Раухер потоптался, словно хотел сказать что-то еще, но передумал и канул во тьме. Габаритная фигура его всплыла под вывеской, где облитый неоном силуэт с громким пьяным возгласом качнулся ей навстречу, они обнялись и вместе спустились в бар.
Постояв с минуту, Искин шевельнул рукой и направился в сторону общежития. Тише, тише, мои дорогие мальчики.
Магазинчики по пути были уже закрыты, демонстрируя решетчатые экраны и глухие жалюзи. Теперь, пожалуй, до самой Гроэке-штросс воды было не купить. Уличного освещения становилось все меньше. Стены домов карантинного квартала озаряли горящие в бочках костры. Где-то из-за штор, из-за ставень горел свет. Места, где курили кальяны и марихуану, поплескивали сизым дымком.
Опять другой город. Другой мир.
Странно, подумалось Искину, бежали, в основном, дойчи из Фольдланда, а процентов шестьдесят беженцев, осевших здесь, наверное, составляют арабы с севера Африки и азиаты, китайцы, персы, корейцы, турки. С китайцами, впрочем, понятно, а с остальными?
В переулках посвистывали, во дворах еще пинали мяч, гонялись с фонариками, стайки детей лепили на стены, борта бесколесных, застывших у обочин фургонов плакаты против санитарной службы. Плакаты белели как указатели.
На Гроэке Искину пришлось пройти метров двести, чтобы добраться до круглосуточного магазина и купить трехлитровую стеклянную бутыль с родниковой водой в оплетке от местного разливного заводика. Обошлось в полторы марки. Кое-как распределив в двух руках бутыль, портфель и пирог, Искин потопал к общежитию.
Он опоздал где-то на час от назначенного срока и с некоторым облегчением обнаружил, что Стеф его не дождалась. Ее не было ни на скамейках перед крыльцом, ни на ступеньках крыльца, ни в холле, где за стойкой сегодня дежурил угрюмый Ганс Отерман, крепкий старик за шестьдесят, на которого чары девчонки точно не подействовали бы. Без идентификатора в общежитие он не пускал никого.
С одной стороны, конечно, было неловко. И пирог Искин покупал на двоих, уж точно не имея ввиду Баля. И история Стеф, если она была правдой, сулила ей мало приятного, вернись она в коммуну. С другой стороны, он все-таки не нанимался ни в няньки, ни в опекуны. Выслушать он выслушал, посочувствовал, колонию на переходной стадии прибил. Накормил. Денег дал. Не так уж и мало, наверное, сделал для совершенно постороннего человека. Хотя, признался себе Искин, не так уж и много. Во всяком случае, можно было обратиться к Смольдеку из комитета беженцев, чтобы подыскал для Стеф какое-нибудь жилье. Да хотя бы здесь же, в зале при холле можно было купить спальное место. Пятнадцать марок на первый месяц Искин наскреб бы. Жалко девчонку. Жалко, если всякие Греганы превратят ее в куклу, умеющую зарабатывать только одним способом. Хотя, конечно, и сама она
Искин вздохнул и прошел к стойке.
Привет, Ганс.
Старик Отерман пожевал губами и стукнул темным пальцем по дереву.
Карточку, прошу.
Искин выложил идентификатор.
А Зигфрид не спрашивает, сказал он, выставляя на стойку бутыль и давая отдохнуть затекшим пальцам. Я из сорок седьмой. Искин.
Отерман склонился над карточкой, добавил света от лампы, поскреб уголок ногтем, приблизив подслеповатые глаза.
Финн на память не жалуется, а я жалуюсь, проговорил он ворчливо. Людей-тосемь этажей, да с детьми, да каждый норовит знакомого или девицу притащить. А некоторым одной девицы, понимаешь, мало. Они двух, а то и трех тащат.
Я один, сказал Искин.
Это я вижу.
Отерман достал откуда-то снизу толстый, распухший от записей журнал. Идентификатор Искина снова оказался под светом лампы.
Леммер Искин, щурясь, прочитал Ганс.
Собственной персоной.
Комната?
Сорок седьмая.
Отерман раскрыл журнал и отлистал его в самое начало.
Ага, сказал он, отметив пальцем строчку, Искин, комната сорок семь. Есть такое. Знаете, что крайний срок подходит?
Какой? спросил Искин.
Льготный период был установлен в два года
В три.
Понижен до двух, сказал Отерман, и через полтора месяца вам придется оплачивать полную стоимость комнаты.
Это сколько?
Сорок марок против десяти.
Ого!
Вы можете обратиться к господину Ральфу Смольдеку
Я знаю.
