Император Мейдзи желал упокоиться на холме Момяма. На холме Момояма нет ничего, только заросшие руины замка. Здесь появится мавзолей и святилище. Синтоистский храм Мейдзи.
После месячного траура и длительных религиозных церемоний процессия выступает из дворца в Эдо под звуки Kanashimi no kiwami. Безграничной печали, авторства немецкого ойятои гойкокуджина, который написал и гимн современной Японии, чужеземной музыки японской боли. Новая разновидность чувства смерти укореняется в умах живых.
Раздаются пушечные салюты. Салюты гремят по всей стране. Шестьдесят миллионов подданных склоняются в поклоне.
Когда гроб с телом императора Мейдзи покидает дворец, генерал Ноги и его супруга, Шизуки, наконец-то могут совершить сеппуку. Генерал просил у императора разрешения сразу же после возвращения с войны с Россией; император Мейдзи отказал. Он не освобождает генерала от службы до тех пор, пока сам не покинет порядка этого мира.
Генерал Ноги разрезает себе живот офицерским мечом, после чего перерезает горло. Падает вперед. Шизуки вонзает стилет себе в сердце.
Сузуме несет гроб императора в медленном полете над полями, лесами, деревушками, реками, вплоть до Фусими Момояма. Сузуме, Воробей, , это второй наименьший haku tetsu tamasi; помимо пилота и гробом в нем нашлось место лишь для проводящего ритуалы Мийяи Ивао. Выдумываются новые древние традиции.
Если кто видит на небе белого Воробья, останавливается и низко кланяется.
Похороны проходят ранним утром. Солнце-лимон выжимает слезы из глаз. С холма расстилается красивейший вид. Звенят цикады.
В прессе всего мира, как стран, дружески относящихся к Японии, так и стран, враждебных Японии, появляются длинные евлогии и статьи, восхваляющие импераора Мейдзи как одно из величайших монархов в истории, творца современной державной Японии, первой надземной и надокеанской империи.
"Я ничего не сделал".
Только лишь императрице Харуку, своей kōgō и nyōgō, доверял он ночные тирады и смешки сердца. В письмах, в стихотворениях, которые никто не прочитает.
"Я ничего не сделал. Не я принимал решения. Не я вел людей в бой. Не я писал законы. Не я занимался политикой. Я всего лишь был".
Ветры четырех сторонв вечном сраженииверно служат парусникам.
Императрица Харуку родилась бесплодным гением. В возрасте пяти лет она изучала китайскую философию и каллиграфически писала стихотворения. Ее сынсын приемный, плод чресел одной из наложниц императора. Муж еемуж договорной, бракплод многовековых придворных политик.
"Муж мой. Наша империяимперия туч. Мы не опишем этих форм. Вроде бы ничего и не двигалосьа образ неба изменяется. Вроде бы, нет у тучи веса, значимости. Она не прикоснется. Не скажет "да", не скажет"нет". Она не принадлежит земле, телам, деяниям и предметам. Но ведь туча заслоняет Солнце. Порождает молнии.
Ты ничего не сделал. У кого большая власть: у того, кто обязан подталкивать действительность, месить и формовать действительность, сражаться с действительностьюили же у того, кому действительность служит, поскольку он есть?
Боги и императоры не трудятся. Боги и императоры просто есть.
Ты был. Ты есть. Ты будешь.
Вот Твоя Империя".
Из жизни она ушла через несколько недель после смерти императора Мейдзи.
Тебя предаст слепая честность бумаги. Ты затрешь следы. Перекупишь свидетелей. Захоронишь доказательства. Но и так выскользнет из бюрократического зажима один забытый документ, копия с копии, приложение к приложению.
Кийоко вскрывает письмо из Генерального Бюро shichō Окачи, отмеченное печатью налогового управления. Инспектор Номура требует объяснений по вопросу задолженностей в оплате за принадлежащие Кийоко земли и концессии по эксплуатации земельных ресурсов. Задолженность составляет более семисот тысяч иен.
Кийоко ценит шутку осеннего утра и смеется письму.
И забывает о нем. Вспоминает через месяц.
В конторе.
"Да нет же, не ошибка. Пожалуйста, уважаемая госпожа, проверьте сами". "Это не мои знаки". "Простите, госпожа, все в соответствии с законом. Объекты недвижимости принадлежали господину Айго".
