Всякий день она считывает гайкокудзину мысли, слова, открытия предыдущего дня. Каждый последний день месяца к ней приходят чиновники Министерства Войны и забирают сделанные ее рукой копии ежедневных записок.
Когда же вихрь дует над руслами ункаи, нефритово-аквамариновые плиты металла поют и воют, и плачут, и жалуются над Долинами словно хор отчаявшихся йокаи.
Когда же над Долинами собираются испарения опилок и песчинок tetsu tamasi, низкий сток ункаи смешивается с ними, и реки железных туч несутся по ущельям Хоккайдо, дырявя листья и стебли, надсекая кожу животным, делая броненосными цветы и паутину.
Все страхи и чудеса.
Надпорченные. У кого-то другого. Не мы, не у нас.
Что думала? Чего желала? К чему стремилась?
Что думала. Что делает Кийоко, когда Кийоко размышляет? Кийоко считывает формы значений, что расцветают в ее голове.
Кто их там засеял? Кто пишет в голове Кийоко?
Не Кийоко. Кийоко не является автором мыслей Кийоко. Кийоко их только мыслит, Кийоко не призывает их.
Ну а знают ли иные люди начала собственных мыслей? Помнят ли, как те писались? Может, они тоже только лишь мыслят?
Как спросить о подобного рода интимных делах? Это ведь неприлично.
Мы живем по отдельности. Мыслим по отдельности. Кто нас пишетмы даже и не подозреваем.
А если даже и подозревализабываем. В темных углах. На чердаке детства. Забыли уже.
Дитякривая куколка слепых восхищений, лес, деревушка, горы, долины, звери, чужестранцы, ками, боги, чудеса, страхи.
С большого расстояния, из громадного забытья с трудом мы распознаем себя в бесцельных жизнях пустых кукол.
Кийоко проведет на этом чердаке десять лет. До тех пор, пока не столкнутся полумиллионные армии, Небо падет на Запретный Город, и О Хо Кий повернет против себя и императора.
броненосная бабочка
выше
выше
выше
ох
Солнце льет ржавые слезы
море туч
Женщины, о!, женщины узнают о любви из газет.
На двадцать седьмом году Мейдзи Нихон добыл и потерял крепость Люйшунькоу; варвары потоптались по гордости победной Империи.
Тонут их слова, бросаемые в Море Туч.
"Женщины, о!, женщины узнают о любви из газет". Госпожа Ака читает вслух переводы европейских романов, печатаемых фрагментами в "Мияко Но Хана". Все знают, что это еще и пропаганда национальной модернизации; знают и читают.
"Любовника для каждой дамы! И вот мы уже Европа". Доктор Ака не может удержаться от добродушно язвительных комментариев.
Кийоко никогда не спросила, а не возникло ли их супружество как раз по причине любви к заморским фикциям романтической любви. Или же только после того, как их семьи устроили этот брак, только лишь под влиянием доктора госпожа Ака поверила в love. Или, возможно, уже в Академии Атоми она научилась видеть сны и мечтать по-европейски. А может, они, мужчина и женщина, встретились сами, совершенно случайно, на улице, в салонах, на танцах, вовсе не по причине своих семей или сватий. Возможно.
"С господином Айго".
Кийоко просыпается. Разговаривали о браке матери Кийоко.
"С господином Айго?""Уже прошло приличествующее время со времени его супруги".
Кийоко полностью просыпается. Поднимает взгляд на госпожу Ака.
Осенний вечер после теплого дождя. Ладони женщин на чашечках с чаем.
Они позволяют молчанию спокойно стекать между предложениями. С лицами, повернутыми слегка в сторону. С улыбкамивглубь.
"Не потому ли ты поселилась в Долине за Тучами? Когда господин Айго взял ее в качестве содержанки. Ты же знала. Он оплачивал служанку, снял у господина Жабы дом над водопадом. В деревушке знали. Не потому ли ты не возвращалась в Окаму? Кийоко, Кийоко".
Кийоко уже совсем проснулась. Она глядит на доктора Ака. Тот перелистнул газету. Доктор думает о деньгах, о карьере, о властижелтые от табака пальцы потирают край бумаги.
Много лет назадта ли это самая веранда? Или это другой дом? Кийоко теперь видит, как сильно доктор Ака расстроил свое поместье на склоне вулкана, вроде бы как временное место изгнания. Объединенные и перемешанные архитектурные стили санка, макия и хонмуне-цукури окружают двор, открытый к резным воротам и садик с небольшим прудом. В имении проживают двенадцать служащих, не считая нянек маленькой дочурки и сыночка господ Ака, а еще секретаря доктора Ака. Доктор уже не учит чужих детей Весьма часто у него ночуют генералы, министры, предприниматели. Рассказы Кийоко про Долины он слушает с вежливой рассеянностью. Кийоко видит сейчас роговую оправу его очков и не может припомнить, это сколько же лет тому назад он сменил свою старую, проволочную.
