У гостиницы, под тенью деревьев стоял простой с виду паланкин. Но внимательный прохожий мог бы заметить, что все детали паланкина сделаны из бука, недешевого в этих краях материала, а сами носильщикикрепки и хорошо одеты.
В паланкине, задернув занавески, сидел Лю Ливэй. Он не любил терять время зря, а мистер Даррел задерживался. Поэтому Ливэй снова и снова проговаривал в уме строки стихотворения, над которым работал этим утром, размышляя над каждым словом. Получалось плохо. Мысль соскальзывала с возвышенного и устремлялась к обыденному. Смерть Чжанг Сю поразила Ливэя. Его помощник, раз за разом выполняя трудные и опасные поручения, с годами стал казаться поистине неуязвимым. Кроме того, только сейчас Ливэй понял, как привязался к Сю. Их судьбы странно пересеклись в тревожное время и странно разошлись, когда казалось ничего не предвещало плохого. Так не должно было быть. Поручение было простым и не опасным. Но случилось, то, что случилось. И дело надо было довести до конца.
К паланкину подошел Вильям Даррел.
Письмо я забрал, сказал он. Оплата?
Как всегда, ответил Лю Ливэй. Счет будет сегодня пополнен.
Чиновник, не прощаясь, ушел. Один из носильщиков подбежал к кабинке, поднял лежащей на земле конверт и двумя руками, с поклоном вручил хозяину.
Домой, приказал Ливэй.
Сцена 47
Толстый чиновник выполнил обещание. Через полчаса после его ухода появился средних лет китаец, одетый в национальную одежду, но довольно хорошо говорящий по-английски с небольшим акцентом. Мне даже показалось, что китаец специально коверкает слова, чтобы его английская речь была не такой гладкой.
Пришедший поздоровался.
Меня зовут Ли Чжень.
Потом он оглядел комнату, сделал скорбное лицо и спросил:
У вас есть деньга?
Я достал из кармана пиджака две бумажки по пятьдесят долларов и протянул их китайцу.
Очень харошо, очень харошо, закивал головой китаец и спрятал доллары куда-то в рукав. Я пойду за люди, и мы все сделаем.
Вернулся он с двумя помощниками, совсем мальчишками, не старше Генриха, и большим рулоном белой ткани.
Китайчата приподнимали Веру, а Чжень заворачивал ее в ткань. Плотно, виток за витком. Так у меня на глазах исчезала любимая женщина.
Глупый! Я с тобой! образ, улыбающейся и прикрывающей ладонью глаза от слепящего солнца, Веры стал еще ярче. Я с тобой.
Потом мы спускались к морю. Носилки с Верой впереди, а я с Генрихомследом. Вот такая получилась похоронная процессия. Потом плыли на лодке на другую сторону пролива, на материк. Снова шли. Остановились рядом со странными, невысокими домиками. Серые, бетонные блоки с множеством окошек и черепичной крышей с краями, чуть загибающимися вверх. Еще недалеко стояло здание с высокой печной трубой, над которой дрожал горячий воздух.
Этоко-лум-ба-рий, по слогам сказал Чжень.
Я хочу проститься, сказал я.
Да, да, скороговоркой проговорил Чжень.
Китайцы поставили носилки с закутанной Верой на каменный постамент, что возвышался перед бетонными домиками, и отошли. Одной рукой я сжимал ладонь Генриха, а другую положил на завернутую Веру. Рука Генриха была горячей и влажной, наверное, поэтому белая ткань под другой моей рукой казалась такой холодной.
В голове была только одна мысль «Почему? Почему все так произошло?»
И снова образ улыбающейся Веры стал перед моими глазами.
Глупенький, улыбаясь, говорила Вера. Так было надо.
Наверное, я стоял так долго, потому что ко мне подошел Чжень и сказал:
Она умерла, мистер Деклер. Надо ее отпустить.
Сказал чисто, без акцента, без кривляния. А, может быть, он сказал что-то другое, но я услышал именно эти слова. Я кивнул головой. Китайцы унесли носилки.
Потом мы с Генрихом долго сидели прямо на земле у бетонных домиков и смотрели на море. Генрих больше не плакал. Слезы высохли, оставив грязные разводы на его щеках.
Потом пришел Чжень и с поклоном вручил небольшую вазу. На белом боку вазы на синей цветущей веточке сидела синяя птичка. Птичка повернула голову, и ее глаз с интересом смотрел на меня.
Пойдемте, мистер Деклер, потянул меня за собой Чжень. Я нашел вам хорошее место. Там только уважаемые люди.