В суде.
"Наши архивы содержат документы времен войны boshin и учреждения Бюро Колонизации Хоккайдо. Вот реестр земельных трансакций господина Айго". "Весьма извиняюсь, но в течение всех лет после смерти господина Айго и матери я не получала какого-либо письма, никаких сведений о необходимости заплатить налог". "Поскольку полномочным распорядителем и владельцем всех ипотек является, вот, господин Ака, а не фирма Онся Недвижимость. Кто-то, по-видимому, неправильно адресовал последние письма-напоминания. Просим прощения".
В кабинете доктора Ака.
"Курода Кийотака не мог осуществлять закупок на собственное имя. Ты не помнишь этого, Кийоко, скандал порушил множество карьер, чуть ли не привел к свержению правительства. Понятное дело, ни до какой коррупции дело не дошлоно нам пришлось принять этот позор в смирении, молча отправиться в изгнание. Меня бы тоже использовали для уничтожения своих благодетелей, если бы позволил себе подобную неосторожность. И я разработал договора с уважаемыми лицами, проживающими здесь много лет. С господином Айго и другими. С семьями tondenhei, поселенными здесь еще перед твоей семьей, которых помиловали от бесчестия. Это они осуществляли закупки. Тихонько. С чувством. Не привлекая внимания Кайтакуси".
Лысый старичок в маленьких очках без оправы. Кожакостипамять.
За письменным столомсосновой столешнице, прикрепленной винтами к Железу Духа.
На креслефутоне сидения без ножек.
Под звездамиэлектрическими лампочками в пауке tetsu tamasi.
Кольца и перстни Духа обременяют старческие пальцы.
Лишь глаза в глубоких провалах черепа движутся, благодаря внутренней его силе.
За спиной старичкабелый флаг Onsha Gurūpu с девизом компании в такегаки.
"Была ли моя мать частью договора с господином Айго?". "Кийоко!". "Была ли моя работа в Долинах часть. Плана?". "Кийоко!". "Я докладывала вам сплетни и слухи из Долин, не зная, что докладываю и доношу. Все опережающие сведения о направлениях развития технологии tetsu tamasi".
Лысый старичок в маленьких очках без оправы. Губы коричневые от никотина. Белый носовой платокхолодное пламя сердца черного костюма.
Он подвигает к Кийоко на подпись давно уже приготовленный документ.
В доме доктора Ака живут жизнью западных варваров.
без мысли
Однажды она обрезала себе волосы, выбросила книги и отправилась в горы.
Захлебнувшаяся.
Женщины пишут мир по слуху.
Однажды она обрезала себе волосы, выбросила книги и отправилась в горы.
Опираясь на посохе, выше нее самой.
Тихо смеясь, засмотревшись в Солнце.
И проходит год.
А потом и второй.
Юристы Онся принимают решение о признании Кийоко умершей. Заходят в дом над водопадом. Стучат в дверь. Оставляют конверты, набухшие письмами из суда.
Все знают, что бабку Кийоко пожрали медведи.
Все знают, что бабка Кийоко заблудилась в тучах.
Проходят годы.
В дом над водопадом заходят дети и дети детей. Они распознают водопад. Распознают дом. Все возбуждены загадкой. Все светятся конфетными зорями воображения.
Тем летом, летом рождения четвертого сына императора Хирохито и вывода Имперского Оборонительного Вала Духа на стационарную орбиту, трое детей, пребывающих в Окачи на каникулах, отправляются за Вербовые Вершины на поиски бабки Кийоко. Надвигается ункаи. Дети не возвращаются.
Полиция из Окачи просит помощи кадетов Неба из Onsha Honkyo. Над тучами и лесами кружат рои аэроматов. Над вершинами и перевалами Хоккайдо каплями собирается темнота. Ункаи уплотняется жирным мраком. Через него электрические глаза Неба не пробьются.
Детей так никогда и не обнаружили.
Зато обнаружили немую старуху с гнездом красного мха в левом ухе и воспалением кости, выкручивающим руку в птичий коготь. На вопросы она не отвечает, только когтем правой руки чертит болезненные фигуры. В тростниковой хижине, над ручьем, шелестящим стальными отражениями и рыбьей чешуей.