"Тебя не пригласили?". "Даже и не знаю, пошла бы я".
Сладкая ходжиха не гасит жажды. Чай для питья, чай для задумчивости.
Вместо того, чтобы отправиться по выбитой в горе тропе назад, в Три Долины, Кийоко спускается в Окаму.
Еще достаточно видно. Она удивляется тому, что дети с северных полей ее не узнали. Может, это по причине темно-синего кимоно с Солнцем-Хризантемой? Из-за китайской ступенчатой косы? Из-за соломенного аджирогаса?
В доме дядюшки Маса она никого не застает. На новом котацу греется котелок с супом. Молодые коты присматриваются к Кийоко с детским изумлением.
На ступенях дома братьев Рюко однорукий старик чистит деревянные башмаки. "Сакурако?". В ответ тот улыбается Кийоко усмешкой счастливого идиота. "О, Сакурако в Хакодате, еще до первых снегов, так чт Сакурако в Хакодате".
Кийоко обдумывает, идти ли к дому господина Айго. Или прямиком к водопаду.
В свинарнике кто-то играет на тростниковой флейте придворную балладу.
На северном мостике Кийоко разминулась с низкорослым худым типом в костюме чиновника низкого ранга. Уже разойдясь, оба глядят через левое плечо. Кийоко. Хибики.
"Не". "Узнал". "Тебя". Один вздох.
Они сидят над рекой, в то время как густеют сумерки.
"На втором году в Школе Администрации и Прогресса". "Семь? Восемь? Восемь лет для гайкокудзина в Долине". "Когда-то мы пытались следить за тобой". "Ох". "Мы пошли за тобой через Пьяную Луну". Куда это ходит Кийоко, что делает Кийоко, где спит Кийоко". "Ах! Тайны". "Тайны". Нас схватили солдаты в лесу. Такуми дергался. Ему чуть не оторвали ухо, сломали нос". "Ой".
Нет Луны в волнах тихой речки. Мелкие ладони Хибики мнут фуражку кадета. Свою круглую шляпу Кийоко устроила себе на коленях.
"А ты всегда счастлива". "Мы помилованы, Хибики". "Почти что как сироты. Сироты императора". "То был не плохой мир. Помнишь, как мы ловили звезды на удочки из лапши соба?".
Рыба, всплеск, тишина.
"Погляди".
Нет Луны.
"Но ты возвращаешься сюда". "Мы получаем выходные. Куда мне возвращаться?".
Кийоко удерживается от того, чтобы не поглядеть в направлении неожиданного пьяного окрика; то мог кричать дядюшка Масайоши. Куда мне возвращаться. Ее не узнали дети, ее не узнали коты. Окаму уже и не родная деревушка, и не место, куда она может возвращаться. Кийоко выехала, не выехав. Взрослая, не выросши. Живет так, словно бы все так же плыла в тучах.
"Пошли, я покажу тебе". "Что?". "Тайну".
Хибику еще нужно заскочить к себе, оставить дорожный багаж. Они выходят, когда заснул мир, и когда заснули люди.
Свежая сырость на каменных ступенях заставляет церемонно осторожно ставить шаги. Кийоко тоже притормаживает. Она могла бы назвать отдельные деревья в лесу именами членов семьи, как Масасвои шрамы на лице. Неоднократно она ходила здесь в одиночестве. А сколько раз ночью.
Они выходят на последний певал в Час Тигра, что в это время года означает чуть ли не шесть часов после полуночи. Ункаи нет. И Кийоко видит, в одном взгляде с Хибики.
Бамбуковые чаши лесов Верфи, высотой чуть ли не в два десятка ярдов, обширные на несколько десятков, в которых колышутся зеленые скорлупы судов tetsг tamasi. Три судна уже спущены на ветер, они висят выше, в в якорях воздушных змеев. Из-под их шероховатых панцирей вырастают картечницы Гатлинга, канделябры пусковых установок для бомб прусского патента, плодоножки нацеливающих увеличительных труб. Цвет Императорского Флота Небатемно-синий, и как раз такая краска покрывает естественный нефритовый оттенок tetsu tamasi. Герб Императорского Военного Флота Небаэто золотая хризантема в окружности Солнца, и этот знак опечатывает животь, бока, флаги судов; знамена Долин, крыши зданий верфи, стены казарм. Перд казармами начинается утренняя муштра, ряды полуголых матросов Неба выполняют гипнотически ритмичную гимнастику. Из подземных металлургических производств и кузниц в утро вытекают потоки опилок и железного дыма. Из склада за стынущим локомотивом паучьи руки перегрузочных подъемных кранов поднимают двигатели внутреннего сгорания системы Дизеля и закутанные в белую материю роторы аэропланов. Лезвие Неустойчивого Меча в зените пересекают горизонтальные лучи Солнца.