Мы подошли к одном из бетонных домиков в глубине. Несколько окошек в этом домике были пусты, а перед самим домиком, на скамеечке сидел полный китаец, а рядом с ниммаленькая девочка.
Здесь только уважаемый люди, снова заверил меня Чжень. Можете выбрать свободный место. Он указал на окошки в домике. Чем выше, тем лучший. К китайцу снова вернулся акцент.
Я посмотрел на полного китайца на скамеечке. Он был одет в какой-то яркий блестящий халат, с яркими цветами, на голове была красная шапочка. Также ярко была одета девочка. Китаец что-то ел. В руках у него была маленькая вазочка. Он доставал из нее пальцами какую-то еду и отправлял ее в рот, тщательно пережевывал, а потом также тщательно облизывал пальцы. Девочка в точности повторяла его движения. Сначала он, потом она. Достать, прожевать, облизать.
Я что-нибудь вам должен? спросил я китайца.
Нет, нет, заверил меня Чжень.
Благодарю вас, сказал я. Прощайте.
Удивленный китаец остался у домиков, а я с Генрихом отправились к причалу. Вазу я крепко прижимал к себе. Птичка под рукой была теплой, словно живая.
Мне нужно было вернуться на остров и найти знакомого лодочника.
Сцена 48
Нужного мне лодочника я нашел быстро. Вера была права. С клиентами у него было туго. Смотреть на заячью губумало приятного. Но мне нужен был именно он.
Лодочник меня тоже узнал. Поклоны его были слишком частые. Я протянул лодочнику шиллинг, запрыгнул в лодку и помог забраться Генриху.
Туда, сказал я лодочнику. Туда.
Моя рука указывала на мелкие острова на выходе из бухты, к которым в прошлый раз этот лодочник возил нас с Верой. Тогда он колебался. Теперь лодочник уверенно стал грести в указанном мной направлении.
Двигались мы медленно. Когда наконец достигли островков, и тень деревьев снова, как в тот раз, когда я был здесь с Верой, накрыла нас, птичка под моей рукой почти остыла.
Я дал знак лодочнику остановиться, опустил руку за борт, а потом поднял над головой. Ветер дул мне в лицо. Кое-как я объяснил китайцу, чтобы он развернул лодку. Моя рука задержалась над вазой, а потом я достал пригоршню пепла и бросил его вверх, над водой. Ветер тут же подхватил мой дар и быстро развеял пепельное облачко. Потом еще и еще. Остатки пепла я высыпал на ладонь, а ветер, не спрашивая разрешения, закрутил их маленьким смерчем и унес в высь.
Поехали обратно, сказал я и поставил вазу на дно лодки. Ваза была красивой, но теперь это была просто холодная ваза с рисунком синей птички на боку.
Сцена 49
Когда редакционная суета одолевала Джозефа Эпштейна вконец, он уходил пить кофе на Бродвей. Конечно, можно было бы выпить кофе в самой редакции, которая располагалась в бывшем отеле «Империя», который Джозеф выкупил и перестроил под нужды «Нью-Йорк пост». Но в этом случае никто не мог гарантировать, что через глоток кофе к нему не подбежит с верхних этажей редакции какой-нибудь сотрудник за подписью, за советом, с проблемой или того хуже внезапной новостью, из-за которой надо будет переделывать целую полосу газеты.
Бродвей был золотой серединой. Не так далеко от Чатем стрит, где находилась редакция, и достаточно далеко, чтобы на время отвлечься от редакционных дел. Правда, хватало Джозефа не больше чем на пару чашек, а затем он начинал беспокоится, расплачивался и быстрым шагом возвращался в редакцию. Причем по мере приближения к редакции его шаг убыстрялся.
Но сейчас до начала возвращения в редакцию было далеко. Джозефу только что принесли первую чашку кофе, и он сделал всего лишь один обжигающий глоток.
Колокольчик над дверью в кофейню звякнул. Внутрь ввалился Бруно Эспозито. Он посмотрел по сторонам, кое-как бочком добрался до столика Джозефа и тяжело опустился на стул. Стул жалобно скрипнул. Бруно был угрюм, на щеках отросла приличная щетина и от него разило перегаром.
Здесь есть приличная пища? спросил Бруно.
Под приличной пищей он обычно подразумевал пиццу с кусочками кровяной колбасы и несколькими сортами сыра.
Можешь заказать яичницу с беконом, ответил Джозеф. Будет почти твоя любимая пицца.
Сойдет, устало махнул рукой Бруно и сделал заказ, подошедшему официанту.
Ты где пропадал? в ответ спросил Джозеф.