Тогда все в порядке.
Отерман вернул на стойку идентификатор.
Идентификаторы теперь по-другому проверяют, сказал Искин, забирая карточку и воду, с них даже деньги снимать можно, если верификация есть.
Это для богатых. А у нас все по-старинке. Оно и верней.
А воду дали?
Отерман шевельнул бровями.
А что, мы без воды? Зигфрид мне ничего
Сидик должен был звонить. С утра было глухо.
Не знаю.
Я жевон! Искин качнул бутылью.
Так крика было бы.
Откричали уж, наверное, с утра. Утром воды точно не было.
Отерман повертел головой, выискивая в холле, кого можно было бы спросить.
Дитта! Дитта! махнул он рукой пышноволосой женщине в темном платье с вырезом, сбивающей пепел с сигареты в бумажный стаканчик. Иди-ка сюда!
Женщина обернулась.
Я уже не курю, Ганс.
Я не про это! сморщился Отерман.
Ну, что?
Дитта подошла и облокотилась о стойку полной рукой. Пахла она терпкими, забористыми духами. Дешевые бусы из искусственного жемчуга украшали грудь. Подведенные тушью глаза стрельнули по Искину.
Надо помочь мальчику?
Нет, сказал Отерман, ты скажи, вода на твоем этаже есть или нет? А то утром, говорят, не было.
Ха! сказала Дитта. До полудня не было. Еще часов с трех ночи. На Мауцен трубу прорвало.
И починили? спросил Искин.
Дитта развела ярко-алые губы в улыбке.
Я, по крайней мере, смогла принять душ. Она огладила Искину плечо. Я теперь свежая и доступная.
Простите, сторонясь, сказал Искин.
Он направился к лестнице. Дитта расхохоталась ему вслед.
Мальчик!
Уже на ступенях Искин остановился, качнул головой. Мальчик! Это сколько ж Дитте лет, если он для нее еще не вышел из пубертатного возраста?
Длинный коридор гремел, стонал, полнился детскими голосами, музыка рычала слева и справа, на кухне громыхала посуда, валил пар, пахло подгорелой пищей, кто-то вытряхивал белье, кто-то курил, один ребенок сидел на горшке, а другой катил из дальнего конца на трехколесном велосипеде. Искин здоровался с теми, кого знал, и кивал тем, кого видел впервые. Парень из «Спасающего Христоса» раздавал буклеты. Все говорили громко, наперебой, но, похоже, прекрасно друг друга слышали.
На площадке между пролетами Искин позволил себе передохнуть. В голове слегка звенело. Сумасшедщий день! Сначала Баль со Стеф, потом Паулина, потом Мессер. А в концевишенкойон заснул в омнибусе. Ах, да, еще господин Раухер с грозным обещанием вымарать всех китайцев. Как он, интересно, собирался это проделать? Кроме китайцев есть же тайцы, монголы, уйгуры, манчжуры, корейцы, ниппонцы и прочие. Или добрые асфольдцы разбирать, кто есть кто, не будут?
Искин качнул головой и потащился дальше. Хорошо, хоть воду дали. Значит, будет запас. Поставить в темный угол, под кровать, к рисовому концентрату, что ему, запасу, будет? Закупорено хорошо, глядишь, не протухнет.
Коридор на его этаже имел выступ, обусловленный комнатами большого метража, и Искин все же сбился с шага, когда сразу за выступом увидел подпирающую стенку Стеф.
У-у! Вы долго!
Она подскочила и взяла из рук Искина самое тяжелоебутыль. Та же короткая юбка, та же серая блузка. Те же карие глаза с чертенятами.
Извини, сказал Искин, искал воду.
Он почувствовал, как начинают гореть щеки. Ох, дурак. Радовался, что не увидел девчонку на крыльце? Стыдно теперь? Стыдно.
Тяжелая, сказала Стеф, изгибаясь под бутылью.
А как ты прошла? спросил Искин, выгребая ключи.
С Марком и Славеном. И еще четырьмя девчонками. Правда, этот старик за стойкой записал наши имена. Я назвалась Бритт-Мари.
Понятно. Я думал, он пускает по идентификаторам.
Ага, Марка и Славенапо ним, а мы должны покинуть общежитие до одиннадцати вечера. Старик сказал, что обязательно проверит.
Вон как.
Искин отпер дверь и включил свет. Стеф юркнула в комнату первой и сразу, оставив бутыль чуть ли не на пороге, бухнулась на кровать.
Все, она раскинула руки, предел мечтаний!
Лежала: глазав потолок, на губахулыбка.
