А то, бодро соврал Мергель. Поморщился, очень небрежно наблюдая, как Яков прыгает из шарабана, кланяется и протягивает бумаги. Еще более небрежно Мергель пошуршал листками, не разворачивая их и кривя тонкие губы под червячными усами. Да-а, не сезон для урожаю. Вот приказчики поедут, уж я не упущу Юлька, ты хоть додумалась бумаги в вокзал снести на перепись? Нет же. Ась?
Ну я
Мутный хорёк, выцедил сквозь зубы Мергель, оттянул ворот на шее Якова и зачем-то осмотрел кожу. Сунув бумаги Якова ему же за пазуху, и сразу отпихнул моего попутчика, мазнув ладонью по лицу. Чтоб сей день заселился и записался в жандармерии, хорёк. И запись ту обновлять понедельно. Понял ли?
Да, господин, Яков деревянно поклонился.
Бедовый ты, я породу чую Юльку благодари, что в попутчики взяла, иначе гнал бы в шею или тут пристрелил для покою своей душеньки. Но задохлому пиёну без Юлькиных забот конец. Ага, ась Юлька, он как, мировой кряхтун?
Он злодей, и очень дельный, мне стало весело. Яков получил-таки рекомендацию, причем задаром.
Ага. Угу, Мергель взбодрился. Подари лиану, отпущу хорька. Ты жалостливая, всю гниль жалеешь.
Я подумаю.
Тогда ладно, езжай. Укажи ему мою хибарку. Недельку побатрачит, и то польза. Юлька, Мергель, худой и рослый, подкрался, сломался пополам, перегнулся через борт шарабана и зашептал намеренно громко, буравя меня мелкими глазками: Какую бомбу спроворил Дюбо, ась? Говори, покуда спрошено без задору.
Кафе «Первоцвет», вы же знаете. В их садовом доме, и особенно во дворике, будет в указанные дни все так, словно весна только народилась. Звонкая капель, снег на терке натёртый, и посреди цветущая пролеска. Двадцать видов сортовых и еще пять лесных, все оттенки подобраны и проверены. Уже бутоны набирают.
Юлька, муть про пролеску не понял, но такую ж всади теще в дворик. Именины у ней. А какова моя теща, тебе ведомо, ась?
Пролеска, или первоцвет, без холода чахнет, приметив, как Мергель зло хмурится, я быстро добавила: Но могу сделать композицию на настиле с ледяным основанием, чтобы продержалась дней пять. В тени, под навесом.
Во-во, сбацай. Я уж отплачу. Смекаешь, ась?
Добрый вы, заботливый, потупилась я, твердо зная, что деньгами не получу ни копеечки. Впрочем, как обычно.
Ага, теряя интерес, буркнул Мергель. Езжай, но берегися: шныряют тут разные. Слух был, как бы не выползок. Во дела, до первой же грозы
Глубокомысленно вытаращив глаза и пошевелив усами, наглейший в мире человек-таракан отцепился от шарабана и убрался в засаду. Яков мигом оказался на скамье, подхватил поводья. Снежок зашагал, поводя боками и вздыхая протяжно, жалобно. То ли чуял чужих, то ли был в огорчении. Не даст чужак-возница отдохнуть на любимой поляне.
Яков отстраненно молчал. Я подождала, и еще подождала Осторожно похлопала ладонью по кулаку с намертво зажатыми поводьями. Удивилась: руки аж каменные, до того жесткие. Совсем сухие кожа, кости и жилы. Необычно.
Эй, ты разозлился?
Нет.
Ладно, поверю, вдруг разозлилась я сама. Вздохнула, стравливая раздражение, и добавила: Мергель по весне вроде таракана, на всякой кухне хозяин, пока кухарка свет не запалит. Кусачий разносчик бацилл дурного настроения. Уж как он изводил меня с пионами! Проверки в пансионы, где я жила, слал трижды в неделю и чаще, меня выселяли Я стала хуже прокаженной! Это продолжалось, пока я не смирилась с его неистребимостью. Запросы его сплошь дурные, вычурные и без оплаты. Но знаешь он не злодей. Он даже в чем-то милый, если вглядеться.
Милый таракан? Ну-ну, выдавил Яков. Прикрыл глаза и помолчал. Кока. Ненавижу служивых, крепко подсевших на модную дрянь. Ты не знаешь, что такое дрянь, пыль, кока? А, девочка из пансиона? Не знаешь и не надо.
