"Прирученная? Ты поосторожнее. О Господи, неужели т ы и это должна записывать?".
Кийоко пишет.
Доктор О Хо Кий заглядывает ей через плечо. "Сова". "Это на счастье, господин доктор". "Скорее уже, на мудрость и знание".
Там слишком темноКийоко подходит к передней части казарм, через их высокие окна исходит желтое сияние. "Сова. Фу-ку-ро".. "Счастье. Придет. Он, ему".
Гайкокудзин вглядывается в нарисованные на земле кандзи, как будто бы перед ним открыватся наиболее тайная сокровищница физики.
"Les navires de l'esprit de fer?""Суда Железа Духа, господин доктор". "Ах, да. Каждое названиеэто имя. Всякое имя называет мир. Духа. Дух. Хмм, Гейст, я угадал?".
Кийоко пишет на земле у ног чужеземца:
"Тамаси. Дух, l'esprit, der Geist".
"Тецу. Железо".
Ойятои гайкокудзин обеими руками оперся на трость. Сгорбившийся, согнувшийсянад логограммами, над девушкой. "И ваш император и вправду ожидает Кораблей Железа Духа?".
Кийоко записывает в блокноте сокки и этот вопрос.
Сын доктора О Хо Кий скормил сове последнюю полоску мяса. Сова крутит головкой в различные стороны, вопросительно, мысляще. Мальчик гладит ее левой рукой, правую руку подводя снизуон желает ее схватить? поднять? прижать к себе? Только сова гораздо быстрее, вырывается. Вырвалась.
Сейчас трепещет крыльями.
Птица повисла посреди ночи, распростершись над людьми.
Крыло, крыло, людской гнев на покрытой перьями рожице. Сова глядит светлыми глазами с высоты.
Клюв, когти и шепот мягкого движения: ач! ач! ач!
Доктор О Хо Кий смотрит на Кийоко, глядящую на сову: радостное восхищение, дитя, захлебнувшееся миром, отблеск чуда, отраженного на полувзрослом личике.
Доктор О Хо Кий громко смеется.
Из казарм выходит раздраженный офицер в расстегнутом мундире. Через круглые очки в проволочной оправе он бросает близорукий взглядна смеющегося чужеземца, на надписи на земле, на афишу с жирным шрифтом, прибитую к стене казармы.
Между офицером и ординарцем происходит быстрый обмен словами-ворчаниями.
Офицер деланно кланяется иностранцу, выглаживает афишу, кланяется афише, гораздо ниже, и исчезает в казарме. Треснув за собой дверью.
"Я предполагаю, что некоторые все еще желают сжечь европейские изобретения, выгнать белых, распять христиан". "О! Мы понесли наказание!, но поддались воле императора!, помилованные, мы служим".
"Папа, папа, а зачем он кланялся бумаге?".
Изданный в четырнадцатом году Мейдзи Императорский рескрипт солдатам и матросам зачитывают ежедневно в воинских подразделениях по всей Стране Богов; тем более, в только-только учрежденном Императорском Флоте Неба, на этом острое чуждых божеств и помилованных бунтарей.
Император обращается к подданным, чтобы те узнали, зачем делают то, что делают.
Солдаты, Матросы, Мы являемся вашим Верховным Командующим. Наш союз в наивысшей степени будет интимным: Мы будем полагаться на вас, как на Наши конечности, вы же увидите Нас как свою голову. Защитим ли мы Империю, покажем ли себя достойными илости Небес и отблагодарим за благодеяния Наших Предков, зависит от совестливого исполнения ваших обязанностей в качестве Солдат и Матросов. Раз величие и могущество Нашей Империи познают ущерб, вы переживете с нами эту печаль; раз слава Наших вооруженных деяний воссияет словно лучи, вы разделите с Нами этот почет. Если все вы исполните свои обязанности, вы и Мы в духеединое существо, если вы сделаете все возможное, чтобы защищать Нашу страну, народ Наш будет радоваться благом покоя в течение долгих лет, а сила и достоинство Нашей Империи воссияют над всем миром.
чужеземец
Они ненавидели себя еще до своего рождения.
Выпускаешь ее из ладонихорошо взвешенная катана tetsutmasi зависает в воздухе.
Все эти страхи и чудес детства мы прячем на чердаке детства.
Они ненавидели себя еще до своего рождения. Жизнь начинается с зачатия, и ненависть начинается с зачатия. В Стране, Которой Нет в лоне матери появились брат с братом.
Прежде, чем они родились на свет, брат завернул пуповину на шею брату и душил его, душил, чуть ли не выдавил душу. Так что один брат всегда будет более медленным и отдаленный мыслями.
