Один раз мы дотащились до музея, посмотреть на любимые картины Стефанека, но я заметил, что они уже не впечатляют его так, как прежде. Стоя перед своим любимым пейзажем, он, наверное, размышлял, что по старой традиции должен выдавить из себя хотя бы слезинку, но не был на это способен, и в моей голове стучала тревожная мысль: «Он уже не тот, кем был». Я пытался не слушать ее, как старательно не видел многое: застывающий взгляд Стефанека, фальшь в его улыбке, его безразличие ко всему. Как он читает книжку, не переворачивая страницу по полчаса. Постепенно он растворялся в мыслях, о которых мне не рассказывал. Строил какие-то непонятные планы, и меня пугал сам факт того, что он их строит. Иногда вдруг бросался объяснять что-то, настолько абсурдное и бессмысленное, что я обрывал его, не выдерживая, чувствуя дрожь в руках.
Мы протянули полторы недели, и, конечно же, все это должно было плохо кончиться. Но не настолько же
Последний день февраля утром Стефанек ушел-таки в университет, а я валялся до полудня в постели. В окно смотрел серый день. Я поднялся, умылся, оделся, сбежал с нашего шестого этажа и вышел на улицу, где пробродил часа три. Меня переполняли обрывки каких-то невнятных надежд, но иногда среди них возникали мысли четкие и страшные. У нас ничего не получится; я уйду, как только почувствую себя достаточно сильным; что тогда будет с ним, со мной? Я зашел в магазин, купил продукты и с бумажным пакетом в руках вернулся домой, поднявшись на лифте. Стефанек пришел раньше меня и оставил дверь незапертой. Из комнаты в коридор тянулся удушливый горький дым. Не разувшись, я вбежал в комнату и уронил пакет, потрясенный тем, что увидел. Стефанек сидел на полу возле ярко полыхающего костерчика из его рисунков, тетрадок и учебников (на самом верху я увидел сценарий «Заблудившегося») и подбрасывал в него спички.
Стефанек, ты окончательно двинулся? спросил я и убежал за водой в кухню, не дожидаясь его ответа и выгорания здания до основания.
Пока я тушил огонь, я заметил, что Стефанек обдолбанный.
Что случилось? устало спросил я.
Стефанек ударился в сильно затянутый рассказ, суть которого была в том, что за тест ему влепили двояк, хотя его ответы были правильнымиа все из-за того, что у него синие волосы.
Я всегда не нравился этой суке. Ей плевать, что я собой представляю. Ее бесит мой цвет волос, и за одно это она готова выбросить меня из университета, он чуть ли не плевался огненной слюной.
В общем, он сгреб бумажки со стола преподши, швырнул их ей в лицо и оставил аудиторию, громко поклявшись никогда не возвращаться в университет. Я предположил, что, если Стефанек явился на занятия уже будучи под чем-то, то его ответы могли быть не такими правильными, как ему показалось, так что для двойки, возможно, был повод весомее цвета волос. Стефанек уверил меня, что пришел чистым как стекло. И я спросил:
А ты вообще был в университете сегодня? когда-то меня удивляла способность Эллеке ловить меня на вранье, словно надпись «лжец» загоралась у меня на лбу. Но когда Стефанек соврал мне, я отчетливо услышал фальшь в его интонациях, хотя и не сразу понял, в чем дело. Никогда прежде он мне не лгал.
Стефанек закрыл лицо руками и пробормотал:
Я встретил одного человека.
Я понятия не имел, кого такого он мог встретить, и пробормотал:
Понятно, меня как будто стукнули доской по затылку, из глаз посыпались искры, и я совсем ослеп от их яркости. Ну и хорошо. Мне было противно видеть его.
А где был ты? раздраженно осведомился Стефанек. Ты знал, что я должен вернуться позже. Так где ты был?
Гулял.
Стефанек саркастично скривил губы.
Как обычно, как обычно.
Я просто гулял. И
Конечно-конечно, перебил Стефанек.
Подожди, ты меня обвиняешь?
Мои оранжевые вспышки сменились темнотой. И мы со Стефанеком начали кричать друг на друга. Полетели обвинения: это был ебаный кошмар, я затрахался притворяться, что мне норм и я могу это выдержать, одновременно пытаясь не сдохнуть, но вот мне действительно стало лучше, и ему стало, и что же, он сразу спустил все наши достижения в унитаз, гребаный нарик; как же ему надоели мои шляния, в состоянии ли я выйти из дома и не трахнуть кого-нибудь, чего бы мне не катиться окончательно, если так неймется; я устал от его бредней, истерик и бесхребетности; он устал от того же и плюс мое неуемное блядство. Как он мог забить на все, сдаться, ничтожество! Мне всегда было плевать, чего он хочет, я все решал за него. А чего ты хочешьсдохнуть, сдохнуть? Наверное. А ты? Разве не того жечтобы я сдох? Избавиться от меня. Ты сошел с ума Его глаза были как безмятежные синие озера: сошел.