Яков не на таракана зол. Просто он человек города, сказала я себе вслух. Люди города безвылазно живут в тени. В черной, резкой тени большой несправедливости. Они не умеют прощать. И они мало радуются.
Да уж, есть такое дело. С некоторых пор я живу в тени, усмехнулся Яков.
Может статься, ты надежный друг, но все же не уметь прощать трудно. И больно. Ты бы как-то ослабил поводья, а?
Кружевные бабские сопли. Прощение плодит ублюдков, верующих в безнаказанность. Прощать значит, потворствовать злу, сообщил Яков. И добавил мягче: Он такого типа урод, что принимает дурь до зари. Не устраивай с ним дел по утрам. Он в это время явь от бреда не отделяет. Убьет и не заметит до полудня, а после прикопает под пиёном. Так-то.
Яков, ты вообще кто такой? задумалась я. Не грузчик. Не вор, не
Яков резковато склонил голову, повернул лицо и глянул снизу-сбоку. Мне показалось, что когда-то у него была челка. Привычка годилась бы для челки, падающей на глаза, на щеку. Еще мне стало вдруг холодно. На мелкие черные глазки бросить челку и взглянуть сквозь нее не решишься, и ответного взгляда не поймаешь.
Пианист я, добил меня Яков вот же человек-загадка! Помолчал, выждал, покуда я перестану кашлять, и принялся жаловаться с охотой, похожей на издевку: Для большой сцены нет связей, да и способности средненькие. Для кабака характер негодный. Оч-чень завидую скрипачам и трубачам. Выступай хоть на улице. А я невольник, продаюсь в найм, едва увижу толковый рояль. Однажды заметил, как везли по городу «Стентон» ореховой серии, их всего десять штук в мире, номерные. О-о, я побежал следом, я орал в голос, чтобы наняли в настройщики. Н-да как вспомню, ребра болят. Но орехового я пристроил в хороший дом. И не только его. Н-да, зря разболтался. Сменим тему. Как ты относишься к выползкам? Очень интересно об этом послушать. Плети попушистее, не то вернусь к орешнику. Мне вдруг захотелось сплющить таракана. Хрясь! И все дела.
Ты что, убил кого-то? ужаснулась я. Или ты все же трепло, а? Лучше бы ты был трепло. Мне страшно.
Ну, малость трепло, Яков покосился на меня и снисходительно добавил, ведь я была совсем зеленая: Выдохни. Не убил, но отметелил. Вот только не того человека, не там, где следовало и все прочее тоже вышло криво.
Я попыталась смириться с непостижимой мужской логикой, в которой проблема допустимости избиения сводится к выбору объекта, места и времени. Попыталась, но стало тошно. Бить людей? Вот так запросто бить живых людей? И даже, полагаю, незнакомых!
Выползки, Яков запрокинул голову и глянул в небо, как будто отсюда мог увидеть птиц, кружащих высоко и далеко. Охотно послушаю о них.
А, ну тут вовсе особый случай, я попыталась отмахнуться глянула на Якова и буквально обрезалась об ответный взгляд. Не моего ума дело. Вот.
Опять колючки дыбом, мирно предположил Яков, даже добавил улыбку. Да ладно тебе. Честно слово, я не налетчик уже давно.
Лучше бы помолчал. Зачем я разрешила невесть кому грузить мешки, зачем перешла на «ты»? С какой стати болтала про неразменные ценности и свою подработку? Даже недалекий грузчик понял бы, что я барышня бедная, но выгодная для помощи в найме и получении рекомендаций. Яков умен, он понял куда больше. Но сменил тему, ни о чем не стал просить. Иначе я задумалась бы: насколько случайно он оказался моим попутчиком? И чемодан без ручки! Нелепая штуковина для тертого странника. Определенно, чемодан имел одно назначение: разжалобить «милую барышню».
Мысли выкладывались кирпичик за кирпичиком. Раствором для стенки отчуждения делались любые сомнения, совпадения
Таких придурошных как я, свет не видывал. И ведь не умнею, что показательно. Раз за разом упрямо наступаю на те же грабли. Запросто знакомлюсь невесть с кем, выворачиваю душу. Тяну в дружбу А после сама же ломаю хрупкую привязанность! И ощущаю, как проваливаюсь, захлёбываюсь в сомнениях! Причем всё это молча. Тонкий лед беспричинного доверия ломается, и мне некого звать на помощь, это пугает до оторопи. За страх я себя ненавижу. Еще больше презираю за неумение набраться ума.