От землетрясения спасался, нехотя ответил Бруно.
Что? не поверил Джозеф и, не дождавшись ответа друга, захохотал.
Смейся, смейся, сказал Бруно. Вот когда все это, - он обвел глазами стены и потолок кофейни. Посыплется тебе на голову, то тогда тебе будет не до смеха.
Я же всем объяснял, сказал Джозеф. И в газете мы об этом писали. Город стоит вдалеке от сейсмических зон ину, ты сам все читал.
Да знаю, я это все, отмахнулся Бруно. Гертруда испугалась. Как услышала про землетрясение в Сан-Франциско, чуть ли с ножом к горлу пристала. «Уезжаем из города, уезжаем из города». Ну, я и уехал. Есть там у меня небольшой домик.
Принесли яичницу. Бруно подцепил вилкой кусок хрустящего бекона, отправил его в рот и с удовольствием зажевал.
Научишься тут с вами есть всякую гадость, сказал Бруно, тщательно вычищая тарелку кусочком хлеба.
Джозеф смотрел на Бруно. Манеры друга его не пугали. Свое голодное детство еще не совсем забылось.
А что вернулся? спросил он.
Да ну его, сказал Бруно, сделав глоток кофе. Жена, дети круглые сутки а бухать надоело.
Тогда принимайся за работу, сказал Джозеф. Всякого поднакопилось.
С удовольствием, не стал отказываться Бруно.
Кстати, вдруг хлопнул по столу ладонью Джозеф, а Бруно поперхнулся кофе. Есть идея. Как раз по твоей части.
Можно было бы поспокойней, сказал Бруно вытирая кофе, попавшее на белую манишку. Ну вот теперь придется выбрасывать хорошую вещь.
Отстирают, махнул рукой Джозеф. Лучше послушай. Пишут, что в Сан-Франциско сильные разрушения, а ведь наша конкурентка оттуда!
Что за конкурентка? не понял Бруно.
Совсем мозги пропил?! сказал Джозеф. Непонятливость Бруно ему понравилась. Он то понял, а хитрец-Брунонет.
Ты про ту деваху, что вокруг света едет, как и наша Ева?
Ну, а ком же?
Подожди, подожди, остановил друга Бруно, когда тот хотел продолжить объяснения. Думаешь их «Метрополитен» накрылся?
Не знаю. Да, это и неважно. Важно, что другие так могут думать, отмахнулся Джозеф. Вон твоя Гертруда аж за город рванула и ты с ней.
Перестань! сказал Бруно. Я же вернулся. И что нам это дает?
Насколько я знаю Маккелана-старшего, даже если «Метрополитен» уцелел, он остановит путешествие. Деньги будут нужны на другое. Судя по всему, разрушения там существенные, сказал Джозеф.
Делаем еще ставки? На Еву? спросил Бруно.
А ты как сам считаешь?
Не спортивно как-то.
Давно ты стал таким щепетильным? Знаешь, как говорили, греки? Деньги не пахнут.
Ты про каких греков говоришь? Если про тех, что на Лонг-Айленде, так они много не по делу болтают.
Нет, я про тех, что в Аттике живут, усмехнулся Джозеф. Но дело не в этом. «Метрополитен» отзывает своего редактора Терезу Одли из кругосветки. Денежки тех, кто поставил на нее станут нашими. Чем больше будет сумма наших ставок, тем больший куш мы сорвем.
Сколько поставим?
Пару тысяч.
Многовато.
1000?
Все равно много. Придется по нескольким букмекерам разбрасывать, сказал Бруно.
Справишься?
Не вопрос, сказал Бруно. Я , - но продолжить он не успел.
Джозеф зачем-то сильно тряхнул стол, за которым они сидели, а потом дернулся и стул под Бруно. Его-то уж Джозеф никак не мог тряхнуть. Бруно посмотрел по сторонам. Новомодные электрические лампочки под потолком раскачивались, а с барных полок сыпались бокалы и звонко разбивались об пол. С улицы раздались истошные женские крики.
Бруно с Джозефом бросились наружу. Выбежав на середину улицы, они остановились. В доме напротив обрушились печные трубы, обломками кирпичей от них были повсюду. Крики продолжались, но больше ничего не происходило. Земля, вздрогнув один раз, снова погрузилась в вековой сон.
Еще кофе? попытался пошутить Джозеф.
Нет, спасибо, не понял шутки Бруно.
Тогда пошли в редакцию. Посмотрим что-там творится.
Не пострадало бы наше здание, сказал Бруно.
Да и хрен с ним, выругался Джозеф. Давно хотел новое построить.