Это было всефинал, занавес, крах. Я выбежал так, будто на мне горела одежда, сбежал по лестнице, прочь от его дома. Под моей кожей копошились тысячи насекомых, прогрызая ходы вглубь. Боль и нестерпимый зуд.
Естественно, вечером я вшибся. И снова были фейерверки в голове, и клуб, и музыка заставляла дрожать каждую косточку в моем теле, и пахло разгоряченными телами и чем-то приторно сладкимнаверное, это были духи девушки, которая была со мной. Она назвала свое имя, и я сказал:
Ага. Но я все равно буду звать тебя «Лапочка».
Я встретил своих приятелей. Они сделали вид, что рады встрече, и признались, что были убеждены: я доконал себя окончательно. Я уверил их, что, как соберусь помирать, прихвачу с собой столько народа, что об этом будут трубить из каждого ящикаони обязательно услышат. Потом мы болтали с Лапочкой. Так забавно разговаривать в клубахтесно прижавшись, вопить друг другу в уши в попытке переорать грохочущую музыку, что удается не всегда. Мать Лапочки сказала ей: «Доча, я родила тебя для того, чтобы ты прожгла свою жизнь». Лапочка совершенно охренелаона не ожидала такого понимания со стороны собственной матери.
А моя мать, в свою очередь рассказал я, была такая дура, что ей не хватило мозгов сделать аборт.
Потом мы танцевали, и это было так эротично, и чудесно, и фантастичнопросто раскачиваться в толпе, слипаясь влажными от пота телами, и никаких сомнений, терзаний, никакого Стефанека, которого я ненавидел так, что мой рот наполнялся горечью, которую я тщетно пытался смыть зеленым коктейлем. И я думалможет быть, я для того и создан, чтобы вульгарно извиваться под музыку? Прожечь свою жизнь. Все вокруг было точно осыпано блестками, и глаза Лапочки сверкали, как два бриллианта. Кровь бежала по сосудам все быстрее, и когда она закипела, обжигая меня изнутри, я выскочил на улицу и побежал вокруг здания, в подвале которого располагался клуб.
Я бегал кругами и постепенно остывал. Только начав замерзать, я вспомнил, что я голый по пояс, потому что ранее пафосным жестом стянул с себя футболку и бросил в толпу. Я устал, замедлился, остановился отдышаться. Поднял голову и увидел на небе звездыредкое зрелище для Льеда. Они были желтые, огромные и яркие, как прожекторы в огромном черном небе. И мне стало очень страшно на секунду, точно я предстал пред обвиняющим взглядом чьих-то огромных глаз. Я действительно сжигал себя заживо. Но огня я как раз и не чувствовал, только холод.
Я вернулся в клуб, дрожа с головы до ног. Лапочка обиделась на меня за то, что я без объяснений исчез на полчаса, и больше не хотела со мной разговаривать, что меня не колыхало нисколько, поскольку в этом клубе с избытком хватало таких же лапочек, которые согласны со мной разговаривать, танцевать, и потом еще отсосут мне в туалете.
Ночь, которую провел Стефанек, походила на мою. В общем, мы оба развязались, ринулись в лавину ядовитых развлечений и бесновались как в старые недобрые времена, только он в своей компании, а я в своей. Но наши компании соприкасались часто, и мы со Стефанеком столкнулись через неделюстранно, что этого не случилось раньше. Он был с новым цветом волос, разодет вопиюще шикарно и с каким-то парнем в обнимку. Когда я увидел его, по моим слегка затянувшимся ранам точно наждаком прошлись. Я был с девушкой, и, когда музыка стихла, услышал, как Стефанек громко говорит кому-то:
Я всегда подозревал, что бисексуальностьследствие неспособности остановиться на ком-то одном. В его случае эта неспособность очевидна.
Когда он все-таки подошел ко мне, я заставил себя ухмыльнуться:
Мог бы найти себе парня получше.
Стефанек окинул меня взглядом надменным и язвительным.
Что имеет значение перед вечностью?