В глубине хижинывроде как спальное место, вроде как вольер.
За хижинойзакопанные кости одно-, двухлетних медвежат.
Она их разводила. Кормила. Воспитывала. Ипоедала.
Ее переправили в губернаторский госпиталь подпрефектуры, провели несколько операций, нафаршировали антибиотиками. Кормили посредством капельницы.
Она лежит на высокой кровати у окна верхней тучи госпиталя и с неприличной жадностью подглядывает за уличным движением людей и машин.
Полицейский, очень медленно и громко, все время задает ей одни и те же вопросы.
Она открывает рот, поднимает руку над бумагой. Дрожит. Сглатывает слюну. Взгляд чистый, дыхание ровное и сильное.
Но ничего произнести не может.
Полицейский склоняется к ее слышащему уху.
"Почему! Что случилось! Чего ты хотела!".
Кийоко ласкает белую хлопчатобумажную ткань подушки. Золотая тишина утра разливается в госпитальной палате. Пахнет теплым мылом. Игла капельницы вспыхивает словно аквамарин - словно синевавновь аквамарин. Кийоко ласкает белый хлопок подушки.
Захлебнувшаяся.
Чем захлебнулась?
Цветом рыбьей чешуи в ручье, что Солнце вяжет на спицах.
Шмелиной дрожью веток на ветру.
Теплой, массивной округлостью камешка, втиснутого в раковину ладони.
Басовым криком черной линии, раздирающей белизну бумаги.
Существованием людей.
Лавиной времени между мгновением и мгновением.
Возможностью идеальной окружности.
Шершавой исключительностью песчинки на щеке пальца.
Вкусом слюны.
Вкусом воздуха.
Вкусом земли.
Пугливостью зверушек.
Монаршей неколебимостью смерти.
Произносимостью языков.
Робкой каплей влаги, вздувающейся на шершавом брюхе железной машины.
Суровым холодом шелка.
Хитроумием зелени.
Носоватостью носа.
Захлебнувшаяся, с рождения.
Так много света. Так мало места в Кийоко для Кийоко.
Иногда, временамиэт чувство, словно уверенность в грозе на рассвете. Если бы распахнуть глаза еще на чуточку шире. Достичь еще одного мастерства муга больше. Достичь до наивысшей вершины тишины.
И остался бы один только мир.
Женщины пишут мир по слуху. Столетия назад, в далекой древности Японии и Эзохи, обитатели Страны Богов в поисках способа передачи мысли в оцутствие говорящего поначалуу обратились, как обычно и обращаются, к уже проверенной мудрости Китая.
Только знаки мысли ханей не были знаками мыслей японцев. Только лишь звуки звучали похоже.
Потому язык Ниппона начали записывать знаками hanziлогограммами, переполненными значениями ханейно исключительно с целью воспользоваться их звучанием. Так родилась man'yōgana.
Только таких, необменных, звуков языка все еще несколько десятков; hanzi жетысячи. Пишущий встает перед необходимостью делать выбор: какой из множества возможных, одинаково звучащих образов идеи применить для записи именно этого высказывания?
Даже простейшие стихотворения из "Коллекции Десяти Тысяч Листьев" могли бы быть увековечены посредством man'yōgana миллионами способов.
Что в их сути склоняет писателя как раз к этой записи?
А если записаьь посредством man'yōgana мир. Имеется ли естественная связь между миром и тем, а не иным среди тысяч знаков мысли?
Точно так же на стороне пишущего, как и по стороне читающего. Читаешь звучание, слышишь в мыслях звукино одновременно твой разум посещают остаточные видения значений письмености Хань, призраки чужих шифров духа.
То же самое стихотворение, те самые звукии совершенно иное в голове.
А ведь имеются такие переживания разума, которые становятся бытием только лишь и исключительно в записи. Мы видим мир исключительно в символах мира. В математике невидимого. Интимнейшая литература материи.
Поначалу Какубуцу присылало Кийоко в Иокогаме как раз книги древнейшей поэзии. Это склоняло ее к изучению одной и той же танка в дюжинах различных логографических версий. К дистилляции из в сокки Кийоко, а затем к разведению сокки назад в кандзи и кана.