Вообще-то, это моя кровать, сказал Искин.
Я думаю, мы поместимся, сказала наглая девчонка. Здесь местана двоих. А если одного еще положить «валетом»
Это мы обсудим позже.
Искин сдвинул бутыль, закрыл дверь, поставил портфель к тумбочке у кровати и с мясным пирогом шагнул к столу.
Ты ужинала?
Ой, нет!
Стеф в мгновение ока спрыгнула с кровати.
Тогда садись, сказал Искин, включая электрическую плитку. Но сначала сходи и набери воды.
Это куда? с готовностью отозвалась Стеф.
Это в конец этажа. Справакухня, слева будут умывальники и туалеты. На, Искин вручил девушке железный чайник.
Только вы не начинайте без меня, сказала Стеф и выскочила за дверь.
Искин снял крышку с коробки. Конечно же, сейчас и стоит начать, с усмешкой подумалось ему. Пока малолетнее чудо не явилось. Он же целый день ждал именно этого момента. М-да. Тронутый пальцем пирог был чуть теплый. Остыл. Вдохнув, Искин нырнул в пахучий шкаф, освободил из-под кастюль сковородку. Тьфу-тьфу, кошмар. Зараза, аж глаза слезятся. Точно какая-то химия. Закрыв створку и подышав, ножом он порезал пирог на две неравные части. Меньшую оставил в коробке, на завтра, большую положил на выскобленное дно сковородки. Масла нет, но и не важно. Вкуснотища!
Хлопнула дверь. Искин повернулся и увидел Стеф, прижавшуюся к фанере лопатками. Чайник в руках у живота, щекив румянце, глаза широко распахнуты.
А у вас там моются, сказала она так, словно ей открылась жуткая тайна.
Прости, сказал Искин, у нас нет душа. Приходится так.
Стеф заторможенно кивнула.
Ага. Там взрослый мужчина, в пене, а я воду набираю. А он еще поет. И все видно. Ну, хоть и вполоборота
Она замолчала.
Если ты тоже хочешь, у меня есть шланг с насадкой, сказал Искин.
Н-нет, спасибо.
Смотри, Искин забрал чайник из рук девчонки. Пока вода есть, зевать не стоит. Давай, садись.
Он подтолкнул девчонку к столу.
Все ж подглядывать будут, Стеф забралась на стул с ногами.
Искин вручил ей картонную тарелку.
Я позову Сусанну из сорок третьей, она тебя посторожит, если для тебя это так важно. Сколько ты уже не мылась?
Вскинув руку, Стеф понюхала блузку в подмышке.
Дня три. А что, пахнет?
Пока нет, Искин снял разогретую сковородку с пирогом с плитки и поставил вместо нее чайник. Но скоро будет.
Он положил деревянную подставку, предупредил:
Осторожнее.
Стеф отпрянула. Мгновениеи сковородка обосновалась в центре стола. Мясной пирог золотился в ней, как алхимическое золото. Капли жира шипели на дне.
Это все мне? спросила Стеф, нырнув к сковородке любопытным носом.
Ну, все! Не все. Погоди.
Пахнет зашибически!
Погоди, говорю.
Искин отхватил ножом четверть пирога, плюющегося мясными комочками, отскреб ее и переложил в тарелку.
Это кому? шумно сглотнув, спросила Стеф.
Мне, сказал Искин.
А все остальное?
Тебе.
Девчонка взвизгнула. Только что сидела напротив, и вот уже нет ее. Искин не успел повернуться, мягкие губы впечатались в его небритую щеку, тонкие руки обняли на долю секунды, он озадаченно моргнул, качнулся навстречу, но, как оказалось, впустуювеселая, счастливая Стеф уже вернулась на прежнее свое место.
Можно переложить? спросила она.
Э да, сказал Искин, застыв в неудобной позе.
Поцелуй горел на щеке, словно был из жгучего красного перца. Как его там? Хабанеро?
А можно из сковороды?
Ну, да. Все твое.
Тогда это вам.
Стеф передала Искину неиспользованную тарелку и подтянула к себе подставку со сковородкой. Вилка в ее руке хищно нацелилась на треснувшую, раскромсанную ножом корку. На плитке нехотя начал шипеть чайник.
Точно все мне? посмотрела на Искина Стеф.
Ешь.
Ну, вы сами отказались.
Вилка вонзилась в пирог. Губа не дура, первый, просто гигантский кусок Стеф едва затолкала в рот. Жирный мясной сок потек у нее по подбородку. Чтобы не испортить блузку, девушка приставила ладонь и, зажмурилась, усиленно пережевывая стряпню господина По. Искин поймал себя на том, что с удовольствием смотрит на то, как Стеф ест. Правда, тут же вспомнился Шмиц-Эрхаузен и испортил настроение.