Сейчас согнусь и заплачу! И причин презирать себя станет слишком много. Их и так выше крыши! Причин, никому кроме меня не заметных.
Юна, тебе нездоровится? насторожился Яков.
Зачем он задал вопрос? Теперь станет еще хуже. А ведь я громко думала: молчи! Если бы он помолчал подольше, я бы отдышалась. Увы, громко я думаю или тихо, всем вокруг безразлично. Мысли шумят только в моей голове.
Знобит, едва слышно выдавила я, ненавидя себя.
Мы знакомы от силы час, а я уже соврала и отгородилась. Когда начинаю разговаривать вот так, мне с каждым словом все труднее вернуть прежний искренний тон. И почему он спросил о выползках?
У меня есть плед, Яков не спрашивал, он распоряжался. Уже открыл чемодан и роется. Перебирайся, я сдвинул тюки. Сядь, мягкое под спину. Куртку под голову.
Снежок любит щипать траву на большой поляне, я попробовала выбраться из полыньи отчуждения, о существовании которой никто кроме меня не знал. И надо нарезать веток елки. Молодых.
Елки? Не зима же, Яков поправил плед, так что я оказалась укутана до самого носа. От ткани остро пахло перцем, и я чихнула, завозилась. Будь здорова! Ладно, нарежу, при условии, что ты закроешь глаза и сделаешь вид, что отдыхаешь. Оно тебе в пользу.
В пользу? Да ничуть. Всё же я закрыла глаза. Сразу подумалось: ох, не люблю быстро переходить на «ты». Люди вроде Якова делают это легко. Для него дистанция в разговоре по-настоящему не меняется от выбора тона и слов. Роли не меняются. Яков назвался налетчиком и подсел в шарабан, чтобы попасть в Луговую не чужаком, а своим человеком, ведь я представлю его любому встречному. Он с самого начала задумал получить рекомендацию. А я про душу, совесть Обидно. И, он прав, что я за существо, если у меня всё сложно на ровном месте, все больно и неловко?
Он понял и это Тем более не стоило ему бесцеремонно спрашивать о живах, о выползках. Впрочем, он не знал, что мой день затенился, что именно по этой причине я взялась забалтывать душевный непокой и увлеклась. С разгона почти сказала лишнее. Слова потребовали бы пояснений. Пояснения вынудили бы шире раскрыть душу. А дальше Откуда Якову знать, что я устрица? Лежу на дне озера жизни, створки открыты, всё в порядке. Хлоп! Это я почуяла неладное. И как снова вскрыть меня? Ждать, долго и тактично! Но люди поступают проще. Поддевают ножиком живое и режут, необратимо отделяют пользу для себя от прочей шелухи, важной лишь устрице.
Сижу в коконе пледа, поджав ноги и плотно обняв коленки. Дрожу, хотя солнышко поднялось, день прогревается, да и одета я почти по-зимнему. С закрытыми глазами думаю о выползках тихо-тихо. Да, я мыслю с разной громкостью. Так мне кажется. Обычно то, что я думаю шепотом, вслух не выговариваю ни перед кем. Кто вообще такой Яков? Недавно я готова была выложить тайное ему то есть почти что первому встречному
Если б я не зарылась в плед, начала бы говорить о выползках. Издали: с неопасного и общеизвестного. Мол, что за вопрос, почитай о выползках в газетах. Еще есть календари, где отмечены годы их активности. Известно, что им важна сырость, что первая гроза их время. Выползки, если верить в «общеизвестное» та еще формула бездоказательного обоснования! происходят не из нашего мира.
Храм называет выползков, следуя традиции древнейших текстов, «бесь околечная». По поводу беси всякий служитель имеет догматическое суждение: при ее создании не обошлось без нечистого, её проникновение в мир попущение божье. Наука именует выползков «инфинес», факт их существования подвергает сомнению, хотя за живого обещает солидную награду а любого свидетеля проникновения выползка в мир тянет на долгую беседу к врачам и дознавателям.
Газеты в выползках не сомневаются, расписывая в красках, багряных и черных, кошмарные их преступления. Нелюди воруют детей и погружают в отчаяние целые поселки: слабаки там вешаются, пока у прочих, кто покрепче, трескаются зеркала и молоко в погребах киснет Поскольку природа и возможности выползков непонятны, кое-кому они полезны. В прошлом году близ столицы, если верить «Губернскому вестнику», беси сгрызли двенадцать вёрст телеграфного кабеля. Вот уж прибыль была богобоязненным ремонтникам!..