Прежде, чем они родились, брат вгрызся в плоть брата и ел, и ел, еще немного, и он бы его съел. Так что второй брат всегда будет меньшим, более слабым, в том числе и умом.
А когда они уже родились, лежа в коляске, пинались и сталкивали друг друга, и плакал друг от друга. Мать не могла кормить их одновременно, при правой и левой груди: самое главное было оттолкнуть от груди брата, чем наесться самому.
А когда уже набрались силы на игрушках и погремушках, не могли они лежать в одной коляске, так впихивал брат брату в горло и глаза игрушки и погремушки. Спать не могли.
Только разделенные. В разных кроватках.
Только бонне нельзя ни на миг спускать с них глаз: один брат бросает в молоко другого пуговицы и щепки; другой же брат сталкивает первого с подоконника. Еще немного, и тот бы разбился насмерть.
Отец отправился за советом к доктору-педиатру. "Это у них пройдет, всегда проходит".
Они уже ползают на четвереньках и лепечут. Если оставить их в одной комнате, они разгоняются на четвереньках и сталкиваются головками, а потом, снова и снова, с плачем.
Так что их разделили. Поручили разным боннам.
Тем не менее, они ежедневно встречаются в различных домашних событиях, живут в одном и том же пространстве, слышат друга и видят, и чувствуют. Кричат, плачут, колотят в стены толстыми кулачками, это когда знают, что там, за стенойбрат. Не по причине тоски. Но по причине стенки, стенка мешает, из-за стенки с братом никакого вреда не случится.
Семья этого не знает. Приятели этого не знают. "Как же они любят друг друга! Не могут жить без себя".
Отец отправился за советом к профессору по нервам. "Они обучатся. Научите их".
Они ходят и разговаривают. Неустанно врут, все время брат против брата. Увиливают из-под надзора бонн. Забираются на лестницы, чтобы сбрасывать с высоты тяжелые предметы, один брат на другого. Воруют шпильки, иглы, булавки, чтобы колоть, царапать ними брата до крови. Разгоняются в длинных коридорах и, топ-топ-топ, таранят себя головками.
Отец входит в гостиную и видит, как один брат сидит на брате, выколупывая ему глаз серебряной ложечкой из сахарницы.
"Так больше мы не можем. В конце концов, случится несчастье". "Но ведь это же просто маленькие дети! Они ведь даже ничего не понимают". "Поймут, когда будет слишком поздно".
Их разделили. В разные страны.
Практически уже упакованный, потому что и так вечно живущий на чемоданах, беспомощный в отношении злости супруги, доктор Охоцкий бросает пятак. Брат Орел и брат Решка.
Решка.
"Эзав поедет со мной в Париж".
Выпускаешь ее из ладонихорошо сбалансированная катана tetsu tamasi зависает в воздухе. Эзав Охоцкий учит извлекать меч из ножен и рубить врага одним движением пухлой руки. Шелковый шнур соединяет его запястье с каширой меча. Даже наилучшим образом сбалансированная катана tetsu tamasi, если ее выпустить из ладони с такой энергиейисчезнет за горизонтом.
Среди привлеченных в Три Долины специалистов по работе с металлом имеются два мастера-оружейника традиции Ямаширо и Бизен. После публикации императорского эдикта Haitōrei, запрещающего гражданским носить оружие, спрос на мечи уменьшился настолько, что даже очень славные художники кузницы и клинков должны искать себе другое занятие.
Эти прибыли на Хоккайдо, ожидая получить устройство на заводе Военного Министерства. Тем временем, по просьбе и по заказу офицеров Императорского Флота Неба из Железа Духа выковывают мечи катана и вакидзаси. И вовсе не в стиле guntō, в котором мечи производились Министерством тысячами, но в стиле давних школ эпохи Муромаки.
Обучение изготовлению оружия из tetsu tamashi заняло у них много месяцев. Мастера действовали путем проб и ошибок: соединяя в различных пропорциях и в различной последовательности слои tamahagane, низкоуглеродной ювелирной стали, с tetsu tamasi. Окончательно разработанная рецептура ограничивает применение Железа Духа только сердцевиной клинка; слои лезвия, kawagane, выковываются традиционно.
Один из первых мечей tetsu tamasi, еще несовершенными пропорциями, выскользнул из ладони офицера Неба во время испытания лезвия и, спланировав по крутой дуге, завис над Долиной на высоте в десяток jō. Дуновения ветра перемещают его по небосклону от одного леса к другому, только он не поднимется выше перевала. В солнечные часы, вплоть до Часа Козла сияет он на высоте холодными, стальными радугами.
