Почтовику собрала завтрак, а себе-то, вздохнула я. Даже Яков расслышал, как бурчал мой живот. Злодей-злодей, а накормил. «Не сажай в шарабан чужаков!». Ха. Да кого ни посади, все чужаки.
От сказанного должно было стать грустно, но обошлось. И Яков тот еще чудак, и жара заспешила после затяжных холодов, и день затенённый Но впервые с осени небо густо заткано паутиной крылатых промельков: ласточки журчат и щелкают, приманивают жару, обещают согреть весь мир и заодно мою душу.
Интересно, смурная тень улеглась или это я отвлеклась, потому что двигаюсь и радуюсь? Обычно я пережидаю смурные дни, затаившись. Но сегодня я не прячусь. Хотя на душе слегка тревожно, а мысли мелькают мошками. Зудят Вот хоть эта: если есть тень инакости, то должно найтись облако, отбрасывающее её. Прежде оно оставалось незамеченным, ведь я не решалась осмотреться. Но сегодня мы движемся дружно: Снежок шагает к лесу, шарабан катится за ним, я сижу внутри, смурное облако плывет по-над нами У развилки полевых дорожек холод лизнул шею. Я вздрогнула, подхватила вожжи и выбрала правую дорожку, следуя совету инакости. Сегодня могу. Весна. Солнечно. Простор вокруг головокружительный и светлый.
Близ Луговой расположен пояс неподеленных просторов. Богатеи не желают соседствовать, сельские покосы для них вроде нейтральной территории. Думаю, и сами поля засеваются не ради урожая, а для красоты. Сейчас шарабан пересекает обширное пространство, расстеленное от усадеб близ Луговой до сосняка на гривке, и всё оно пологий, почти не видать уклона, бок большущего холма. Само село находится на середине холма-великана, а Снежок ленивой мошкой ползет к верхней его трети. В подбрюшье села опять же неподеленные земли. Выпасы, именуемые «зеленями». Туда мы не поедем, слишком сырое место. Хвою и торф по весне там не берут.
Снежок вздохнул и остановился на новой развилке: мы вплотную подобрались к лесистому гребню. Вдоль опушки вьется тропка, заросшая травой, но вполне удобная для конных повозок. Сосняк по каменной гривке строевой, опушка украшена кружевом можжевельников, в складках кучкуется ельник, воды не хватает, и он чахловат. Я мягко потянула правую вожжу.
За месяц работы на Дюбо я изучила окрестности, выведала места, удобные для добычи хвойных игл. Рядом как раз такое, и дорога к нему накатана. Правда, не из-за иголок: именно отсюда опытные печники берут глину для печей и каминов.
Вот и добрались. Встаю с лавки, осматриваю опушку. Близ глиняного раскопа ни души: то ли у печников нет заказов, то ли все они запасливые. Хорошо, смогу по краю свежих ям пробраться к месту, которое давно присмотрела. Там слой иголок толстенный.
Не налегай на хвою, посоветовала я Снежку, вынимая удила. Я спрашивала у Кир Силыча, коням иголки не вредны, особенно по весне. Но ты уж не переедай. Вон и одуванчики не вредны, если понемногу. И даже полынь, если одну веточку пожевать и сплюнуть, ясно?
Снежок презрительно фыркнул. Прав, я в лошадиных кормах не знаю толка. С упряжью кое-как разобралась, и то, если не спешу и не волнуюсь. Главное хвоща поблизости нет. Ландышей, о которых Силыч предупреждал особо, тоже не видать.
Ну, жуй, только шарабан не загоняй глубоко в кусты, попросила я.
Снежок отвернулся и даже не фыркнул в ответ. Я пожала плечами, сунула под локоть ворох мешков. Вцепилась в корзину с тяпками-совками и не смогла поднять! Выбросила все лишнее, от жадности взятое у меня ведь шарабан, свой! Подняла опустевшую корзину и понесла, щурясь и прикидывая: откуда начать работу?
Печники усерднее собак, обученных для норной охоты. Роют и роют глину, год за годом. Создали пещеру, из-за которой местные зовут косогор «подкопом». Толстенные сосновые корни обрамляют верхний свод на высоте в три моих роста. Внутри подкопа можно уместить шарабан с запряженным конем вот как он велик. Правее и левее глиняной «жилы» морщатся складки холма, и все они вроде ловушек, доверху набиты отборной сухой хвоей. Надо лишь раскрыть мешок пошире и грести Дело само делается, вот так!
