Когда обедня отошла и народ повалил на выход, князь негромко окликнул: «Василий Дмитрич!» Тот развернулся мгновенно, лицо его осветилось радостью: «Никита, старый ты хрен! Живой!..»каковая радость, впрочем, тут же и погасла.
Никита Романович, решительно объявил тот, когда они протолкались наружу, под холодный, октябрьский уже, считай, дождик. Ежели ты с той стороны пришелвыдать я тебя, вестимо, не выдам, но и помогать не стану ничем, извиняй уж. Отыди, от греха: я всё ж таки допреж всего Андрей Михалычу крест целовал и подводить его под монастырь такими вот своими сношеньями не вправе.
Молодец, Василий Дмитрич, верно себя соблюдаешь, кивнул Серебряный. Я и вправду с той стороныно чуток не в том смысле. Вышло у нас там, в одной корчме на Литовской границе, резкое недопонимание с Малютиными чекистами, ну иу нас один убитый, а у них аж трое. Григорий Лукьянович на такой счет осерчал, и оценил он мою голову аж в три рубли: не воевода я будто, а какой мелкий тать. Мне сие показалось оскорбительным, ну и вот я туточки. Не введешь, часом, в курс делатут-то какие нынче расценки на головы воевод, навроде меня?
Шибанов счастливо отмяк, обнялись уже как следует:
Погодь, есть тут вблизи тихое местоможно поговорить безо всяких.
Серебряному приходилось по жизни бывать в скверных кабаках. Но здесь было как-то совсем уж мизерабельно, как выразились бы ливонцы. Подумал мельком, поправляя саблю: «Что-то везет мне в последнее время с кабацкими приключениями. А бог-то троицу любитможет, как раз нынче и обнажим в корчме уже, а?»
Сени оказались темными. Оконца, и без того крошечные, были затянуты бычьим пузырем, почти не пропускавшим света. Во мраке вырисовывались бочки, рогожные кули и длинные жерди. В углу поблескивал медью большой сундук. На нем лежал и громко храпел человек непонятного звания в венгерском полукафтане, русских портах и при том вовсе босой. Серебряный понял это так, что от обувки храпуна избавили какие-то добрые люди.
Слышь, тихо сказал он Шибанову, нехорошо тут
Зато разговоры разговаривать можно без оглядки, мрачно усмехнулся тот. Ты погодь, тут постой, я быстро. Гляну, нет ли там кого лишнего
Он отворил дверь в гостевую залу. Оттуда шибануло запахамипОтом, луком, кислым пивом, старой бараниной и чем-то горелым. «Не, есть тут не стану», решил князь.
В сенях было неуютно. От нечего делать Серебряный подошел к босому человекубез особенной нужды, просто так.
Босой храпел. Лицо у него было посинелым, борода в слипшейся крови. Приглядевшись, князь заметил на тощей шее храпуна след зубов: псами, что ли, его травили? Или местные себя вовсе не блюдут и сами спьяну грызутся аки псы? ну и местечко
Тут в сени вышел Шибанов. Покрутил головой, ища князя взглядом, а найдязаволновался:
Никита Романович, Богом заклинаю, отойди подалей!
Да я просто полюбопытствовать начал было князь.
Вот не любопытствуй, отрезал Шибанов. То дела кромешные, нам с тобой в них встреватьрезону никакого. Пошли скорее.
Спящий дернулся. Неожиданно оскалился.
Пошли-пошли, заторопил Василий Дмитрич. А то еще пробудитсягреха не оберешься
Если в сенях было темно, то в зале вообще окон не было видно. Зато на всех столах стояли сальные свечи. Некоторые горели. Такое роскошествода еще и в ясный деньСеребряного отчего-то напрягло. Было что-то очень неправильное в этих свечах.
Еще хуже было с людьми, чьи лица выхватывало из сумрака свечное пламя. От них буквально исходило ощущение опасности. И не какой-нибудь обычной, бытошной, навроде ножа из-под скатерти, нет: эти восковые рожи с красноватыми глазамибудто невесть какую уж ночь подряд не спавшипугали чем-то нездешним. Князь был не робкого десятка, но тут и у него холодок по спине пробежал. На всякий случай тихонечко перекрестился. На чем поймал взгляд одного из гостей: тот приметил его жест и прескверно осклабился.