Работники подземного металлургического завода верфи предсказывают успех плавки Железа Духа по вращению Неустойчивого Меча: в вертикальном сечении,men, в косом сечении, сверху вниз, kesagiri, или же снизу вверх, kiriage. Так потом и маркируют качество этой вот плавки tetsu tamasi. Сталь kiriage пригодна только лишь для заполнения пушечных снарядов.
Из всех пород птиц на поднебном мече садятся только ласточки.
На свой четырнадцатый день рождения Эзав Охоцкий вымолил у отца катану tetsu tamasi. Катана острее бритвы, она светлее зимней зари. Отец поддался, но поставил условие: это Рюуносуке оценит, дорос ли Эзав до меча.
Капитан с красно-белым лицом и в черном мундире без единого слова принуждения принудил парня заниматься каждый день. "Ты не научишься применять меча против врагов. Все умение заключается в том, чтобы, невольно, не применил его против себя".
Эзав унаследовал от отца непрезентабельный рост и предательскую мягкость физиономии. Ничто не указывает на строгость духа воина, скрытого в этой бесформенной телесности почти-мужчины.
Лейтенант, который по просьбе Томоэ обучающий Эзава в основах кендзюцу, раз за разом отплевывает свои разочарования. У Эзава даже почва криво ложится под ногами.
Кийоко делается жаль Эзава. Она видит огромную напряженность в сыне доктора О Хо Кий, напряжение между телом и мечом, между телом и окружающим миром. Ничего здесь не сходится. Чем больше Эзав старается, тем большие вырастают перед ним невозможности, которые необходимо преодолеть.
"Идем, я покажу тебе". "Что?". "Покажу, не расскажу".
Эзав учится японскому языку. Один из студентов физики и химии, унаследованных господами Во Ку Кий и О Хо Кий от профессора Духа, решил обучиться профессии переводчика с японского на язык Страны, Которой Нет. Эзав проводит с ним вечера. После последнего выпуска плавки tetsu tamasi, после прекращения работы кузницы и прокатного стана, перед ужином.
Кийоко временами дает им уроки каллиграфии. Это когда не поспешает шелковой тенью за господином О Хо Кий.
Вот мужская суть Эзава с кистью в руке: высунутый кончик языка, слеза туши на бсулочке щеки, громкое чмоканиеувенчание кандзи.
Эзав обучается японскому языку, и он в состоянии понять простые предложения. "Идем, я покажу тебе". Когда отец Эзава лежит, поваленный очередным приступом ревматизма, они вдвоем выходят еще до рассвета, в Час Вола, по крутой тропе-подъемнику ввысь по Горе Пьяной Луны, нал обрывами и речными ущельями, Кийоко и Эзав.
Ночь призывает духов леса.
Животные дышат в темноте плотоядными снами.
Вспотевшие стволы суги обмахиваются перистыми ветвями.
Под кустами зевают мохнатые тануки.
Все дышат одним и тем же водянистым соусом неспешной вегетации.
Жестко обутая стопа Эзава провалилась на скользких от моха камнях. Парень падает и катится вниз по склону, во мраке, в шуме ломаемых ветвей и раздавливаемого подлеска, крича.
Кийоко остается на тропе.
"Сюда! Иди! Сюда!". Каждые десять ударов сердца. Фонарьэхокукушка.
Пока вновь не слышит в темноте езкие движения. "Сюда! Иди! Сюда!". "Иду!".
И так вот, в ритме храмовой песни, призыв и призыв.
Даже лисы перестали обращать внимание, подремывая под саса и бамбуками.
Неужто что-то удерживало Эзава? Неужто он поранился? У Кийоко создатся впечатление, что они призывают себя криками в ночи и в лесу дольше, чем шли.
В голове Эзава она чувствует двузначный тон. "Иду!". Ах, так это он веселится, это он дразнится.
Кийоко возобновляет восхождение. "Сюда!". Она подхватывает забаву.
Через перевал и вниз по склону с другой стороны, под тень вулкана. "Иди сюда!". "Иду!".
Над излучинами реки, напротив восходящего Солнца. "Здесь!".
На лугу тайн мастерства стрельбы из лука Кагаку-сана.
Там, во время росы, в часы изменения, Эзав познает учение господина Кагаку Казуки. "Мугаэто великое отсутствие. Мугаэто великая любовь. Это точность меча и бесконечное милосердие просвещенного".
Деревянный боккен в вечно неуклюжих руках европейского недоросля. Длинная тень фехтовальщика склеена с еще более длинной тенью лучника.
