Я так и не прочел сценарий полностьюСтефанек отказался мне его предоставить, заявив, что моя дезориентированность прекрасно соответствует эмоциональному состоянию персонажа. Вероятно, таким замысловатым образом он пытался утаить тот факт, что готовый сценарий отсутствует вовсе. Вечером, по завершению съемок, он вручал мне пестрящие опечатками страницы со сценами, которые нам предстояло делать на следующий день. Эпизоды снимались не по порядку, и постепенно я оставил попытки уловить в сюжете хоть какой-то смысл, сосредоточившись на своих задачах.
Внезапно, играть мне понравилось. Несмотря на заявление Стефанека, что мне не выскочить из собственной шкуры, фиглярство перед камерой оказалось пусть кратковременным, но вполне себе действенным способом. Каждый день я отдыхал от себя, перевоплощаясь в другого человека. Мой персонаж был беспутный страдалец, плывущий в потокекак сгусток мокроты, которую кто-то выхаркал в весенний ручей. Но он подкупал меня своей откровенностью. Я продолжал бы тупо лыбиться, устремившись пустым взглядом в пространство, он же рыдал в голос. Я бы молчал, поместив слова в клетку, ну а он выворачивал душу наизнанку перед любым, кто не успел вовремя скрыться. Даже зажимаемый со всех сторон, он был свободнее меня.
Стефанек высоко оценивал мою работу и после особенно удачных дублей на радостях бросался меня обнимать, что почему-то смущало, но я старался не обращать внимания.
Хотя актерский эскапизм доставил мне удовольствие, все остальное понравилось мне куда меньше, начиная с арендованной студии, где мы отсняли большинство сцентам стоял такой холод, что мне приходилось постоянно подкрашивать губы, пряча синеву. С холодом я постепенно свыкся, а вот ранние подъемы оставались тяжелым испытанием вплоть до самого завершения съемок. Я смотрел на съемочную группу и поражался, как все эти люди заставляют себя подыматься в гнусную рань, изо дня в день, из месяца в месяц. Стоит ли жизнь таких мучений?
Я был в коматозе первые две недели, но и позже ощущал себя странно, шагая по рассветной улице в сторону станции. Ночная птица, на свету я был подслеповат и растерян. В вагоне электрички (пятнадцать остановок, сорок три минуты в пути) я прислонялся к вертикальному поручню и закрывал глазаи чтобы подремать, и чтобы спрятаться от окружающей толпы. Среди людей, привычно едущих на работу, я ощущал себя странным и неуместным.
В какой-то день мы выехали на натуру, и там Стефанеку взбрело в голову, что сцена непременно должна быть отснята при заходящем солнце. Поскольку кроме этой единственной сцены от нас на месте больше ничего не требовалось, нам пришлось четыре часа в бездействии дожидаться гребаного заката. Все куда-то разбрелись, Стефанек засел в киношном фургоне, а я остался слоняться один. Бездействие, сонливость, одиночество, трезвостьневыносимое для меня сочетание, и через полтора часа я стер зубы от раздражения. Выбравшийся на свет Стефанек вручил мне книжку. Детскую. Я повертел книжку в руках, раздумывая, не запустить ли ею Стефанеку в голову.
Она интересная, уверил меня Стефанек и вернулся в фургон.
От нечего делать я просмотрел картинки. Они показались мне довольно любопытными. Пристроившись на переднем сиденье фургона, я начал читать. Некоторое время я слышал доносящийся из салона треск печатной машинки Стефанекане иначе как выстукивает сценарий на завтра. Затем звуки отдалились, и время побежало незаметно.
Чего-то закат сегодня паршивый, известил Стефанек, выдергивая меня в реальный мир. Приедем завтра.
Проглотив последние страницы, я вернул ему книгу. Со времен справочника «Венерические заболевания» это была первая, прочитанная от корки до корки.
Стефанек поражал меня. Вкалывая над фильмом по шестнадцать часов в день и дорабатывая по ночам сценарий, он как-то умудрялся оставаться веселым и бодрым. Я ошибся, решив, что он быстро перегорит. Глядя на негоагрессивно приодетого ребенка, было сложно поверить, что он способен организовать такой сложный процесс, как съемки какого-никакого фильма, однако он справлялся на удивление неплохо. Методы работы у него были странноватые и не всегда последовательные, но в целом он знал, что делает. К тому же он неплохо разбирался во всех этих киношных хитростях и тонкостях. Где только набрался? Когда я сказал, что не понимаю и половины его разговоров со съемочной группой, а пленка для меня вся одинаковая, он рассмеялся.
