Что именно? удивленно спросила Мария Макаровна.
Да все это замки, колонки и прочее.
Ты ненормален, сказала она. В чем дело?
Ты, Маша, вероятно, не в состоянии понять, сказал Цыганков, стараясь не глядеть на жену. Он вдруг поймал себя на том, что ему неприятен ее вид. Мне это мешает! продолжал он, стремясь унять накипающее раздражение. Мне работать надо!
Но при чем тут твоя работа, Митя? Выпуклые глаза Марии Макаровны налились слезами. Цыганкову стало жаль ее, но раздражался он все больше и больше.
Так или иначе, я решительно попрошу это прекратить! сказал он, с шумом отодвинул тарелку и ушел в кабинет.
Мария Макаровна, в общем, так и не уразумела, какое отношение имеют к Митиной работе замки, колонки и прочее, и чем плохо, если этот славный паренек из уважения к Дмитрию Иванычу сделает что нужно.
Но она была писательская жена и сознавала это и понимала, что у писателя могут и даже должны быть причуды.
Уже не раз случалось, что Дмитрий Иваныч по какому-нибудь пустячному поводу «завивался» по месяцу-другому ничего не делал, валялся на диване, много курил, а то и попивать начинал, Мария Макаровна боялась этого.
Но теперь ничего такого не случилось. Наоборот. Дмитрий Иваныч дни напролет сидел в кабинете и писал. Раза два ездил на «Станкострой», возвращался оттуда бодрый, часок ходил по кабинету посвистывая и снова принимался писать.
В воскресенье в дверь позвонили; он услышал, как Мария Макаровна сказала: «А-а, Федя!», и насторожился.
«Знаете, уже починили, услышал он и осторожно притушил папиросу. А Дмитрия Иваныча нет, ушел куда-то».
«Ну тогда извините, сказал Федин голос. Дмитрию Иванычу привет передайте»
Замок щелкнул. Цыганков посидел неподвижно, потом поднялся и почему-то на цыпочках подошел к двери и постоял, глядя в пол и покусывая губы. На улице прозвенел трамвай, кто-то крикнул: «Володя, иди домой, мама зовет!» Цыганков вернулся к столу, взял папиросу, захлопнул крышку портсигара, посмотрел на выцарапанную по алюминию надпись «Память о Сталинграде», вертя папиросу в пальцах.
За обедом он сказал Марии Макаровне:
Знаешь, Машка, у меня, кажется, неплохой сюжет наклевывается насчет этого самого Раколина.
Ты слишком много работаешь, Митя, заботливо сказала она. Нельзя так, загонишь себя.
Ничего не поделаешь, сроки подходят.
Понимаю, но все-таки нельзя. Минимум раз в неделю концерт или театр это тебе просто необходимо
4
Так они и делали. Наступила осень. Пожелтели и осыпались листья, выпал снег. Дворники день-деньской шаркали лопатами, счищая его с тротуаров, но зима прибавляла им работы, и только в марте они легко вздохнули, глядя на веселые мутные ручьи. А когда все просохло и на деревьях взбухли почки, Цыганков принес домой объемистый пакет. Он снял пальто, прошел в столовую и торжественно водрузил пакет на стол.
Поздравляю, сказала Мария Макаровна.
Спасибо, Машенька Цыганков развернул обертку, с удовольствием посмотрел на аккуратную стопку книг, взял одну и понюхал.
Лучший в мире запах, сказал он.
Очень прилично издано, сказала Мария Макаровна, поднося книжку к глазам.
Двадцатого обсуждение на «Станкострое», сказал Цыганков. Пойдешь?
Нет, Митенька, ты ведь знаешь, я на эти обсуждения ходить не могу. Нервничаю очень.
Да, верно согласился Цыганков.
Через две недели, вечером, он возвращался с обсуждения. Ехать в трамвае не хотелось. Было совсем уж тепло. Он расстегнул плащ, снял шляпу и шел по бульвару, подставив голову весеннему ветерку, и думал о том, что вот еще одна весна, еще кусок жизни позади, и труда книжка взяла немало, а обсуждение шло так, будто говорили не о новой книге, а о чем-то давно известном, говоренном и набившем оскомину. И ведь почти не ругали Наоборот, «Ценный вклад», «Писатель Цыганков в своем рассказе «Сталевары» ярко показал» И все такая привычная скороговорка бу-бу-бу, бу-бу-бу
А под конец прислали ядовитую записку: «У вас там про Чекарькова рассказ, как он нормы перевыполняет, а этот прототип, между прочим, по трем листам алименты платит, как вы на такую норму смотрите?» И еще: «За книжку «В боях за Родину» вам, как писателю, большое спасибо». И все. Будто новой книжки и не было
Дмитрий Иваныч! окликнул кто-то. Цыганков встрепенулся, словно разбуженный. Со скамьи поднялся Федя, с ним еще высокий, без шапки, в короткой кожаной куртке на «молнии».