Первый мешок я нагребла именно так, и запросто доволокла до шарабана. Второй показался вдвое тяжелее. Третий На полупустой третий я сползла, шмыгая носом. Больно спине, ногам, рукам. Слезы текут, хотя жалеть себя бесполезно, дело не исполнится, боль не пройдет. Но я сижу и всхлипываю. Гляжу на руки. Опять мозоли намокнут. И пчелиная мазь кончилась Яков прав, я городская. К ночи доберусь до своей комнатки, плотно прикрою дверь, задерну шторки и стану ругать себя. Зачем согласилась на посулы управляющего Дюбо? Сто рублей в месяц! Безумные деньжищи. И это он намекал недвусмысленно без учета благодарственных, которые выдаются в последний день по усмотрению хозяина и могут превышать весь заработок.
Долго плакать я не стала. День смурной, но тень сегодня вроде солнечного зонтика полезная и прозрачная. Сейчас вытру пот, постучу кулаками по лодыжке, прогоню судорогу. И потащу мешок. Уже встала. Громко пожаловалась миру на свою жадность. В сарае при оранжерее были малые и средние мешки, зачем я схватила эти, самые большие?
Кряхтя, я перетянула дерюжную горловину узлом
Сухой хруст прорезал суету весны, и она повисла лохмотьями оборванных птичьих трелей, задрожала испуганной, внезапной тишиной. Руки мои вмиг ослабли, мешок дернулся и замер.
Сперва я заверила себя: хрустнула ткань. Я старалась так думать, спасаясь от страха. Хотя чего бояться-то? Белый день, Снежок ухом не ведет, птицы помолчали и снова загомонили.
Глубоко в душе я знала: мешок цел. Хруст был особенный. И тишина: она разверзлась ледяной полыньей посреди солнечного дня. Я учуяла миг, когда вскрылся омут зимы! На мою спину иней лег, вот как все серьезно! Омут сразу затянулся, но мои пальцы по-прежнему ледяные. Дрожат Я тру ладони и упрямо гляжу на них, только на них, лишь бы не смотреть по сторонам. Пытаюсь заверить себя: не увижу ничего странного. День как день. Подумаешь, птичья стая, слова Мергеля, вопросы Якова
Ну ты и трусиха, хорошо хоть Яков не видит, зашептала я, не слыша свой голос. Пульс грохотал в ушах. Полынья, хруст, иней Вот дуреха! Просто дерево какое-то. Старая ветка. Или Снежок дернул куст и там что-то.
Давно проверено: излагая вслух идеи, пусть самые глупые, я паникую чуть меньше. Руки перестали дрожать почти. Могу разогнуться. От страха спина стала ледяная, зато пропал спазм лодыжки. Унялась ломота в пояснице. Все, решено: выпрямлюсь и сделаю вид, что мне не страшно. Если усердно делать вид, начинаешь верить. Мне надо поверить. Паниковать на пустой опушке бесполезно. Ну правда, что могло приключиться? Луговая самое безопасное место в стране. Жандармов, осведомителей, прочих глазастых и пронырливых людей сюда летом слетается больше, чем оводов. Снуют и снуют
Я глубоко вздохнула и начала поднимать голову.
Шея дернулась и закаменела! Её заклинило, когда я краем глаза отметила движение. Резкое, близкое. И снова звук. Нет, не хруст. Что-то скреблось.
Длинный плавный выдох. Чтобы переупрямить трусливую шею, стоит зажмуриться. На ощупь повернуться всем телом, и еще Вот: теперь лицо нацелено в сторону звука. Осталось открыть глаза! Быстро, чтобы не передумать. И раз!
Отчего-то я внятно, сразу, рассмотрела меж камней белую руку. А после, пока задыхалась и икала, взгляд сам по себе старался сгребал ворох подробностей. Я не могла зажмуриться. Меня заклинило, словно подробности были иглы, а я мешок для них. Подробности набивались в сознание и кололи его, и жалили
Рука! Она длинная, с синюшной кожей, и еще она скребется. Вызмеилась, зараза, из-за больших и малых камней печники откатили в сторонку, сложили горкой. Рука появилась из глины за камнями, протиснулась меж крупных валунов и царапает их своими когтями.
Когти! Не могу дышать, только поэтому не ору. Молча синею. Смешно ли это смотрится со стороны? Страшно но и смешно тоже. Смех вроде щекотки, помогает очнуться. Прогоняет онемение. Икаю, хихикаю и слышу свой кашель, ничуть не похожий на смех.
Трещина змеится от верха подкопа и до низа! Ай да я, самое крупное рассмотрела лишь теперь. Точно: когда омут зимы с хрустом раскрылся в наш мир, возникла трещина. Омут сгинул, звук иссяк, а вот след остался Здоровенный след, совсем настоящий, не то что мои придуманные «облака», «тени», «инакости».