Ты невежественен.
Да, я таким и был, что меня мало колыхало. Но на фоне Стефанека это стало каким-то чересчур явным Его интеллектуальное превосходство возвращало мне то неприятное ощущение собственной ущербности, что терзало меня рядом с Эллеке. А, может, оно всегда оставалось со мной, ожидая повода проявить себя.
В титрах Стефанек обозначил себя только по имени, отказавшись от фамилии. Он заявил, что ничего не хочет от папочки. Кроме денег, конечно. Отец Стефанека занимался политикой, и намерение сына снять фильм привело его в ужас, как, впрочем, и все остальное, что делал Стефанек. В итоге финансирование было выдано на условии, что в фильме хотя бы не будет обнаженки и явных непристойностей, однако Стефанек, пару раз обойдя меня кругом, счел, что без демонстрации моей задницы идею фильма не удастся донести до зрителя достаточно ясно.
Наготаэто хорошо. Она создает впечатление уязвимости.
Холодно, возразил я.
Стефанек пожал плечами и на следующий день притащил на площадку обогреватель и грелку. Больше я с ним не спорил. В общем-то, мне было все равно, одетый я или голый. Когда часто раздеваешься в присутствии разных людей, перестаешь обращать внимание. Позже, просмотрев готовый фильм, я обнаружил, что создаю ощущение уязвимости на протяжении сорока минут экранного временидумаю, сказалась любовь Стефанека к мальчикам, а не его режиссерское видение.
В последний день я чувствовал одновременно усталость, радость от того, что все заканчивается, и сожаление по той же причине. Стефанек устроил для съемочной группы небольшую вечеринку, а с нее мы вдвоем, слегка путаясь в ногах, потащились в тот бар, где когда-то впервые обсуждали фильм. Стефанек пребывал в эйфории. Его глаза неоново сияли. Алкогольное опьянение придало нашему разговору невесомую легкость.
С момента, как я впервые увидел тебя, ты застрял у меня в голове, сказал Стефанек, стряхивая пепел мимо пепельницы. После того, как ты сбежал от меня в то февральское утро, я начал искать тебя. Нашел в девятом по счету клубе.
Это признание мне не понравилось, но я внушил себе, что Стефанека просто заносит по пьяни (сколько раз меня самого так заносило). Тревожные звонки продолжали звучать, но где-то далеко и приглушенно. Я подумала что, если это ложное срабатывание и реальной опасности нет вовсе. Стефанек наклонился к столу, коснулся поверхности кончиком носа. Его макушка выглядела беззащитно, и я потянулся погладить его волосы. Стефанек недавно покрасил их. Пропитанные краской, они были жесткие и колкие.
Ты так и не понял, о чем мой фильм? Я думаю, никто не поймет. Вернее, я боюсь, что никто не поймет.
Но, мне казалось, я начинал понимать.
Это как Виэли. Мой герой ищет ее, а потом узнает, что она убита, уже давно, предположил я.
Стефанек посмотрел на меня своими совиными глазищами. Он был так мил, что мне захотелось его поцеловать.
Кто такая Виэли? Я ее знаю?
Конечно. Ты, я, нам подобные.
Еще секунду в его взгляде сохранялось выражение непонимания, потом растаяло. Он улыбнулся. Меня несло. Я почти уже решился на поцелуй, но что-то непонятное, уж точно не опасение шокировать посетителей бара, удерживало меня.
В тот вечер я узнал, что Стефанек колется. Он не рассказал мне, я сам догадался по какой-то фразе. Хотя он не горел желанием обсуждать эту тему, но, стоило мне начать задавать прямые вопросы, отпираться не стал.
Где-то год. Время от времени в умеренном количестве. Когда в моей жизни присутствует что-то по-настоящему увлекательное, я останавливаюсь или хотя бы свожу дозу к минимуму. Не сказать, что напрягает. Но дорого.
Я был удивлен, причем с оттенком неприязни. Колотьсяэто намного хуже, чем нюхать порошок или глотать колеса, намного. Стефанек не производил впечатления наркомана. Зависимость дисгармонировала с его целеустремленностью и увлеченностью делом. Затем во мне проснулось любопытство. Я сказал, что хочу попробовать. Лицо Стефанека выразило нерешительность.