"Мне не разрешат". Потому что к ним уже карабкается вверх охранник с ружьем на спине.
Кийоко снимает шляпу. "Мы помилованы, Хибики".
Охранник узнает ее. Поклонпоклон.
Они спускаются в Долины, женщина и мужчина. Случайно встретились.
На двадцать седьмом году Мейдзи Нихон добыл и потерял крепость Люйшунькоу; варвары потоптались по гордости победной Империи. Война продолжалась пятнадцать месяцев; Нихон заняла Корею и территорию Китая вплоть до Шеньян; после чего три западные державы выставили ультиматум.
"Именно так. Пока их флоты шантажируют нас угрозой вторжения, как минимумугрозой блокады, мы обязаны гнуть шеи перед Москвой, Парижем и Берлином". Министр Курода подливал гайкокудзину вина, глядя на громадную зеленую самку богомола, спазматично вибрирующую над Долиной между мачтами флагов: нагой скелет haku tetsu tamasi, первого на то время судна из линейки Камакири, стабилизируемый на ветру бумажными крыльями и воздушными змеями.
Тень Кийоко растягивается на стене веранды Врат Туманов за спинами мужчин, словно ветряная ками, стекающая сквозь бумажную ширму быобу. Она не дрогнет, не произнесет словано все происходит и говорит на ее фоне.
Плечо министра, кулак, зажатый на графине. "Так точно! Гнуть шеи! Растоптали нас! Растоптали!
Корея, Китай, Россия, костяшки домино. Великий Князь Кореи весьма способствовал идеям модернизации и практически во всем следовал советам соседей из Нихон. Это потому, что Нихон первым преодолел путь от рыцарственной гордости прошлого к гордости промышленного будущего.Только ведь Великий Князь Кореине бог-император. Его власть не является безусловной. Это означает, что к власти он обязан стремиться. Он обязан сражаться за власть. Регентом он остается только до тех пор, пока сын его не станет взрослым. И время уходит. И необходимо предусмотреть намерения соперников. Он отравляет первородного сына королевы Мин. Насылает наемных убийцы на членов ее клана и на оппозицию. Специальностью Великого Князя Кореи являются подкладываемые с немалой сообразительностью и наглостью бомбы. Он взрывает брата королевы; в начавшемся после того пожаре гибнут ее мать и племянник. Он подкладывает бомбы и в спальню самой королевы. Весь дворец превращен в развалинытолько по счастливой случайности королева ночевала в другом месте. В отчаянии клан Мин ищет защиты в союзе с Китаем. А Великий Князь ни в коей мере не единственный реформатор среди элит Кореи. Гаэхваданг, Партия Просвещения, в союзе с Нихон издавна уже планирует переворот; в этой партии впереди идет клан Кимов, столь же могущественный. Ким Ок-Кюн там председательствует энергичной клике аристократов-модернизаторов. В шестнадцатом году Мейдзи, обеспечив себе поддержку нихонского гарнизона, они поджигают здание почты, после чего берут штурмом проходивший неподалеку банкет сторонников старого режима. Где отрубают головы шести министрам, не считая убийств поменьше. Это серьезная тактичная ошибка. Так складывается, что в это время Китай держит в Сеуле и окрестностях в семь раз больше войск, чем Нихон. Так что Китай осуществляет интервенцию практически открыто. Сковав клан Мин чуть ли не вассальными цепями. Ким и его сторонники по заговору бегут в Нихон. Клан Мин и король предпринимают всяческие возможные способы, чтобы осуществить поимку и депортацию Кима. Наконец, к нему находит дорогу Хонг Чонг-у, обученный в Париже переводчик корейской классики, человек громадной впечатлительности и сердечности. Подружившись с Кимом в Токио, он склоняет его совершить поездку в Шанхай. Но убивает его еще во время путешествия, на судне. В Шанхае Хонга арестовывают британцы. Только Шанхай, в соответствии с принципами международных трактатов, остается доменом китайских судов. Тогда британцы выдают Хонга Чонг-у и останки Кима властям Китая. Те передают как Хонга Чонг-у, так и уже несвежий труп Кима Корее. И вот Хонг Чонг-у прибывает в Сеул в славе справедливости и героизма. Он делается известным человеком. Его принимают при дворе. Ему поручают верховные посты. А тело Кима Ок-Кюна рассекают на мелкие кусочки. После того его возят по всей стране для публичного показа с целью еще большего позора для убитого. Отца которого арестовывают и вешают. Брата которого, жену и единственную дочку арестовывают и садят под решетку. Все это описывается в Нихон с огромной страстью и подробностями, во все более массово читаемых газетах. Даже в провинцию Хоккайдо добирается цунами национальных эмоций. Не ожидая формальной правительственной ноты, три крейсера Императорского Военно-Морского Флота атакуют пару китайских судов, возвращающихся из Кореи. В ходе погони за поврежденным судном они, в свою очередь, встречают идущий в противоположном направлении "Ковшинг" с тысячей стами китайскими солдатами на борту. И топят его. Гибнут все китайцы, Императорский Военно-Морской Флот вылавливает только европейцев. Нихон, Корея и Китай очутились в состоянии войны.