А-а, Федя, век вас не видел сказал Цыганков, поспешно сунув книжку в карман плаща.
Познакомьтесь, Дмитрий Иваныч, это корешок мой, Захаров, помните?
Помню, помню, как же, проговорил Цыганков, пожимая руку Захарову.
Николай, это мировой человек, Дмитрий Иваныч Цыганков, сказал Федя.
Знаю, сказал Захаров и тише прибавил: Ладно тебе!
«Пьян», подумал Цыганков.
Гуляете, Федя? спросил он.
Женюсь, Дмитрий Иваныч, сказал тот. Вот ей-богу женюсь, последние денечки догуливаем, верно, Николай?
Ладно тебе повторил Захаров.
Она у меня строгая, пить не даст, сказал Федя. Это уже точно От силы в воскресенье сто пятьдесят, а больше ни-ни.
Она тебе мозги вправит, сказал Захаров.
Они пошли рядом с Цыганковым, Федя крепко взял его под руку и продолжал:
Эх, ну и девушка же какая, Дмитрий Иваныч, вы бы поглядели. Техник-конструктор! Верно я говорю, Николай?
Да ну ладно тебе! третий раз повторил Захаров. Вот втюрился человек, ни о чем другом говорить не может.
Что ж, это вполне естественно, сказал Цыганков. А вы не женаты?
Женат, улыбнулся Захаров. Я еще перед войной попался.
Бульвар закончился, и они свернули на площадь, по-весеннему налитую людским гомоном и фырканьем автомобилей.
Стоп, сказал Федя. Приехали. Зайдемте, Дмитрий Иваныч.
Он указал на ярко освещенную витрину, где пламенел усатый рак, сделанный из неоновых трубок.
Не могу, Феденька, ждут меня дома, сказал Цыганков. Его действительно ждали. Мария Макаровна настояла, чтобы пригласить кое-кого вспрыснуть книжку.
Дмитрий Иваныч!.. Федя помолчал, стиснув зубы. Вам, может, с нами и неудобно, конечно Только мы ведь не зря. Мы книжечку вашу новую замочить хотели.
Цыганков машинально пощупал карман плаща. «Читал», подумал он.
Ладно, пойдемте
Внутри было полно народу и очень шумно. Цыганков увидел знакомого поэта Мякушева, он сидел в углу за столиком в окружении четырех встрепанных юнцов и гвоздил воздух сжатым кулаком, склонив курносое лицо и нахмурив брови. «Стихи читает», подумал Цыганков. Мякушев заметил его и весело помахал рукой. Они нашли свободный столик и сели. Официант проехал салфеткой по мрамору.
Три раза по сто пятьдесят, три пива и закусить чего-нибудь, сказал Федя.
Селедочку, сыр? спросил официант, нацелясь в книжечку карандашом.
Давайте, сказал Федя. И бутербродов с красной икрой штук шесть.
Вскоре официант сгрузил заказанное с подноса. Захаров курил, рассматривая все вокруг. Федя подвинул Цыганкову стопку.
Значит, читали книжку? спросил Цыганков.
Вот, Николай принес, сказал Федя. Это ж, говорит, твой писатель, Дмитрий Иваныч Цыганков Захаров усмехнулся, продолжая курить.
Ну и как? шутливо спросил Цыганков.
Выпьем, Дмитрий Иваныч, сказал Федя, чтоб не рассохлась.
«Не нравится», подумал Цыганков. Они подняли стопки, чокнулись и выпили.
Все там же работаете, Федя? спросил Цыганков, цепляя вилкой селедочный хвост. Федя помолчал.
А что, починить чего-нибудь надо?
Да нет, что вы Просто так, интересуюсь.
Интересуетесь? Федя постучал по столу и сказал пробегавшему официанту: Тащи еще по сто пятьдесят.
Он помрачнел и совсем не закусывал. Захаров съел кусочек селедки и теперь жевал бутерброд с икрой, Цыганков тоже взял бутерброд.
Я вот чего хотел у вас, Дмитрий Иваныч, спросить, сказал Федя. Свечникова Толю вы, допустим, не с меня списывали. Ну, а насчет Ватолина?