Я сполосну кружки, сказал он, вставая.
Стеф с энтузиазмом закивала. Щеки у нее круглились от пирога. Искин обошел комнату. Одна кружка нашлась на подоконнике, втораяна полке у кровати.
А что вы свой пирог не едите? поинтересовалась Стеф.
Я с чаем поем, сказал Искин. Следи за плиткой.
Он вышел в коридор и мимо сиреневых, расписанных граффити стен двинулся в дальний конец. Сахар у него был, а вот чаем он как-то не запасся, и сейчас думал, у кого бы его одолжить. В номерах бренчали гитары, плакал ребенок, говорили на непонятных языках.
В облицованном кафелем помещении, отведенном под умывальники, в углу с решетчатым полукружьем слива действительно топтался мужчина. От ближайшей раковины отходил присоединенный к крану шланг. Мужчина держал его над головой и, прижимая пальцем, создавал себе душ. Не обращая на него внимания, белобрысый мальчишка чистил зубы там, где утром чистил их Искин. В обломке зеркала подрагивал непослушный хохолок волос на макушке.
Искин обдал кружки горячей водой. Мужчина запел. Кажется, что-то из Дитрих. Или не из Дитрих. Песня наивной девушки из кабаре в его исполнении звучала настолько комично, что мальчишка, кажется, едва не поперхнулся.
В кухне, заставленной электрическими плитами, толпились женщины, и запахи концентратов смешивались с запахом рыбы и духом кипятящегося белья.
Ирма! позвал Искин стройную, высокую женщину, колдующую над небольшой алюминиевой кастрюлькой.
О, Лем.
Ирма подошла к Искину, и стало видно, что она болезненно-худа. Запавшие щеки, тени под глазами, сухая вымученная улыбка.
Как ты себя чувствуешь? спросил Искин, ища глазами тревожные признаки.
По твоему совету варю рыбу, сказала Ирма. Скоро сама стану рыбой.
Как работа?
Взяли машинисткой в одно бюро. Но я не уверена, что задержусь там надолго. Зарплата совсем маленькая.
Кстати, Искин вытащил из кармана пиджака десять марок. Это тебе.
Зачем?
Считай, что я чувствую ответственность за своего недавнего пациента. И надеюсь, что ты от них не откажешься.
Я возьму, Лем, сказала Ирма, пряча купюру в кармане платья. Спасибо.
Но с тебя чая хотя бы на две кружки.
Травяной подойдет?
Любой.
У меня есть, и очень вкусный. Летний сбор. Фрида! крикнула Ирма в кухню. Фрида, посмотри чтобы не разварилось. И обернулась уже к Искину:Постоишь минуту?
Искин кивнул, звякнул кружками.
Куда я денусь?
Я сейчас.
Ирма зашаркала по коридору. Ее пошатывало, худые пальцы правой руки чуть касались стены, выбрав ту ориентиром. Искин не знал ее истории, но догадывался, что в Фольдланде она угодила в один из женских лагерей вроде Момзена или Свиттена. Кинбауэр как-то обмолвился, что рабочий материал из этих лагерей он браковал сразу. Потом уже Шмиц-Эрхаузен наполнили, и обращаться на сторону он перестал.
Как ни зарекался Искин не вспоминать Фольдланд больше, но тот все время вклинивался в мысли, прорастал, как колония юнитов, нацеленная агрессивно атаковать память. Я здесь, мы здесь, Леммер! Или, может быть, Георг? Или Пауль? Или все-таки Конрад?
Искин зажмурился. Приказать что ли своим крошкам осторожно покопаться в мозгах? Чтобы вычистили к Штерншайссеру Шмиц-Эрхаузен, Киле, месяцы истязаний и самого Штерншайссера. Чтобы некто Леммер Искин стал по-настоящему Леммером Искиным, остером, без дышащих ему в затылок двойников-дойчев с жутким прошлым. Правда, вряд ли его юниты на такое способны. Ребята, конечно, разносторонние, но
Он замер, пытаясь ухватить неожиданную мысль.
Так-так-так. Что там говорил Раухер про китайцев? Грязных сделают чистыми. Грязных китайцевчистыми китайцами. Грязных И они будут маршировать бок о бок со всеми во славу Асфольда. Ага, но с чего китайцам, тому же дядюшке По и тому же Сюю, вдруг маршировать? Это возможно, если