Щель в слоистой глине косогора веретенообразная, у основания и вверху узкая, посредине просторная: колодезное кольцо уместится в распор. Нет, я перебираю от страха. Малый чугунный люк водостока и то впритык. Основание трещины скрыто за камнями, в ее верхний край крепко вцепились сосновые корни. Скрипят и жалуются, но уже понятно, им хватило сил спасти подкоп от обрушения.
В прошлом году тут чуть не засыпало беспечного печника. Смешно звучит Беспечный-печник. Мне легче дышать от того, что я знаю: печник выжил. Дело было под осень, погода стояла сырая, и глина поползла пластами. Несколько сосен упало, их пилили Сейчас полезны подробности. Припоминаю их, пытаясь дышать ровнее. Я бы убежала без оглядки, но вот беда: я в этом подкопе, как вкопанная! Тень та самая, которая делает дни смурными держит меня. Тень свита из страхов, крепко скручена в канат внимания и натянулась от меня и до жуткой руки. Нет: от моих глаз к глазам к его глазам. Значит, придется собраться с силами и решиться на прямой взгляд.
Бледная рука вцепилась в камень, когти нащупали трещину и заклинились в ней. Рывок! Хруст Сосны заскрипели, но щель в склоне не стала шире.
Ох уж эта рука. Сине-белая кожа, сталистые когти вместо ногтей. Второй раз в жизни вижу такую. Теперь знаю: детский кошмар помнится мне точно, ни одной в нем ошибочной мелочи. Рука выползка упрямая, она настойчиво вытягивает из небытия все его тело. Вот поднимается сизый шар черепа. Вижу затылок слизисто-глянцевый, без единого волоска. Теперь заметны и плечи. Шкура исцарапанная, сплошные ссадины и синяки.
Лысая башка дергается, желая запрокинуть лицо и не справляясь: вижу, как дрожит шея. Хотя это мощная шея, не чета моей и она снова дергается, и еще раз
Тошнота подкатилась к горлу. Не дышу, не могу отвернуться. Смотрю
Лицо выползка сухое, словно кожу натянули с другой головы, половинного размера. Провалы щек черные. Провалы глаз и того чернее. И о ужас тот самый взгляд! Безнадежно усталый, безмерно грустный.
Взгляд выползка проткнул меня и пришло облегчение, словно я нарыв, а мой страх гной. Страх утёк, я очнулась, со всхлипом втянула воздух.
З-здра! я то ли икнула, то ли кашлянула. Слова поперли вроде рвоты, рада бы унять, а не могу. В-вы Вы поч му сей-сей час? Нет дож Дя. Нет гроз-зы. Сушь!
Я подавилась, сникла на колени.
Выползок с усилием выдрал себя из сухой глины по плечи, а может, и по пояс. Рычать, скалиться и кровожадно облизываться он не пробовал. Хотя должен был, если верить храму, газетам и детским страшилкам. Снежок тоже вел себя, как тупейшая из лошадей мира. Ему полагалось захрипеть, встать на дыбы и умчаться. Или хотя бы упасть и околеть в корчах. А он, зараза я так разозлилась, что смогла крутнуть шеей жрет лопух и ухом не ведет!
Что ж де делать? жалобно спросила я у коня. Зажмурилась и повернула голову, и открыла глаза, чтобы снова встретить взгляд выползка. Эй! Ты! Эй Знаешь, как мне худо? слова выговаривались все легче и внятнее. Так дрожу, аж кожа чешется. Отпусти, я убегу и никому про тебя не расскажу. Ладно?
Сине-белая морда в ссадинах и потеках крови принюхалась. Моргнула. Сглотнула. Раскрыла пасть то есть рот. Между прочим, клыков нет. Если б я могла видеть так ясно, как Яков, раньше рассмотрела бы: зубы как зубы.
Рядом живка, шепоток выползка стлался над травой, как поземка. У меня от звука вмиг замерзла спина. Она приведет охоту. Тебя убьют. Беги.
А тебя?
Меня убивали тридцать восемь раз, привык, говорливый чужак рывком подался в наш мир из не знаю, откуда. Издалека. На сей раз он справился. День сделался обычным, ощутимая мне затененность растаяла. Нет: оборвалась резко, в один миг. Словно дверь во тьму захлопнулась.