Цыганков помолчал, обдумывая ответ. Официант сгрузил три стопки. Федя осторожно рассовал их по столу.
Приезжает, значит, домой демобилизованный товарищ, заслуги боевые имел, ордена заработал, а тут ему тихой-спокойной жизни захотелось, так? Длинный рубль ему, видишь, занадобился. И он, как говорится, лицо потерял кастрюли, чайники
Ну это вы, Федя, огрубляете, сказал Цыганков.
Нет, вы погодите. Дмитрий Иваныч, сказал Федя. И вот, допустим, есть у него корешок, он кивнул на Захарова, друг у него есть, только он у вас там Никандров, мировой парень, вместе воевали, и он, друг этот, конечно, сознательный, на заводе он первый человек, предложения вносит и все такое
Цыганков полез в карман, вытащил портсигар, ткнул папиросу куревом в рот, выбросил ее и достал другую.
До чего же все у вас просто-ясно получается, Дмитрий Иваныч, вздохнул Федя. До чего правильно, залюбуешься Только вот концы с концами маленько не вяжутся. Там они у вас ссорятся, Ватолин-то с Никандровым, как в море корабли, но это вы уж чересчур наперед загадали верно, Николай?
Ладно тебе, проговорил Захаров. Выпьем, что ли?
«Выпьем, выпьем» Вот ведь собака, все понимает, только сказать не умеет.
Чего там не умеет, снова усмехнулся Захаров. Это вы, товарищ писатель, верно подметили, ну как с таким не поссориться? Грубый человек, отсталость. Вот свадьбу отгуляем, обязательно поссорюсь. Повозился я с ним, хватит, пускай теперь за него жена отвечает, у них там любовь
Он в упор посмотрел на Цыганкова, подмигнул ему и спросил:
И за что только таких типов девушки любят, не знаете?
Ну вот, заговорил сказал Федя. Цыганков напряженно улыбнулся и тщательно отряхнул пепел с папиросы.
Да-а задумчиво протянул Захаров. Винтики-болтики, мелкота За что их только девушки любят-жалеют, повторил он, не скажете?
Будет, разговорился, перебил Федя. Выпьем за знатных сталеваров и знаменитых писателей.
Нет, Федя, я за вас выпить хочу, сказал Цыганков.
Не выйдет, сказал Федя. Не тот случай.
Что ж, как хотите
Они молча выпили, Федя постучал по столу. Официант подошел, достал из-за уха карандаш. Цыганков полез в карман.
Отставить, сказал Федя.
Его козыри, усмехнулся Захаров. Ничего не скажешь. Он ведь нынче премию получил, за перевыполнение. У них ведь тоже свой план, кастрюльный.
На площади поубавилось народу. Вдалеке над высоким зданием настойчиво вспыхивала красно-зеленая надпись: «Чай полезный и вкусный напиток». Стало холоднее. Цыганков застегнул плащ, нащупал в кармане книжку.
Что ж, Дмитрий Иваныч, придете ко мне на свадьбу? спросил Федя. Захаров смотрел на Цыганкова, сузив глаза.
Позовете приду, сказал Цыганков.
Приходите, сказал Федя, в воскресенье гуляем, с Наташкой познакомитесь, она ваш рассказ тоже читала
Обязательно приду. Цыганков протянул руку Феде, потом Захарову и пошел через площадь. Перейдя, он оглянулся, но ни Феди, ни Захарова уже не увидел.
1954
У МОРЯ
1
Раннее апрельское утро. По широкой аллее санаторного парка идут двое. Впереди, опираясь на суковатую палку и за каждым шагом подтягивая ногу, медленно движется невысокий человек в куцем коверкотовом пальто и несмятой, стоящей торчком велюровой шляпе травянисто-зеленого цвета. Второй краснолицый, также небольшого роста морячок в бушлате и сбитой на затылок бескозырке идет позади, в двух шагах, держа руки в карманах клеша.
Под старым кряжистым каштаном человек в шляпе останавливается, захватывает рукоятью палки нависшую над аллеей ветку, притягивает ее к себе и, подняв голову, долго нюхает набухшую коричневато-зеленую почку. Морячок стоит сзади, держа руки в карманах, и хмуро глядит в сторону. Наконец человек в шляпе отпускает ветку; она распрямляется, роняя росу. Одна крупная капля повисает у него на шляпе, другая скатывается по щеке.
Лицо утрите, угрюмо говорит морячок. Щеку.
