Пока Яшка обходил выставку и предавался воспоминаниям, он не помнил о времени и, лишь взглянув на восьмигранные часы, висевшие над лестницей, с ужасом увидел, что уже одиннадцать.
Мамочка родная, вот тебе раз! сказал он. Это ж через полчаса публику впускать.
Он припустил вниз, прыгая через две ступеньки и думая о том, как его ругают ребята. В нижнем фойе ему никто не попался навстречу, он метнулся через пустой и темный зал, но на сцене тоже не было никого. Горела дежурная лампа, в ее унылом свете торчали разбросанные куски декораций: часть комнаты с большим окном, сегодня должны были играть «Парень из нашего города». «Отменили спектакль? подумал он. С чего бы это?» Непонятно было, почему на сцене никого нет.
Степан Данилыч! нагнулся он к будке осветителя.
Никто не ответил. Он поднял голову и поглядел на колосники, высматривая верховых рабочих.
Алеша! негромко позвал он, приставив ладони ко рту.
Тишина. «Что за притча?» подумал он, испытывая холодящее чувство тревоги. Он прошел через сцену в сторону актерских уборных, но и здесь никого не было. Тогда Яшка пошел вдоль коридора, дергая запертые двери, и вдруг увидел, что актерское фойе сплошь забито людьми и все стоят тихо, как на похоронах. А когда он подошел ближе, то Плюшкин, стоявший сзади всех с противогазом через плечо, обернулся к нему и цыкнул: «Тсс», хотя Яшка не производил никакого шума. И он вошел в фойе на цыпочках, стараясь не скрипнуть, услышал негромкий, с придыханием, голос, доносившийся из репродуктора, и сразу понял все.
2
Первые недели войны боцман прожил в состоянии какого-то отупения. Жизнь сошла с рельсов. Сезон в театре закончился, спектаклей не было, все ходили с озабоченными лицами, и вместо привычных слов «репетиция», «монтировка», «гастроли» все чаще слышалось: «броня», «эвакуация», «эшелон» В поделочном цехе с утра до вечера сколачивали ящики, а в декорационной мастерской художники рисовали на фанерных щитах устрашающие плакаты, к которым завлит театра тут же присочинял стихотворные подтекстовки вроде: «Ох, и будет морда бита у Гитлера-бандита».
Плюшкин, не снимавший противогаза ни днем ни ночью, ходил за директором по пятам и канючил.
Посудите сами, говорил он, пытаясь всучить директору длинный список, одних пулеметов шесть штук, канделябров разных до двадцати. А люстры я себе что, в карман положу? Ну хорошо, мечи, шпаги, винтовки и другую мелочь можно сложить в те старые ящики. А двух рыцарей из «Богдана» куда я дену?
Отцепитесь вы со своими рыцарями, Адамович, отмахивался директор.
Мои рыцари! обиженно пожимал плечами Плюшкин. Вот так всегда. Реквизит это вроде не имущество. А придется «Богдана» играть, так Адамовича поставите за рыцаря, да?..
Боцман, как всегда, приходил в театр с утра и весь день слонялся, томясь от безделья.
Никто не обращался к нему, никто ничего от него не требовал и ничего ему не поручал. Иногда он заходил в поделочный цех.
Тоже делают бормотал он, глядя на сколоченные ящики. Паскудство какое-то, а не упаковка А зачем вы это окно режете?..
К вечеру боцман испытывал невероятную усталость. Он возвращался домой еще засветло, жена молча ставила на стол скудный обед. Она как-то притихла в последние дни, боцману это было тягостно, и он даже обрадовался, когда она сказала:
А Иван Емельянович слышал? теперь большой начальник стал. В народном ополчении командир. И домой не приходит, ему теперь Настя каждый день туда кушать носит.
Куда? спросил боцман, чтобы поддержать разговор.
А на Малеванку, сказала жена. Они там линию охраняют, бо он, паразит, десанты кидает.
И она сообщила ему ряд ставших известными ей случаев, в которых участвовали парашютисты, шпионы в милицейской форме и еще какой-то неизвестный, который уже третьи сутки сидит на трубе электростанции и бросает оттуда ракеты.
Паскудство, сказал боцман. Я б этих гадов своими руками подавил.
На следующий день директор повел с боцманом дипломатический разговор.
Послушайте, Ошлепин, сказал он, вы что думаете делать?
То есть как? спросил боцман.