Шибанов, однако ж, шел меж столов спокойно и уверенно. Серебряному стало неловко перед старым товарищем. Напустив на себя независимый вид, он двинулся за ним след в след, по-волчьи.
Дошли до самой печи. В полумраке она казалась огромной. Возле нее суетилась стряпуха в подтыканной кверху понёве, немолодая и некрасивая.
Аксинья, позвал Шибанов, а хозяин-то где будет?
У себя, неприветливо ответствовала стряпуха, разговоры разговаривает с ентими самыми Да проходи уж, куда тебе надобно. Товарищу твомучто нести? Пива, квасу, али другого чего?
Как мне, сориентировал старуху Василий. И Пахома зови, пущай послужит.
Они прошли через низенький проём, занавешенный рогожей. За ним скрывалась клетушка с единственным оконцем, слегка приоткрытым. Оттуда струился легкий предвечерний свет. Он падал на короткий деревянный стол из скоблёных полубрёвен. К нему примыкали две лавки, тоже не особо длинные, с волосяными подушками для сиденья. По всему видать, это было особенное укромное место для особых гостей.
Ну вот, сказал Шибанов, устраиваясь на подушке. Тут и поговорить можно.
Василий, тихо сказал князь. Что за люди там были? В зале?
Люди, говоришь? Шибанов глянул исподлобья. А, да ты ж нездешний Тут у нас всё сложно. Всё очень сложно, повторил он.
Рогожа шевельнулась, появился подвальщиктощий рябой мужик с бледным лицом. Серые волосы выбивались из-под колпака, того же цвета бороденка висела грязным клоком. Однако в руках у него был поднос, на котором стояли глиняные кружки, плошки с огурцами и капустой, скляница зеленого стекла и две деревянные чарки.
Подавальщик поставил поднос на стол и принялся разгружать его привычными движениями.
Здрав будь, Пахом, обратился к нему как к знакомому Василий.
И тебе здоровым быть, Василий Дмитрич, степенно поклонился половой. Как оно там, на службе?
На службе ровно, рассеянно отозвался Шибанов. А у вас тут как?
Сегодни средственно, степенно отвечал Пахом, а вот вчерась чуть худа не вышло. Благочинные к нам завернули. Новенькие, видатьискали кого-то А тут сам Владислав Юрьевич отдыхать изволили. Шуму было!
Но никого не?.. Шибанов прервался посередине фразы.
Подавальщик перекрестился.
Один, вон, в сенях отдыхаетвидали, небось, сказал он, разливая водку в чарки. Ндрав у Владислав Юрьича горячий Щец похлебать принести?
Неси, и к ним гороху тертого, и редьки с маслицем
То ли обстановка показалась Никите Романовичу подходящей, то ли желудок напомнил о себе, но князь вдруг почувствовал, что голоден. И редькой никак не наестся.
Вот что, решительно сказал он, у вас пироги с бараниной водятся?
Пахом посмотрел на него изучающе.
Можно поставить, сказал он, подумав. А еще утрешние остались, только они уже простыли.
Греться их поставь, распорядился Серебряный.
Пахом кивнул и исчез за рогожами.
Совсем уж ты, брат, кафоликом там заделался, укорил его Василий. Сегодня ж пятница, день постный. В пятницу распят был Иисус, кто в пятницу скоромное есттот Господа сораспинает.
Серебряного такое поучение покоробило. Однако, чуть подумав, он понял, что со своей стороны Шибанов прав, и надо бы объясниться.
Отвык я, растолковал он. У нас как раз два года уж, почитай, новшество: оружных людей попы от всех постов разрешают. Это сам Государь Иоанн так повелелкак на одном пиру балладу гишпанскую послушал. Про Педро Гомеса, льва Кастильи, который десять лет замок мавританский осаждал. Тот Гомес обет на себя взялмолоком одним питаться, ну и всему войску его вменил. ТАк они десять лет под крепостью и проторчали, всё войско перемерло без толкуно зато обет соблюли!
Ты это здесь кому объяснять будешь? вздохнул Шибанов. У нас по Москве с такими делами строго. Благочинные в постные дни знаешь как лютуют?
Постой-ка, вдруг сообразил Серебряный. А тут-то почему скоромное подают?
А сюда пименовские не суются, объяснил Василий. Тут кромешники отдыхают. Знаешь, кто такие?
Сталкивался, краем, пожал плечами князь, не очень-то желая входить в подробности. Я так понялкакие-то государевы люди. Силовики, как у вас тут выражаются.