"Политика". "Тсс, тсс, политика". О Хо Кий сосал кончик сигары. Министр понимающе покашливал.
Кийоко-тень записывает политику и инженерию Духа. Для нее нет никакой разницы.
В Трех Долинах джентльмены курят табак и попивают вино; в мире за пределами Трех Долин вырастают и рушатся державы.
Крепость Люйшунькоу стережет Желтое Море, водный путь в Пекин и наиболее безопасный порт в этой части Азии. Китайцы выстроили там импозантные укрепления, наняв немецких инженеров концерна Круппа. В Люйшунькоу они держали большую часть своего современного флота. У них был перевес в количестве войск, снабжении, в тактической позиции. Даже их суда не уступали по своей конструкции и мощи судам Нихонтоже покупаемым за очень большие деньги на европейских верфях. Вот только у китайцев не было воли к сражению, далеко заглядывающих планов, ни абсолютной предусмотрительности, выросшей на уверенности о безусловной необходимости в победе. Даже те суда, построенные по европейскому проекту с европейским вооружением, они не сочли нужным снабдить разрывающимися снарядами; металлические стаканы они заполняли цементом, так что те, самое большее, точечно пробивали корпус. Морскую битву под Ялу китайцы проиграли по причине оцутствия выучки к сражению в линейном построении. И они никак не учились на собственных поражениях. У них даже не было единого командования; разделенные на Маньчжурские войска, войска провинции и остальные войска имели лишь формально главнокомандующего Ли Хонгжанга. Штаб Нихон все это знал, поскольку Какубуцу взломало шифры Сина и читало всю переписку Ли Хонгжанга и его солдат. Едва ли каждый второй китаец имел огнестрельное оружие; на стены они выходили с пиками, мечами, луками. Если вообще выходили. Поскольку китайский пехотинец шел на фронт, возможно, и без боеприпасов, но уж наверняка с запасом опиума в заплечном мешке. Помимо тогочуть ли не в каждой из последующих сухопутных битв Китай мог и обязан был победить, если бы командующие проявили решительность и инициативу, а солдатыотвагу и веру в собственные силы. Сколько раз Нихон рисковал, что от его десанта останется хотя бы одна десятая часть, переходя реки на близком расстоянии выпада из китайской крепости! Только подобные вылазки так и не случались. Китайцы бежали, оставляя за собой запасы продовольствия и боеприпасов, совершенно целенькие, которые неприятель мог занять, линии укреплений. Нихон не располагал тяжелой артиллерией, которая требовалась для штурма таких укреплений как Люйшунькоу. Только Нихон один за другим захватывал меньшие форты на предполье, разворачивая их пушки на саму крепость. Так выглядела вся кампания на Ляодунском полуострове, от высадки на нем Второй Императорской Армии. День за днем, пали Яньчжоу, Далян; Люйшунькоу была отрезана от континента. Китайцы так быстро бежали из Даляна, что забыли там карты минных полей в заливе, планы актуальных укреплений Люйшунькоу. Японская армия не дарила врага очень уж большим уважением. Способный только лишь к бесплодной жестокости, уходя, он оставлял за собой искалеченные, оскверненные останки захваченных солдат Нихона со следами пыток. Когда Люйшунькоу сдалась (практически без боя), и японская армия вошла в город, завоеватели увидели отрубленные головы своих товарищей, заткнутых на высоких палках. Можно ли удивляться ярости воинов императора? Описания западных журналистов, сопровождавших Вторую Армию наверняка преувеличены. Нет, ста тысяч гражданских мы не вырезали. Понятное дело, что ребенок или женщина могли попасть под огонь, но ведь мы их не расстреливали в массовом порядке, не сжигали живьем, не четвертовал. Гордостьвот другое имя скромности. Те, которые в многолетнем порядке самодисциплины взялись за сверхчеловеческие цели, глядят на тех, которые никогда не сдались в тиранию Амбиций, словно с громадного отдаления, словно из громадной чуждости. Отодвинутые вне границы человечества этим грубым усилием духа.