Действительно? Зачем?
Просто так. Из интереса. Нужны какие-то серьезные причины?
Он пробормотал что-то невнятное и уставился в стол.
Поедем к тебе? предложил я. Я знал, что он согласитсяего тянуло ко мне, он хотел оказаться со мной наедине. Немного поколеблется, помучается угрызениями совести и уступит соблазнумы все уступаем.
И мы отправились к нему. Было странно снова очутиться в его квартире, в этих синих облупленных стенах. Как один из тех снов: ты проснулся, оделся, ушел по делам, даже прожил сколько-то дней, а на самом деле прошло не более часа и все это время ты дрыхнешь, носа не высунув из-под одеяла. В такси Стефанек был очень тихим, а теперь, когда мы прибыли на место грядущего преступления, высказал сомнения вслух:
Не думаю, что это хорошая идея.
Но ты же висишь целый год, и с тобой не произошло ничего ужасного.
Пока что. Знаешь ли, я не очень уверен в себе.
Тогда я уйду.
Я заметил его досаду. Но через собственное противодействие он выдавил:
Иди.
Я отворил дверьне торопясь, предоставляя Стефанеку время передумать. Он молча смотрел мне в спину, и в его горле, под его языком извивались жалящие противоречия. Я вышел в коридор.
Бывай.
Бывай, откликнулся он унылым эхом.
Я резко развернулся и осветил его широкой улыбкой.
Молодец! Проверку прошел.
Значит, ты не собирался пробовать?
Не собирался, ответил я, но был почти уверен, что вру.
Я вернулся в квартиру, обнял Стефанека, погладил его по спине, почувствовал его хрупкостьи это ощущение было сладким-сладким, и холодным, и немного болезненным.
Утром я никуда не ушел. Я заглушил свои сирены, как потушил тлеющую сигарету.
Вплоть до середины мая наш фильм находился на стадии монтажа. Я недоумевал, почему это тянется так долго. Выбирая между «Субкультурой» и «Церемонией», Стефанек назвал фильм «Заблудившийся». Так и сказал: «Выбирая между» Он не понял, что меня рассмешило.
Стефанек был чудовищно занят и порой не объявлялся с утра до ночи. Оставшись в одиночестве в его квартире, я вел себя на удивление прилично. Даже не обязательно уматывал куда-нибудь. Даже пытался читать его книги. В Стефанеке было много детскости, так что неудивительно, что ему нравились приключенческие романы для школьников. Но не только они. Он читал запойно и с невероятной скоростью. Иногда, просыпаясь, я обнаруживал книжку, которую Стефанек оставил для меня на соседней подушке или на груде моей брошенной на кресло одежды. Я не благодарил его за попытки поднять мой образовательный уровень, но книги брал.
Нам действительно хорошо жилось вместе. Мне нравилось разговаривать со Стефанеком, смотреть на него. Он был забавным. Мне нравилось, что он хрупкий и невысокий, это ему шло. Разрываясь между фильмом и мной, он, похоже, весь месяц не спал, но был доволен, счастлив. Его глаза сияли. Зависимость не давала о себе знать. Никакой ажитированности, шприцев в мусорном ведре, ничего.
Тогда же я с удивлением узнал, что он учится на режиссерском. Университет он радовал своим присутствием нечасто, но если уж объявлялся, то в приличном виде. Он уходил на учебу в утреннее время, когда я еще спал, но однажды, возвращаясь откуда-то, я столкнулся с ним на лестнице. Обычно Стефанек предпочитал рубашки кислотных цветов, узкие черные джинсы, атлас и шелк, садомазохистские прикиды из черной кожи, а волосы укладывал гелем, чтобы они торчали. Но не в то утро. Я не сразу узнал его и успел подняться на несколько ступенек выше, прежде чем до меня дошло.
Если вытащить пирсинг из губы и брови, то тебя можно будет принять за нормального, отметил я, ошалело рассматривая его бежевые брюки и светло-зеленый свитер. Даже волосы Стефанека без вызывающей укладки выглядели обыденно, несмотря на окрашенные в ярко-синий цвет пряди.
Я и был нормальным аж до заикания, лет до четырнадцати.
А потом?
Потом начал грызть решетку. Прогрыз и убежал. Нет клеткинет нормальности.