Солнышко сделалось жарче, рыжее. В мире добавилось цвета, в птичьих трелях сочности. Ветерок сладкий, зеленый от пыльцы В такой день нельзя замерзать. Я вздохнула, расслабила плечи. Приняла всем сознанием очевидное: рядом выползок. Весь тут, в нашем мире. Я вижу его голову, плечи и часть спины. И еще лицо обычное человечье, только совсем изможденное. Кстати, слизь с кожи пропала. Стало легче рассматривать его: не противно. Сразу заметилось, что выползок по виду не юноша, но и не старик. Я бы дала ему лет сорок. Разрез глаз, скулы он похож на местного. Лицо сухое, длинноватое. Такие называют породистыми. Ну, если откормить, отмыть и обеспечить прической.
Эй, выглядишь так, будто тебе вовсе паршиво.
Уходи. В деле жива. Значит, большая охота, он расставил локти и устроился, положив подбородок на сплетенные пальцы. Помолчал, отдыхая. Снова заговорил: Опытная жива. Нет дождя, но я пробирался, словно меня позвала гроза. Совсем обессилел. Порвал кожу, потерял много крови. У них собаки. Наверняка. А я голый и приметный.
Да уж, от понимания того, с кем говорю, снова сделалось жутко. Но я проглотила вредную мысль вместе с комком слюнявого страха. Да. Да уж Да-а.
Ты странная. Таких еще не видел, выползок говорил все более бегло, в речи проявлялись интонации. Люди убивают или убегают. Не пробуют разговаривать. Уходи.
Зачем на тебя охотятся? вопрос выговорился запросто. Я что, меньше боюсь?
Рабство, ритуал, эликсир или что-то еще, мне пока незнакомое. Эксперимент? он попытался продвинуться выше на камни, не справился и сник. Огляделся, морщась и напрягая шею. Так. Язык и диалект понятны. Климат, рельеф Знакомы. До Трежаля отсюда рукой подать. Было бы удобно, моги я спастись.
Луговая там, я неопределенно махнула рукой.
Знаю. Укажи год, деловито предложил выползок.
Двадцать пятый. То есть
Одежда мало изменилась, век уточнять не надо, он усмехнулся очень по-человечьи, досадливо. И зачем спросил? На сей раз мне лучше умереть. Рабом я был. Больше не дамся им.
Ищут по следу и запаху? Или живы всюду чуют вас, как и заверяет храм?
Уже не чуют. У нас нет особых примет, когда нора закрывается. Вот разве одержимые но таких я бы сам учуял. Их нет поблизости. Уже хорошо. Они умеют унюхать свежую кровь. Опаснее псов.
А когти? Порви злодеев, подсказала я. Видимо, Яков на меня дурно повлиял, и я стала кровожадной.
Выползок закашлялся. Вытянул руку, перевернул ладонью вверх и снова уронил на камни. Когтей нет! Я прищурилась, не веря зрению. Шагнула ближе, недоумевая: когтей почти нет! Самую малость их еще видно, ведь я угадываю свое же сознание, и оно старается, дорисовывает. Взгляд ловит блеск, придумывает тень рука выползка снова шевельнулась. Когтей совсем не стало.
Ты зачем влез сюда? Ну, в целом, в мир, шалея от своего любопытства, не унялась я. Если вдруг если вдруг не кровожадный. Ты.
А ты зачем влезла в жизнь? Все вы, выползок поморщился. Как будто на такой вопрос есть ответ. Если б знал его, смог бы многое изменить.
Ладно. Ты точно не кровожадный?
Честное слово, он фыркнул и на миг растянул рот в подобие улыбки. Нижняя губа треснула совсем сухая кожа. Веришь?
Верю. Сегодня день такой. Невесть кому верю. Не выспалась, вот и верю невесть во что. С утра. Да-а
Продолжая бормотать и вздыхать, я огляделась, на четвереньках отползла, перебрала заготовленные под хвою мешки и выбрала самый новый. Скомкала потуже, толкнула в сторону выползка. Ком не полетел и не покатился. Так немножко сместился и растопырился грубой тканью во все стороны. Кидать я не умею, даже когда руки не дрожат и голова работает. Но выползок дотянулся, вцепился в мешок. Растряхнул, в два движения проделал дыры для рук и головы. Рубаха из дерюги так себе. Но в ней уютнее, чем голышом. То есть ему не знаю, а вот мне точно!
Тебе холодно? Эээ
Я почти собралась вежливо перейти обратно на «вы», но одумалась. Люблю все усложнять, но ведь не время! Задумаюсь, запутаюсь и не смогу общаться.
Нет. Чувствительность кожи пробудится к ночи, не раньше. Запахи стану понимать через час-два. Цветность зрения уже проявляется. Ты права. Странный день. Болтаю без умолку, и вдобавок о том, о чем не следует. Ты точно не жива?