Значит, не всё ты про них знаешь, заключил Шибанов. Так им тоже разрешение от постов дадено. Яко болящим.
И чем это таким они болеют? не понял Серебряный.
Малокровием, процедил сквозь зубы Василий. Болезнь тяжкая, неисцелимая Вот от того-то малокровия и нуждаются они в питании особливом, диетическом.
Сказано это было таким тоном, что князю стало не по себе.
Может, того скажешь своему Пахому, чтобы не делал пирогов? с сомнением предложил он.
А, чего уж теперь-то, махнул рукой Шибанов. Я, пожалуй, тоже поснедаю. Андрей Михайлович, тот и вовсе постов не держит.
Что так? не понял князь. Сколько помню его, он вроде ничего не нарушал.
Жизнь тут такая, объяснил Василий. Чтобы из доверия не выйти, надобно всё время тусоваться. Ну, в смысле, по пирам ходить, по сборищам всяким. Сегодня у Бориса Феодоровича прием, завтра у Пимена после службы малое сидение, а послезавтра и ко Влад-Владычу явиться надобно. И как тут посты держать? Годунов всё больше с мастером Иоганном трапезничает, а тот каженный день мясной отвар пьет и Бога не боится. У Пимена всё постное, да лучше б уж скоромное было: угрей и сомов едят, и раков морских великих из самоей Греции привозят и златом платят. И ладно б одних раков: последние разы, Андрей Михалыч сказывал, вошла у них там в обычай какая-то совсем уж мерзость несказанная, об осьми щупальцахи ценЫ вовсе уж ни с чем не сообразной. Ну, а уж чем Влад-Владыч может попотчевать, о том добрым людям и говорить-то зазорно Однако не с того мы начали, прервал он сам себя и потянулся за чаркой. Ну, за встречу!
Выпили. Водка была не чистой, но крепкой.
Следующие полчасаа может, и весь час, Серебряный рассказывал Шибанову про свои злоключения, на фоне ливонских новостей. Тот слушал с жадным вниманием; не укрылось от князя и его нечаянное «Как там, у наших?»
У нас тут по Москве болтаютну, в смысле политработу ведут такую, от Кремля, будто новгородские мужики торговые царем помыкают как хотят и совсем уж ему на голову сели, а тот от них это всё терпит и утирается, и это-де всё оттого, как не есть он природный государь То правда льнасчет помыкания, в смысле?
Серебряный ухмыльнулся:
Вольности у них большие, то верно. Будь поменее ихможет, и вышло бы, помыкАть-то. А таксами себя перехитрили. Теперь кряхтят, да делать нечего.
Это как же? заинтересовался Василий. Я-то еще помню, как Вече царю перечило и деньги на войну выделять не желало.
Было такое, согласился Серебряный, да только всё вышло. Потому как Иоанн против них полномочия собрал. Вроде по мелочам, ан мелочи-то их и опутали, яко сеть. Вот, к примеру, есть у бояр вольности, дано на те вольности есть свои вольности и у вечевых. А поверх того есть вольности и у посадских, и весьма немалые. Вот и выходит, что вольности вроде как у них у всех, но вольность на вольность-то завсегда наехать норовиттакое уж у них свойство, у вольностей! так что без царя, с его последним царским словом, никуда Там, брат, тожевсё сложно.
Ну, к примеру, продолжил он, накладывая тертой редьки, все вопросы военные, по соглашениям подписанным, решает новгородский воевода. А вот какой вопрос военный, а какой нетоб этом ничего в соглашениях не было. Так Иоанн это на себя взял. Ну то естьрешать, что к войне относится. Так что дороги и мосты, к примеру, теперь считаются делом военным, поелику по ним войско движется
Да не то, не то всё это! Василий, наморщившись, стукнул кулаком по столу (эк его разобрало). Недостойно сие великого государя! Увёртки какие-то Царь настоящийэто которому перечить никто не смеет! Чтоб как сказалтак и сталося! Слово и дело государево! Чтоб никто супротив царя и пёрднуть не смел
А царь Иоанн на такое лишь усмехается: «Волк не сердит, что овца пердит», заметил Серебряный.