Сцена 50
Два дня я провел в номере. В новом номере. Служащий гостиницы, как я только вернулся с похорон Веры, отвел меня в другие апартаменты, куда уже успели перенести все мои вещи. И вещи Веры.
В номере я просто лежал на кровати. Мысли хаотично метались в голове, и наводить в них порядок совершенно не хотелось. Чаще всего одолевал вопрос «Почему? Почему все так произошло?». Болезненный и безответный. Он сменялся образами Веры, которые дарили на мгновение радость, но потом я вспоминал порыв ветра, унесший остатки пепла с моей ладони, и радость исчезала.
Почему? Почему все так произошло? Все события моего пребывания в этом мире раскручивались в обратном порядке: от Паллас отеля до бара «Старая индейка», а потом неспешно начинали течь перед моими глазами. Словно была возможность что-то изменить или добавить.
Еду и чай я заказал в номер. Из понятных мне блюд в гостинице был только рис карри с курицей, но к еде я так и не притронулся. Через несколько часов над тарелкой стали виться какие-то мухи, и я вызвал служащего забрать блюдо.
Надо было бы проведать Генриха. Но делать этого не хотелось. Он, в конце концов, рассказал мне, зачем забрался в нашу с Верой комнату. Кого винить за это? Себя? Его? Что изменилось бы, если бы я дал ему эти злосчастные три доллара? Китаец не забрался бы в комнату? Забрался. Но Генриха бы там не было. И что тогда? Я бы также застал его в комнате? Наверное. А дальше? Застрелил бы? Вряд ли. На этом мысли останавливались. В голове всплывал образ убитого Верой китайца. Он смотрел на меня и улыбался. Для него все было кончено, его не мучили ни вопросы, ни воспоминания.
Как же все было бы, не залезь Генрих в нашу комнату? Этот вопрос все чаще появлялся в моей голове. Я гнал его от себя. Это была неуклюжая попытка свалить на мальчишку вину за произошедшее. Дешевый трюк, чтобы успокоить себя. Не он стрелял в Веру. Но разумные объяснения не успокаивали душу. Я понимал, что мальчишку не надо бросать одного, надо сходить, посмотреть, как там у него, но делать этого не хотелось.
«Подожди, не ходи,»нашептывал кто-то внутри меня. «У него же был план. День, два и он исчезнет. Ты же дал ему, в конце концов, эти три доллара!»
Как ни странно, эти шепотки убирали из моей головы мысли о Генрихе, но только для того, чтобы снова появился вопрос «Почему все так произошло?», чтобы вновь начать раскручивать цепочку событий: от самого начала и до самого конца.
Из этого состояния меня выдернул стук в дверь. Стучали, наверное, уже долго. Стук уже перешел от стадии осторожного, деликатного постукивания в непрерывное стучание, когда следующей стадией будет взлом двери.
Я поднялся с кровати и открыл дверь.
За дверью стоял слуга-китаец, который тут же нацепил на свое лицо улыбку и, слегка поклонившись, передал мне записку.
«Уважаемый мистер Деклер,
Выражаю вам свои глубокие соболезнования в связи с вашей утратой.
Приношу свои извинения, что беспокою вас в такой момент. Но обстоятельства складываются таким образом, что я вынуждена вернуться в Сан-Франциско ближайшим пароходом. Не знаю, смогу ли я увидеть вас до отъезда, поэтому положилась на то, чтобы в письменной форме выразить свои чувства, связанные с происшедшим трагическим событием.
Как христианка, я верю в вечную жизнь, что является утешением нам при потере близких. Надеюсь, что это и вам даст надежду и силы на продолжение своего жизненного пути.
Прощайте.
С уважением,
Редактор ежемесячного журнала «Метрополитен»
Тереза Одли».
Я бросил письмо на пол и снова лег на постель. Поворочался, поправил подушку, но чего-то не хватало. Встал с кровати, подобрал письмо, сел на стул и снова его прочел.
Когда-то я также получил письмо от Маккелана, согласился на его поручение и тем самым запустил всю дальнейшую цепочку событий. Вот она причина всего! Нет, не письмо Маккелана, а мое подсознательное согласие плыть по течению. «Умрешь, опять начнешь сначала и повторится все, как встарь» Нежданная и негаданная возможность прожить новую жизнь расслабила меня, задвинула осознанные действия на второй план. Еще успеется! Все впереди! Я не жил, я рефлексировал. Судьба подбрасывала мне мячик, а я отбивал. И наслаждался этой игрой. Но игру ведет подающий. Этого его игра. Поэтому не удивительно, что конец гейма мне не понравился.