Видите ли, сказал директор, с броней у нас сейчас туговато, на техперсонал всего пять броней дали Директор запнулся, подумав о том, что «пять броней», вероятно, неправильно, так не говорят, но тут же преодолел заминку и поехал дальше: Так вот, понимаете, продолжал он, я и думаю, как мне быть? Вы же знаете, Ошлепин, как я вас уважаю, вы наш корифей и так далее, поэтому я с вами советуюсь. Мы, вероятно, эвакуируемся, ну и тут, сами понимаете, сокращение штатов и тому подобное. Так вот я и думаю: машиниста мне надо взять? Раз Он загнул мизинец левой руки. Осветителя надо? Не дожидаясь ответа, он загнул второй палец. Без портного мне тоже не обойтись. Остается декоратор, парикмахер и все. Он показал боцману сжатый розовый кулак.
Я, конечно, броней не нуждаюсь, сказал боцман, испытывая жгучее чувство обиды, потому как я невоеннообязанный через грыжу и двойной открытый перелом левой ноги. Но раз такое дело, как по сокращению, то чего же
Дома он молча отдал жене получку и выходное пособие всего около пятисот рублей.
А чего это так много? подозрительно спросила она.
Будет тебе много, угрюмо пообещал боцман.
С полдня он помаялся молча, а потом рассказал жене все.
Ну да, я ж всегда говорила, начала она, но, посмотрев на боцмана, осеклась, замолчала и только часа через два сказала ему: Ты бы, Яшенька, табуретку эту починил, что ли, а то я уже на нее и садиться боюсь загремишь, костей не соберешь.
Но боцман чинить табуретку не стал. С утра он уходил в город, дома ему было невмоготу. Он подходил к вывешенным на улицах газетам, читал сообщения Информбюро, смотрел, как сооружают из мешков с песком укрытия и как ставят противотанковые рогатки, сделанные из рельсов и похожие на скрепленные накрест две буквы «Ж».
Строят черт его знает как бормотал он. Тоже вояки
Кто-то сказал ему, что в городском парке выставлена большая карта фронтов, и он пошел туда. Парк был весь изрыт зигзагами щелей, он долго кружил по аллеям, прежде чем нашел карту. Она стояла над самым обрывом, укрепленная на двух столбах, а перед ней, упершись спиной в трость и задрав голову, стоял знакомый Яшке артист Чарский, служивший когда-то у них в театре, но ушедший года три назад в эстраду.
Увидев Яшку, Чарский приветливо кивнул ему и продолжал рассматривать карту. Яшка тоже постоял и посмотрел извилистую, как гадюка, линию фронта.
М-да, сказал Чарский. Дела швах. Он вынул из-за спины трость и потыкал ею одну извилину. Видал?
Да сказал боцман. Паскудство.
Жмут, сказал Чарский. Он повернул к Яшке круглое лицо и печально покачал головой. Ваши-то уже налаживаются отсюда?
А ну их, я там не работаю, сказал Яшка.
Как? Чарский округлил и без того круглые, кошачьи глаза.
Яшка поведал ему свою историю. Чарский выслушал, огорченно поцокал языком и сказал:
Ну да, конечно, разве им люди нужны! Удивительное отсутствие чуткости.
Яшка был рад, что немного отвел душу и поговорил с понимающим человеком. Все-таки как-никак вместе работали, и хоть Чарского в театре не любили и называли за глаза «кот» или «мартын» (его настоящая фамилия была Мартынюк), но человек он, по-видимому, добрый и душевный.
С этими мыслями Яшка на следующий день пришел в парк, но Чарский ему больше не встретился. Яшка походил вдоль днепровских склонов, посмотрел на торчавшие из-под кустов зенитки и на пустой пляж и ушел.
В городе жизнь становилась все более напряженной и тревожной, вокруг сновали люди с озабоченными лицами, проезжали длинные колонны военных машин, и боцману казалось, что он один шатается без дела и что все это замечают.
Как-то утром, выйдя из дому, он увидел Настю, дочь Ивана Емельяновича. Она стояла у двери, держа в руке чугунок, перевязанный белой салфеткой.
Здравствуйте, дядь Яш, приветливо сказала Настя.
Здравствуй, Настенька, ответил он. Ты куда, до Ивана Емельяновича?
Ага, ответила она. Кушать понесу.
Они пошли рядом, и он подумал, что вот хорошо человек детей имеет: есть кому позаботиться и все такое.
Там дают кушать, щебетала Настенька, только папа любят домашнее и у них желудок больной, так мы носим, пока можно.
А далеко это? спросил боцман.
Не, сказала Настенька. До Малеванки трамваем, а там с полкилометра, совсем близко.
А ну-ка и я с тобой поеду, сказал боцман. Он вдруг решил, что ему необходимо поговорить с людьми и сделать хоть что-нибудь; все-таки поездка это тоже работа, не то что шататься по городу.