Мне было жаль его волосыневозможно перекраситься из темно-синего в ярко-красный и не сжечь их при этом полностью. Все же выглядел он довольно хорошо. Самоуверенный, агрессивный. Вот только это был не он. Из глаз прежнего Стефанека не смотрела эта засасывающая пустота. Он сказал тоном, не допускающим возражений:
Вы все хотите моей смерти.
Я не возразил, вообще ничего не ответил, и Стефанек ушел, с ощутимым трудом переставляя тяжелые ботинки. Я точно превратился в ледяной столб, наблюдая, как он отдаляется от меня. Внутри было так больно, точно меня выпотрошили и нафаршировали солью.
Стефанек ушел с вечеринки, и я тоже. Я шлялся по пустынным улицам и думал: «Ну и убирайся прочь. Делай что угодно, где угодно, с кем угодно, только оставь меня в покое, Стефанек». Я остановился возле витрины, посмотрел на свое отражение. На мое лицо падали розовый, голубой, зеленый отсветы неона. Мне захотелось остаться в этой секунде навсегда, застыть, красивый и безжизненный, как модели на фотографиях, не помня вчерашнего дня и не беспокоясь о следующем. Или рассеяться, как дым моей сигаретыбесследно и безболезненно. «Если бы у меня был свой путь если бы у меня был свой путь» Выключите эту проклятую песню, гремящую у меня в голове.
Не помню, куда я направился дальше, что говорил, что делал и с кем. А потом телефонный звонок пилил и пилил мою голову. Я разлепил одно веко. Ненавистный белый свет, от которого так больно. Я нашарил телефон на полу, прижал трубку к уху, запоздало вспоминая, что я не в квартире Стефанека и не должен отвечать на звонки. Но из трубки послышалось:
Эль?
Общий приятель, мой и Стефанека. Его голос звучал как-то странно.
Такая херня случилась
Какая? я едва шевелил сухим языком.
Стефанек умер, этой ночью.
Я попытался осмыслить эту фразу, но она, хотя и короткая, почему-то не умещалась у меня в голове.
Оно к тому шло, назидательно выдал я в итоге.
На выездном шоссе. Он сиганул с обочины. Вместе с машиной.
У Стефанека даже водительских прав не было.
Понятно, выдавил я и замолчал.
Он тоже молчал и прерывисто дышал в трубку, будто вот-вот заплачет, но я не понимал, почему.
Тебе все равно?
Мне?
Да.
Не знаю.
Какой же ты стал сволочью, вдруг зашипел он. Настоящая тварь. Это даже для тебя слишком, Принцесса Ледышка. Ты вообще чувствуешь хоть что-нибудь? он уже кричал, ввергая мою бедную голову в агонию.
И я тоже завопил в ответ:
У меня бодун, как ты смеешь визжать на меня, кретин, не пойти ли тебе вообще, отъебись, отъебись, отъебись!
Прибежал тот парень, в чьей постели я лежал, но у меня не было настроения для объяснений. Я швырнул трубку на пол, оделся, все еще слыша доносящиеся из нее хриплые крики, и сбежалда, как всегда.
Если не обращать внимания на ту мелочь, что он умер, можно сказать, что в то утро Стефанек проснулся по-настоящему знаменитым. Во всех газетах написали о его гибели или самоубийствееще не было известно в точности, но они, конечно, предпочли бы, чтобы это было самоубийством. Я понимал, что впал в паранойю, но даже на улице мне слышалось, как все говорят только о нем. Первое время мною владело одно чувство: удивление. Потому что бредни Стефанека, приравнивавшего свою смерть к национальному празднику, вдруг перестали казаться бреднями. Мир встретил его гибель с непонятным воодушевлением, и отношение к Стефанеку в один миг поменялось на прямо противоположное, как будто теперь, мертвый, он наконец-то всех устраивал.
Стефанека хоронили на третий день. Я не ходил на похороны (похороны Стефанека, какой абсурд; ему девятнадцать лет), зато папочка не упустил возможность постирать репутацию: «Он был моим сыном, и он был не прав. Но как отец я прощаю его».