Человек в шляпе утирает платком щеку и влажный от напряжения лоб.
Вскоре аллея заканчивается, и за невысоким каменным парапетом открывается море жемчужно-серое, дымящееся, сливающееся у горизонта с небом и от этого бесконечное.
Человек в шляпе усаживается на стоящую у парапета скамью, осторожно протянув вперед негнущуюся ногу и поставив палку между коленями. Морячок останавливается сзади, за его спиной. В тишине слышно, как внизу, под обрывом, шелестит и слабо плещет прибой. Проходит пять, десять, пятнадцать минут. Человек сидит неподвижно, сгорбившись, опершись подбородком о кривую рукоять палки, глядя вдаль прищуренными зеленоватыми глазами из-под нависших выцветших бровей. Морячок переминается с ноги на ногу, нащупывает в кармане пачку, осторожно вытягивает из нее смятую папиросу и закуривает, кашлянув в тот момент, когда загорается спичка.
Федченко! произносит человек, не отрывая подбородка от палки. Папиросу!
Товарищ адмирал говорит морячок. Скуластое лицо его еще больше краснеет, он надламывает гильзу и зачем-то поворачивает ее огоньком внутрь согнутой ладони.
Ну!.. произносит адмирал.
Федченко видит, как под шляпой темнеет, наливаясь кровью, его короткий затылок. Он вздыхает и достает из кармана пачку. Адмирал, не оборачиваясь, берет папиросу и спичечный коробок.
Постепенно парк наполняется отдыхающими. Поодиночке и группами они проходят мимо, здороваясь. Адмирал приподнимает шляпу и долго смотрит каждому вслед.
Наконец у столовой звонят на завтрак. Частые удары железной палки по обрубку рельса звучат, как сигнал пожарной тревоги. Парк быстро пустеет; в тишине снова слышно, как шелестит прибой и как в столовой стучат посудой.
Завтракать говорит Федченко.
Адмирал сидит еще несколько минут, опершись подбородком о палку. Затем делает усилие, чтобы подняться. Федченко, прикусив губу, берет его сзади под мышки и, натужившись, приподнимает.
2
Вскоре после завтрака приходит врач.
Ну-с, как нам спалось? весело спрашивает он, сбрасывая на стул накинутое поверх халата пальто.
Отлично, говорит адмирал.
Доктор потирает руки, усаживается против адмирала, упираясь в его колени своими, достает большие серебряные часы, протягивает руку за пульсом, произносит «так-с» и считает про себя, Приподняв брови и глядя на секундную стрелку.
Адмиралу нравится доктор. Нравится его смуглое лицо, умные черные глаза, седая бородка клинышком, мягкие, чисто вымытые руки с коротко остриженными ногтями; нравится круглая белая шапочка, старинные часы с отскакивающей крышкой. Нравится ему и то, что доктор в свои семьдесят шесть не ходит, а бегает и еще посмеивается над молодыми. И поэтому не хочется говорить о том, что спалось сегодня далеко не отлично, и что ночью снова немели, набухая, мочки ушей, и что голова наливалась горячим, и что, казалось, все вот-вот начнется сначала.
Ну-с, превосходно, говорит доктор, прищелкнув крышкой часов, хотя знает, что вовсе и далеко даже не превосходно. А теперь разденемся
Он помогает адмиралу снять пиджак и рубашку, достает из кармашка деревянный стетоскоп и принимается выслушивать. Широкая, слегка поросшая волосами грудь адмирала сплошь покрыта татуировкой. Полированный кружок стетоскопа упирается то в синюю пороховую женщину с закрученным рыбьим хвостом, то в якорь, то в серп и молот, то в цифры «1919»
Дышите говорит доктор.
Федченко видит, как адмирал дышит, глядя поверх склоненной докторовой головы напряженными, тревожными глазами. Он отворачивается и выходит на цыпочках, осторожно притворив за собой дверь.
Просторная, выложенная оранжевыми плитками терраса залита солнцем. Федченко закуривает и облокачивается о перила, комкая в пальцах папиросную гильзу и часто затягиваясь.
Станислав Иваныч, санаторный садовник, высокий худой старик в брезентовом фартуке и с прокуренными висячими усами, подходит к террасе, держа в руке жиденький букет.
Дома? спрашивает он, приподняв сшитую из кусочков черной кожи фуражку.
Нельзя до него, хмуро отвечает Федченко.
Хотел, это самое, цветочков занесть, говорит садовник и приподнимает букет над перилами.