Со временем выбор уменьшался. Точно так же, как в истории письменности Ниппон выбор пишущих уменьшался и уменьшался, и уменьшался, к единственной очевидности: так с hanzi стесывали значения ханей. Пока они не сделались знаками звуков японского языка: хираганой.
И так вот разошлись в свои царства: письменность и литература, и мысли мужчини письменность, и литература, и мысли женщин.
Дело в том, что хираганой долгое время пользовались исключительно женщины. Искусство сокки со времен эпохи Хейан было искусством девичьих рук.
Кийоко не ощущает себя последовательницей традиций придворных поэтесс и прядильщиц фиктивных жизней. Хирагана не открывает перед ней пустых небес. Готовая, лишенная возможности выбора хираганаона отбирает свободу.
Но Кийоко видит сны о временах, когда хирагана только что родилась. Перед теми женщинами-рассказчицами, предшественницами госпожи Мурасаки, вселенная hanzi расстилалась, словно перед Кийоковселенная rigaku гайкокудзина.
И была, обязана была быть какая-то Кийоко при дворе Heian-kiō, "не знаю" которой определило форму, силу и все будущие смыслы письменности Нихон.
Она открыла те неведомые землиили же дописала свои острова на картах Японии духа?
А бедные варвары Запада
- Кийоко переворачивается во сне с боку на бок
письменность которых не несет никакого образа мира
всяческий алфавит и словарь у которых представляют собой бесплодные каракули сокки
мышление о мире которых падает на бумагу, словно плевок паука
- Кийоко открывает глаза
чья кисть каллиграфически выписала из непобедимую поэзию материи?
Женщины нарисовали дух Японии по слуху. Науки варваров взошли в слепых и глухих мозгах мужчин.
написание
Никогда она не будет столь близкой к небу.
Из семейных легенд и из казенных снов.
Эта ночь вознесения кандзи огня.
Никогда она не будет столь близко к небу.
В дорогу выходит перед рассветом, но се равно, на вершину Горы Пьяной Луны не доберется и до полудня.
Когда инь тени и янь света попрятались в футлярах древесных стволов и ками заснули под зонтиками листьев.
Перистые башки тучсловно псов, словно свиней, словно преогромнейших жабс любопытством выглядывают из-за края обрыва.
Кийоко находит опору в мускулистых столпах яблони и каки. Все изменилось, и она уже не может показать деревьев, которые посадила с дедушкой. Посадила ли она хоть одно дерево сама? Это не ее ладони укладывали корешки-птенчики в гнездо земли.
Посреди рощи на Горе Пьяной Луны находится древняя часовенка с кусочком пуповины любимого дитя Идзанаги и обломком клинка меча Идзанаги. Гайкокудзины позируют перед нею, делая фотографии. Пластиковая табличка сообщает, что часовенка была перенесена с Хонсю в семнадцатом веке, вероятнее всего, членами клана Какидзаки, которому было поручено перенять власть над островом от черноротых туземцев и их богов-в-медведях.
Кийоко читает эти кандзи бездушной печати, наклонившись, мигая, смеясь.
Вдоль края обрыва идет высокая сетчатая ограда. На деревянных лавках отдыхают дети и женщины. Над лавками, привязанные тонкими, словно волосы, струнами, дрейфуют на ветру массивные бинокли Духа. Посредством них можно прослеживать проток ункаи на десятки километров в низ по Долинам.
Кийоко распознает среди туристов голоса американские, корейские и русские. Империя объединяет под милостью императора народы и языки от восточного края Тихого океана вплоть до западного края Индийского океана.
Чужеземцы расступаются перед перед болезненно искривленной старушкой.
Ункаи волнуется, парит, скачет галопом и волнует горы до самого неба.
Над седыми тучамипоблескивают на солнце туч архитектуры Духа: свободные созвездия зданий дзайбацу Онся, каллигафически вычерченные на целлулоидной синеве в осенних дзен-гармониях.
Над тучамистада oritetsu haku. Словно дикие птицы, которых можно увидеть только лишь в природных заповедниках. Каждый из аэростатов родился под кистью иного художника укиё-э и манги.
Над тучамисияние.
Никогда она не будет столь близко к небу.
Из семейных легенд и казенных снов. Из молчания отца и шуток дедушки. Из наиболее старых статей и академических монографий. Из умолчаний в старейших статьях и монографиях, из все более громких умолчаний.