Я читал интервью с ним, и меня тошнило. Я возненавидел этого человека. Но вырвало меня только после восторженной статьи о Стефанеке, напечатанной ниже. Он был почти гений, вы понимаете? Они отрыли где-то «Заблудившегося» пронзительный фильм о скитаниях живой души в мертвом мире человеческого равнодушия, фильм о тоске и пустоте повседневности. Да Стефанек, оказывается, обвинитель и жертва нашего времени. И его талант так многогранен, о-ха-ха (фотография розового дерева с бабочками из отеля «Хамелеон»; я не буду упоминать, что моя мазня ну никак не походила на выверенную стилистику Стефанека). Моя фотография тоже там былаиз тех, где я почти раздет, блядовит, хладнокровен и гладок, как ящерица. Не я ли стал причиной того, что наша юная, чистая, хотя и в хламину заблудшая душа съехала из жизни, не оставив даже полос торможения? Чего спрашивать, ответ очевиден! Запомните, дети: гомосексуализм это плохо. Он убивает талантливых художников. Впрочем, он же их и порождает
Я мог бы подумать, что все плохо, но на самом деле все было зашибись, а плохо стало только после того, как они отрыли в ящике стола Стефанека «Убийцу». Это был набранный на пишущей машинке тридцатистраничный рассказ, не только корявый стилистически, но еще и изрешеченный тысячью орфографических ошибок и опечаток. Рассказ был с очевидным садомазохистским уклоном и повествовал об отношениях Актинии и Орхидеи. Актиния изощренно изводил чувствительного, изнеженного Орхидею, и в итоге тот убивал себя. Рассказ незатейливый и неприятный, но полный намеков на истину. Бедная Орхидея погибла, пусть и выбрав менее драматичный способ самоубийства, чем сигануть с моста на арендованной машине, а омерзительно нахальная Актиниявы посмотрите на неепродолжает шляться, да еще и выкрасила волосы в омерзительный фиолетовый цвет.
Все набросились на меня. Я должен был ощутить ностальгиюя снова враг всех и вся. Это правда, что я раздавил три сотни хрупких сердец своими вульгарными ботинками из кроваво-красной кожи? Ну что вы, я просто трахался. И у меня много ботинок. Я дрался, оскорблял людей, распускал грязные сплетни и раздевался на публике. Реально, какой я ужасно ПЛОХОЙ на фоне вас, таких белых и невинных. Если я найду футболку с надписью «АБСОЛЮТНОЕ ЗЛО», я обязан купить ее и носить, не снимая, пока та не истлеет и не отвалится сама. Они даже пытались взять у меня интервью! Их «что вы можете рассказать об этом?» звучало как «ну, крашеная сучка, как станешь оправдываться?» Я поднял руки:
Я враг номер один. Я все грехи человечества, впихнутые в одно тощее тело! А вам после выхода фильма только и было что сказать: все так невнятно, режиссерпидор. Хотя кто из вас вообще удосужился посмотреть фильм? Идите нахуй!
Я швырнул свою сигарету кому-то в лицо и ушел, сбив стоящего на пути. И мне было насрать, что они напишут обо мне после этого.
Я снова был один, как много лет назад. Мои приятели не отказались от меня открыто и редко грубили, но они отдалились от меня. Они же общались со Стефанеком, который был милейшим парнем до того, как начал свихаться, и все знали, что у нас неладно, что я изменяю ему, что ему плохо от этого. Так может, в газетах впервые говорили правду? Моя физиономия мелькала на страницах так часто, что мне пришлось перекраситься в невыразительный темно-русый и ходить по улице в темных очках, что было достаточно нелепым в расходящейся мутной весне.
Итак, с каждым днем я становился все отвратительнее, а мертвый Стефанекс каждым часом все гениальнее. Должно быть, им понадобился новый идол, тема для обсуждения, встряска, доказательство, что их разум открыт необычному, странному, отличающемуся от них. Слишком долго ничего не происходило, они так скучали. Даже Ирис куда-то пропала после фоток с двумя вишнями, зажатыми между ярко-красными губами. И тут дождалисьСтефанек умер!
Надоело думать об этом.
И я не думал. Я бросил себя в большую яму. Каждый день у меня была восхитительная вечеринка для меня одного, где я нажирался один за всех. Где я жил вообще? Наверное, в моей собственной голове. Где я находил деньги? Понятия не имею. Может быть, я рисовал ихвычурно, в манере Стефанека, и украшал переплетающимися голыми женщинами. Видимо, как-то все-таки находил, оттягивая момент ясности. Но однажды он наступилв самый черный час перед рассветом. Меня потряхивало, и я был отупевший от какой-то штуки, но я впихнул свое ватное тело в такси (таксист потребовал плату вперед; ах, неужели мой вид внушает вам недоверие?!) и отыскал нужный адрес в своих затопленных кровью мозгах. В лифте я прижимался спиной и затылком к стене и спрашивал себя: «Зачем?» Ответ оказался прост до безобразия: «Я соскучился».