А чего же, сказала Настенька, удивляясь, но из деликатности не выказывая никакого удивления. Конечно, поедем, дядь Яш.
А пропустят меня туда? спросил боцман, нащупав мелочь в кармане бушлата.
Папа скажут, так пропустят, спокойно ответила Настенька, они же вас знают.
Настино спокойствие и ее вера в могущество отца понравились боцману, и он впервые по-настоящему позавидовал Ивану Емельяновичу.
До места они добрались часа через полтора. Иван Емельянович сидел в лесу, на сухой сосновой хвое, за его спиной стояла прислоненная к дереву винтовка. Он съел холодный летний борщ, принесенный Настенькой, вытер усы и сказал боцману:
Оно конечно, Яша, дело твое неважное. Специальности у тебя нет
Сейчас кругом одна специальность, печально сказал боцман.
3
Через два часа Настенька вернулась в город с запиской:
«Дорогая Феня, я тут остался, так что ты пришли мне с Настей или сама привези пару белья, а больше ничего такого мне не надо. Пойди до директора, проси, чтоб взяли в эшелон, там как-нибудь устроишься, в тылу люди нужные. За меня не беспокойся, я тут не пропаду».
Получив записку, Феня всю ночь проплакала, а наутро повезла боцману белье и пироги с яблоками. Боцман встретил жену довольно сурово, никаких сантиментов не допустил, а на прощание сказал:
Сегодня же пойди до директора, скажи, что я в народном ополчении, пусть попробует, паразит, тебя не взять.
В отряде боцман зажил необычной и странной жизнью: ходил в наряд, учился обращаться с винтовкой, называя ее «паскудством» и в седьмом поту собирая разобранный затвор, спал под открытым небом на пахучем еловом лапнике, мерз по ночам и брезгливо хлебал продымленные отрядные борщи.
Тоже варят бормотал он, сидя на корточках над котелком. Разве это борщ?
Из города привезли двадцать ящиков с бутылками, обычно в таких ящиках привозили в театральный буфет ситро.
Это еще что за паскудство? спросил боцман.
Против танков, сказал Иван Емельянович.
Командир отряда, старый осоавиахимовец в очках (Иван Емельянович, оказывается, командовал всего лишь взводом), объяснил, как обращаться с бутылками. Боцман получил две штуки. Кроме того, он носил у пояса гранату и не переставал тревожиться, что она на нем взорвется, хотя Иван Емельянович уже растолковал ему все насчет кольца, чеки и взрывателя.
Люди в отряде относились к нему, так же как и в театре, снисходительно и немного насмешливо. И называли его здесь почему-то «артист». Так прошло еще две недели. Боцману уже казалось, что он давным-давно живет среди этих людей в лесу, и он с неохотой вспоминал те неприкаянные дни, когда шатался по городу, а жизнь бежала мимо него.
Однажды вечером они сидели под соснами. Стемнело, и было тихо. Только вдали, где за деревьями догорала узкая малиновая заря, все время негромко и угрожающе погромыхивало. Люди сидели молча, кое-кто курил, пряча огонек в согнутую ладонь. В темном небе, настырно гудя, прошли самолеты. Заметались прожекторы, застучали зенитки.
С куревом там!.. сказал чей-то голос.
Сзади тяжко ухнуло, несколько раз дрогнула земля, прошумели вершинами сосны. И снова стало тихо.
Слышь, артист, проговорил в темноте чей-то голос, рассказал бы чего-нибудь
Яшка молча пошевелился в темноте. В театре его называли боцманом, а здесь артистом. Одни сидят в зале, другие играют на сцене. А он за кулисами околачивается. Так было всегда. И никто, должно быть, не догадывается, что он знает на память всю «Чайку» от слова до слова. И «Грозу». И «Горе от ума». А монолог Пимена он мог бы так прочитать, что ой-ой-ой «Еще одно последнее сказанье, и летопись окончена моя»
В ту же ночь их подняли по тревоге. Было темно и тихо, только сосны шумели верхушками. Комвзводы сделали перекличку, а командир отряда сказал, что сброшен десант, и они быстро двинулись по направлению к дороге. Боцман все время спотыкался о корневища, и Иван Емельянович сказал ему: «Держись возле меня». Но он и сам держался.
Они лежали рядом и стреляли в темноту, а оттуда по ним строчили трассирующими все вокруг было прошито красными нитями, и невдалеке кто-то крикнул: «Санитара!» и долго стонал.
Жив? спросил Иван Емельянович.
Живы будем не помрем, сказал боцман.
Вперед! крикнули сбоку.