Стефанек действительно был когда-то (и еще чуть-чуть оставался) хорошим мальчиком. Я чуть не прослезился, увидев его детское фото. Светленькое застенчивое существо с большими испуганными глазами. Но потом по какой-то причине Стефанек начал изображать из себя плохого (если существовала книга «Как перестать быть хорошим и начать жить», то он ее читал; если не существовала, он мог бы ее написать). Временами это получалось у него так убедительно, что он уже сам верилон такой и есть. Взять хотя бы его разговоры с родителями
Он не виделся с ними два года, хотя до них было не больше получаса езды на такси. Иногда ему звонила мать, чаще звонил он сампотому что деньги обладают обыкновением заканчиваться. Я еще никогда не видел, чтобы кто-то ненавидел кого-то столь открыто и страстно, как Стефанек своих предков. Это чувство так давно росло в нем, что он свыкся с ним и, возможно, убедил себя, что все дети так или иначе ненавидят родителей и это в некотором роде норма. Возможно, где-то и существовали любящие семьи, но не в сознание Стефанека. Я его не осуждалвот уж точно не мне это делать.
Затяжные телефонные скандалы стали для меня чем-то вроде сказки на ночь. Я брал коктейльчик, устраивался поудобнее и слушал, как Стефанек пытается сорвать первый приз в соревновании по пинкам. Нечестнодвое против одного, но он обычно выигрывал: доводил мать до рыданий, а отца до бешенства. Когда он проигрывал (то есть больше не мог скрывать свою уязвленность), он бросал трубку и выкладывал зевающему мне все, что о них думает.
Только после его смерти я проанализировал, зачем Стефанеку были нужны эти ссоры: он заставлял свою мать плакать потому, что только ее слезы позволяли ему почувствовать, что он все еще значит для нее что-то; он выслушивал проклятия отца, чтобы в очередной раз убедитьсяэта леденящая нелюбовь больше не способна его ранить. Их отношения с отцом были кошмарны. Периодически выплескивать друг на друга злобу стало делом жизненной необходимости, иначе они оба умерли бы от интоксикации.
Маленькая неблагодарная сволочь! Я требую от тебя уважения! Ты живешь за мой счет, ничтожество, и если я прекращу содержать тебя, оплачивать твои бредовые затеи, наркотики, шмотки, ты просто сдохнешь. Ты не в состоянии сделать ничего для себя, ничего вообще!
Ох. Когда я видел этого типа по телевизору, он использовал совсем другие выражения.
Я сдохну, папуля, уж будь уверен, вот только прежде изведу тебя. Да я скорее стану сосать у дальнобойщиков, чем ты получишь хоть каплю моего уважения. Давай же, закрой мой счет, и я устрою тебе такие конфетти, что ты задергаешься, как под током. Я себя не пожалею, лишь бы опозорить тебя. Всем расскажу, какое ты циничное двуличное чудовище.
Вперед, разгроми мою карьеру, доведи до разорения, чтобы тебе стало нечего брать.
Выбирая между собственным благополучием и твоим неблагополучием, второе для меня предпочтительнее.
Наоравшись, Стефанек прятал зубы, сворачивался мягким довольным клубочком. Сбежав из дома в четырнадцать лет, первое время он жил по друзьямв то время они у него еще были, это позже он все чаще предпочитал проводить вечера с иглой, книгой и парой пластинок. Периодически его насильно возвращали в лоно любящей семьи, и тогда он устраивал показательные суициды, изуродовав шрамами запястья. И таки добился своегородители оставили его в покое.
К середине мая фильм был завершен и направлен на комиссию по присуждению возрастного рейтинга, где его моментально признали недопустимым к прокату из-за «провокационности и аморальности содержания». Стефанека это мало огорчилоу нас в любом случае не было шанса вывести «Заблудившегося» на большие экраны. Однако он был решительно настроен отстоять право выпустить фильм на видеокассетах, пусть с максимальной возрастной маркировкой.
Таскание по инстанциям в защиту любимого детища оставило Стефанека веселым и раздраженным.
Заставили писать объяснительную, как в школе. Накатал им пятнадцать страниц чистого глумления«Мой фильм вовсе не о том, что в нем показано». А они не въехали в сарказм и все утвердили, представляешь? У них охренительные представления о запретности. В час дня демонстрировать по телеку тело убитой маленькой девочки не запрещается, но стоит добавить в фильм пару накрашенных мужчини он сразу попадает в опалу как опасный для психики и угнетающий эстетические чувства.