Господин Кагаку обращается к варвару, словно к псу, отупевшему от слишком многих побоев, полученных от предыдущих хозяев. Эзав понимает простые предложения. "Нет границы". "Нет границы".
Кийоко лук не нужен. Она лежит на спине в сырой зелени, под щекоткой живого Солнца, вдыхая, выдыхая, и исчезает. Исчезла.
Сокол на крыльях ветрахветер, вот крылья соколатень промелькнула по мыши-полевке.
Среди высокой травы, освещенной росой и зарейгромкие чмокания чужеземца. Удалось! Да! И смех, гудящий из живота-барабана Кагаку-сана.
Они неоднократно приходят туда к Кагаку. Чаще всего Эзав ходит сам.
Не раз ходят они через ночь, через лесно никогда взявшись за руки. "Здесь!""Иду!" Один зовет, второй отвечает. Один призывает, другой приходит.
Ближе, дальше. Спереди, сбоку, за тобой, перед тобой.
Они выходят из леса, и только память о тоне голоса, короткой мелодии какого-нибудь окрика, более медленного или быстрого вдоха-выдохатолько это звучит между ними.
В Долинахво Вратах Туманов, за едой или в подземных шурфах и пещерах металлургического завода, или же под сетками бамбуковых лесов, либо в библиотеке Духаони встречаются в присутствии доктора О Хо Ки, не встречаясь с собой.
Кийоко, повернув голову и уложив ее на более низкое плечо, из-за занавеса распущенных волос, почти беззвучно: "Здесь".
Эзав, проходя мимо, в косоглазии рассеянного взгляда, запыхавшийся: "Иду".
Прошел месяц с его пятнадцатого дня рождения, и как-то лейтенант оставил катану tetsu tamasiв руках Эзава. Он ничего не оглашал; попросту, впервые после тренировки он не забрал ее.
Эзав отвязал шнурок с запястья, втянул воздух и выпустил меч из пальцев. Хорошо сбалансированная катана tetsu tamasi зависла в воздухе.
"Мечу фехтовальщик не нужен".
И больше уже он не тренировался. Спрятал катану в своем чемодане, под рубашками.
Кийоко сидела на веранде Врат Туманов. Господин О Хо Кий любит присесть здесь и выкурить папиросу. После завершенного дня работы, после ужина и рюмочки ликера, выпитого маленькими глотками с директором Исодой. Кийоко залегает рядом тихой тенью. Эзав дремлет над книгой. Темнеет; Эзав откладывает книгу, или же книжка сама выпадает у него из рук.
С сонно шумящих гор сходит ветер. Мир проплывает между выдохом и вдохом.
Эзав открывает глаза и делает вдох. Втягивает самого себя.
Они сидят на низкой лавке под гаснущим цури-доро.
Нет Эзава, нет Кийоко. Нет границы.
На покрывающемся звездами небе колышутся на цепных поводках огромные листы мталла.
Мяукает фонограф.
Алый жар папиросы гайкокудзина, глаз воспоминаний о будущем.
Здесь.
Иду.
Сюда.
В чистейших зеркалах сердецничто отражает пустоту.
Все эти страхи и чудеса мы прячем на чердаке детства. Все эти дни и ночи, пережитые как выдуманные. Забытые в темных углах, подпорченные, странные, принадлежащие кому-то другому. Не мы ними игрались, не в наших головах ои жужжали.
На чердаке Кийоко как раз столько места, чтобы встать, выпрямившись, умыться, одеться. Одно татами сна, одно татами кимоно, одно татами кисти и туши.
Большое квадратное окно - световой люк в наклонной крыше Врат Тумановэто единственный шик комнатки. Кийоко распахивает его настежь, ка только не падает дождь, и когда мороз не атакует каменных стен Врат Тумана.
Каждое утро Кийоко просыпается золотистым разливом Солнца над мохнатыми спинами гор.
К Часу Дракона звучат барабаны, призывающие работников в шахты и на металлургические заводы, и на верфи.
Завтрак; обед; ужин. Европейские одежды, европейские лица, европейские манеры и блюда. Немецкий, французский английский языки.
Каждый день Кийоко бродит тень в тень за доктором О Хо Куи, записывая его беседы и действия.
В подземных цехах экспериментальных машин.
Между фонтанами жидкого металла, рвущегося из печей вертикальными ручьями ввысь, под наполовину пережженные потолки пещер.
Во вспышках диких электрических дуг, татуирующих голубыми искрами голую кожу работников айнов.
Каждый день перед сном Кийоко переписывает частные сокки в публичные кандзи. Под Луной и звездами, мерцающими в закрытом окне, опустившись на колени между керосиновой и обычной лампой.