Он и сам частенько подумывал, что Иоанновы приемчики как-то нехорошибольно уж они противоречили образу настоящей Власти, имеющемуся во всякой военной голове, но здесь отчего-то захотелось вступиться за Государя:
Ты ведь, Василь Дмитрич, на засечный вал наткнувшись, не полезешь на него с конницей, верно? А пошлешь ту конницу в обходгде от нее прок будет. Вот и Государю бесперечь приходится маневрировать Я, как человек военный, всё по армии смотрю. И что я вижу? пушки льют, флот строят, иноземные военспецы в очередь выстроились на службу жалованье, опять же, платят без задержки. Чего еще-то?..
Под разговор, да под горячие щи, да под горох со льняным маслицем, да под разогретые пироги с бараниной уговорили скляницу. Взяли вторую. Тут уже Никита Романович сам принялся за расспросы. Интересовало его всёот положения Кубского до давешней сцены на базаре.
О господине своем Шибанов говорить наотрез отказался.
Прости, если что, сказал он, глядя князю в глаза, а только и меня пойми: я князю стремянной, считайрука правая. Я крест целовал, что в его воле пребывать буду и противу нее ни делом, ни словом, ни даже мыслию не погрешу. А мне Андрей Михайлович завсегда говорит: обо мне и делах моих не говори ни с дурными людьми, ни с хорошими. Хороший человек потом чего ляпнет, а мне от того вдруг оказия выйдет Так что не пытай ты меня. А если так в общем сказать, то Андрей Михайлович сейчас на самом верху пребывает и с самими тремя на короткой ноге. Высоко взлетел. Ох, неспокойно мне
Это какие же три? решил уточнить Серебряный. Про московские дела он не то чтобы совсем не знал, но особо не вникал.
Тут Шибанов разговорился. По его словам, выходило всё и впрямь сложно.
После того, как померла Ефросинья, князь Владимир Старицкий тронулся с горя умоми без того-то невеликим. Его пытался вылечить самолучший немецкий доктор, мастер Иоганн, выписанный из-за границы боярином Борисом Годуновым. От немецкого лечения Старицкий стал очень тихим и перестал говорить с людьми, только плакал и молился. Убедившись, что от врачевания нет проку, князя передали церковникам, которые с тех самых пор его и окормляют в Коломенском. Периодически на Москве возникали слухи, что князя уморили вовсе. В таких случаях Старицкого обряжали в царские одежды, привозили в Кремль и являли народу: живой, мол, ваш царь, живой! ведет жизнь праведную и за всё царство Московское молится. Это было правдой: молился Владимир безостановочно.
Что касаемо дел земных, то их вершил опекунский совет, созванный еще при Ефросинье. Главой его, с прежних еще времен, числился Адашев, однако силы реальной за тем не было никакой. Всем там заправляли другие уже люди, из которых первым Шибанов назвал всё того же Годунова. О нем Василий говорил без любви, но с определенным уважением. По его словам, именно Годунов, научаемый всё тем же мастером Иоганном, сумел провернуть денежную реформу, которая, по его словам, «всех за самую горловину и держит».
Ты погляди, растолковывал Шибанов, что они удумали. Сначала через митрополита Пимена забросили: открылось, мол, за что Господь Русь бесперечно карает. Всё дело в том, что на Руси деньги серебряными делались. А серебро, грят, металл нечистый и грешный, ибо за сребреники Иуда Христа продал, оттого-то оно Богу противно. Потому у нас то неурожай, то засуха, то зима лютая. А в других странах медь и золото ходят, потому Господь на них не так ополчается. И хотя у нас вера самая правильная, а страждем мы люто, ибо в невежестве своем Господа оскорбляем каждой копеечкой. Так что милостивый Иисус может и вовсе Русь истребить, ежели мы немедля от серебра того богопротивного не избавимся И ведь ловко-то как преподнесли! В самом деле, Иуда сребрениками взял, да и греху имя «сребролюбие»а не «златолюбие», скажем. Всё сходится
Да ладно, не поверил Серебряный. Это ж надо вовсе мозгов не иметь, чтоб такую мякину клевать!
Ну, боярам и людям служилым годуновские совсем другое сказывали. Дескать, нет у нас на Руси серебряных рудников, всё серебро от кафоликов всяких завозим. Оттого от них зависим. И никогда мы от того гнета не ослобонимся, покуда у нас своего серебра не появится, или не найдется того средства, чтоб его заменить. А как найдем, так и выйдет у нас он почесал в потылице, вспоминая слово, святая суверенность, во! Вот тогда-то Русь и встанет с колен