И все побежали. Боцман тоже побежал, с него еловой лапой сбило шапку, но он бежал, покуда все не остановились и снова не залегли. И так они лежали до рассвета на месте, вслушиваясь в темноту и ожидая, что все начнется сначала. А утром уже лупила артиллерия, и снаряды, противно сопя, летели через их головы в ту и в другую сторону. И Иван Емельянович сказал:
Эге, это уже не десант
Десять или двенадцать дней и ночей боцман потерял им счет они жарились в этом пекле. Убило осколком седого осоавиахимовца, его место занял охрипший от крика Иван Емельянович. Но и его в конце концов достало. Два ополченца вытащили его из боя, и на рассвете боцман увидел, как он лежал под сосной, раскинувшись будто на отдыхе. Он подбежал и склонился над ним. Иван Емельянович коротко дышал и смотрел на боцмана чересчур спокойными глазами. Боцман опустился на колени и сказал:
Ничего, Иван Емельянович, вот в госпиталь вас отправят, все в порядке будет.
Иван Емельянович качнул головой и сказал:
Пить.
Сейчас, сказал боцман. Он торопливо отстегнул фляжку, висевшую на поясе у Ивана Емельяновича.
Нет, качнул головой Иван Емельянович. Фляжка была пуста.
Сейчас, сейчас, сказал боцман.
Он поднялся и оглянулся. За бугром, совсем близко, длинно застучал пулемет, с соседнего деревца посыпалась хвоя. Боцман побежал в обратную сторону, придерживая рукой винтовку. Где-то тут был ручей. Но где? Он долго бежал, скользя подошвами по хвое и оглядываясь. У ручья упал, приникнув лицом к мелкой воде, напился и наполнил флягу. Откуда он прибежал? Вот эта раздвоенная сосна, кажется, была справа А тот дубок слева Вот. Наконец-то. Есть. Боцман опустился на колени и сказал:
Иван Емельянович!..
Ни слова. Тихо. И пулемет уже не стучит. И Иван Емельянович лежит, как лежал, будто на отдыхе, только глаза закрыты.
Иван Емельянович! сказал он еще раз.
Ни звука. Кажется, дышит Он осторожно прикоснулся ко лбу. Теплый. Он встал и в отчаянии оглянулся.
Э-гей! закричал он, и эхо откликнулось: «Эй»
Он взбежал на бугор. Пустая дорога вилась серой гадюкой, и в чистом поле за лесом свечой горела большая скирда.
Он повернул обратно, и снова стал над Иваном Емельяновичем, и пощупал ему лоб, и приставил ему фляжку ко рту; вода полилась по усам и шее. На дороге заурчали машины.
Сейчас, сейчас, сказал он хлопотливо. Сейчас поедем
Он завинтил фляжку и побежал обратно к дороге. Урчало сильнее и уже не так, как машины.. И тут он увидел, как по дороге ползут низкие, серые, темные, с короткими пушками и черно-белыми крестами. Так вот оно какое
Он машинально встал за толстое дерево и стоял, пока на шоссе урчало и лязгало, а потом побежал, пригибаясь, туда, где лежал Иван Емельянович, и лег рядом с ним на сухую хвою.
Иван Емельянович! тихо сказал он. Иван Емельянович!
Он звал его так, будто надеялся, что тот проснется, откроет глаза, и сядет, и скажет ему, что теперь делать и как быть.
И верно, Иван Емельянович открыл глаза и посмотрел на него. Боцман хотел сказать «беда», но сказал:
Ничего, Иван Емельянович, вот скоро в госпиталь поедем.
Настенька! тихо позвал Иван Емельянович.
Он хотел сказать еще что-то, но из-под усов у него пошла пена, а потом кровь, и он умер. Боцман встал и поднес руку к голове, но шапки на ней не было.
Он не помнил, сколько просидел молча и как нашел лопатку. Он только помнил, что было много корней и их приходилось долго рубить лопаткой. Он закрыл Ивану Емельяновичу глаза. Он снял с него фуражку, расправил волосы, захотел причесать их, отстегнул нагрудный карман его тужурки, чтобы взять расческу, и вынул оттуда тонкую темно-красную книжечку. Он раскрыл ее и увидел Ивана Емельяновича молодого, пышноусого, в белой летней тужурке, с серьезным лицом и улыбающимися глазами. И он спрятал эту книжечку во внутренний карман своего бушлата, еще не зная зачем. Он засыпал могилу, стараясь не слышать, как падает земля. Он посмотрел на свою винтовку: она стояла, прислоненная к дереву, совсем как тогда, за спиной у Ивана Емельяновича, когда он пришел к нему в первый раз. Он взял ее, положил рядом и присыпал оставшимся песком, а сверху хвоей. И потом наломал еловых ветвей и прикрыл ими все.