В злобность выползков верят и темные селяне, и просвещённые горожане. Легко заподозрить жажду крови у полулюдей-получервей когтистых, зубастых, выглядящих на всех рисунках омерзительно-осклизлыми. Историй о коварстве и силе выползков год от года меньше не становится. Вот почему селяне, гонимые суеверным страхом, спешат проверить после весенних гроз глинистые склоны. И делаю это без всякого приказа властей. Служители храма не отстают, тоже ищут следы на траве и камнях. Ученые составляют карты свидетельств, чтобы уточнить закономерность появлений по времени дня, социальному климату в ближних селениях, удаленности от водоемов и так далее. Жандармы, и те принюхиваются к острому, особенному запаху «свежей могилы» то есть просто взрытой земли.
Когда мне было пять, вечерами я, как все дети, свистящим шепотом пересказывала приятельницам жуткие истории. В конце полагалось завизжать «выполз!», резко вытянуть руку и вцепиться кому-то в плечо, а лучше в шею. И тогда уж орать хором! Пошумев вволю, я легко засыпала, веря, что служители храма, тайная полиция, белые живы, бравые городовые все они неустанно спасают мир от погибели.
В шесть лет я утратила фальшивый покой. Где мы жили? Откуда ехали, сколько нас было, кто из взрослых держал меня за руку? Всё увязло в тумане забвения Уцелели лишь обрывки ощущений, звуков. Боль в ушах: мы шли от платформы, паровоз дал гудок, который длился и длился. Грязь на руках, на лице: жидкая и клейкая, летит комьями. Увернуться нельзя, я вжата в орущую, тугую толпу. «Хэ!» резкие выдохи в сердцевине толпы, когда мужики опускают с силой что-то тяжелое Кошмарный костяной хруст.
И вот отчетливое воспоминание: белая длинная лапа, вся в грязи и крови. Когти, темные со стальным блеском, пропахали борозды в земле, выбили искры из камня, располовинили его
За мгновение до того, как выползка прикончили, толпа отхлынула, раздалась и я увидела его голову, совсем человечью. Лицо было сплошь покрыто грязью, сквозь которую вдруг прорезались, распахнулись из-под век, глаза. Светлые и полные тьмы! Выползок посмотрел на меня. Взгляд был усталый, обреченный спокойный. Взгляд был колодец! Он постепенно, углублялся делался бездонным, полным смертной тьмы!
С тех пор взгляд выползка мой ночной кошмар.
Недавно я была готова выложить Якову даже это. Я бы не остановилась, начав говорить. Я бы сперва шептала, а после кричала в голос! Потому что день смурной, и хуже птицы мечутся над лесом Я видела такую же стаю, когда убили выползка. Видела, помню и никогда не смогу забыть! В миг смерти выползка с неба пала тень, я подняла голову и рухнула без сознания. Невозможно было перетерпеть, перемочь сводящее с ума зрелище хоровода черных птиц в сером киселе облаков.
Корни моей душевной маеты они и поныне там, в незабвенном черном дне. Корни не сохнут с годами, а растут сперва тьма проникала лишь в сны, после стала затеняться дневная явь, а недавно добавились ощущения ветра, мороза на коже и как сегодня взгляда в спину. Взгляд давит, изливает тень, окутывает ею, как туманом.
Мне бы полагалось бояться тени панически но все несколько иначе. В основе не страх, а стыд. Тот день мою душу пронзил именно стыд. Его иглы были, как нити паутинки: незримые и вездесущие. Я бы так и сказала Якову: страх можно перемочь, а вот стыд нельзя. Его посильно затоптать вместе с совестью или удалить, исправив ошибку. Но эта ошибка толпы непоправима, увы Люди в тот день утратили всё человеческое. Толпа выла чудовищем, и я ощущала этот вой: я была плотно впрессована в массу людского безумия.
Выползок все это видел и понимал. Во взгляде не было ответной ненависти, только боль и досада. Бездушные беси, жаждущие крови, так не смотрят. И почему на меня? На меня одну Или я выдумала? Мне было шесть, разве могу я помнить? Спросить бы хоть у кого! Но я молчу тринадцать лет, чтобы не попасть на беседу к врачам, храмовым попечителям душ или еще к кому пострашнее. Ведь не просто так пишут в газетах о злодеяниях выползков. Кто станет искать их бесей, без оплаты, неустанно, если сам не напуган до полусмерти?