Я верю, голос Дьобулуса смягчился. Это и моя ошибка тоже. Второй раз я недооцениваю, на что ты способен в отчаянье.
Беззвучно, как кот, он приблизился ко мне и погладил меня по волосам.
Подумай хорошо, Науэль, сказал он почти ласково. Чего ты хочешь?
Его нежность действовала на меня растравляюще. Было сложно сосредоточиться, подумать. Сама вероятность того, что мне может чего-то хотеться, выглядела сомнительной. Кажется, уже ничего, кроме
Я хочу покоя.
Что ты готов сделать ради него?
Что угодно. Даже умереть.
А если не умирать?
Слезы прожигали на моих щеках дорожки. Я не был уверен до конца, но повторил:
Что угодно.
Дьобулус отошел и с минуту смотрел на меня, размышляя. Его пальцы барабанили по краю стола. Под его испытующим, проникающим внутрь взглядом я сгорбился, съежился. Хорошо, что я хотя бы вымыл голову Боль была как приливная волна: наступала, отступала, но все равно постепенно приближалась.
Что-то решив, Дьобулус снял трубку и набрал номер. Ему ответили почти сразу.
Привет. Когда ты будешь в клинике? Отлично. Ну что, возьмешь моего зверика? Да, последствия дурного воспитания предыдущих хозяев. Да, никаких манер, никакой организованности, ест всякую дрянь, я услышал, как на том конце провода рассмеялись. Я привезу его сегодня, сказал Дьобулус. Спасибо. Увидимся.
Он перевел взгляд на меня. Я судорожно вздрагивал.
Через час я был в вертолете. Скрючившись на установленных в ряд сиденьях в задней части салона, я кутался в большое одеяло в тщетной попытке согреться. Рот был полон слюны, каждая пора сочилась холодным потом. Я отлично знал, что меня ждет, и предпочел бы сейчас оказаться в каком-нибудь другом теле.
Выпей это, спокойно приказал Дьобулус.
Я отпил что-то горьковато-сладкое из стакана и запил водой из другого. Горячая ладонь Дьобулуса легла на мою липкую от пота и слез щеку.
Спи.
Я почувствовал, как выкручивающая боль ослабевает Стало темно
Я проснулся в большой комнате с белыми стенами. Слева от меня были еще две кровати с лежащими на них людьми, справа окно, мокрое снаружи от сползающих по нему капель то ли дождя, то ли тающего снега. Я был совершенно обессилен, даже голову тяжело повернуть. От запястья к капельнице тянулась трубка. Где я? Свет дневной лампы был неярким, но и от него глаза слезились.
Вошла медсестра. Согрев стетоскоп в руке, она послушала мое сердце, затем проверила давление.
Как вы себя чувствуете?
Я разлепил губы, оторвал приставший к нёбу язык.
Паршиво.
Она кивнулаответ правильный или вроде того.
Сколько я спал?
Трое суток. Это входит в ваш курс лечения. Протяните левую руку, пожалуйста.
Выискав пригодное место, медсестра сделала мне укол в вену, предупредила, что ко мне еще подойдет доктор, и вышла. К приходу доктора я успел снова выключиться. Доктор разбудил меня и объяснил, что я прошел детоксикацию. Даже если вы и чувствуете себя совсем убитым, это все же лучше ломки, вы не считаете? Он рассказал мне про то, что я и так чувствовал, поспрашивал кое о чем, делая отметки в карточке с моим именем, и ушел.
Это была наркологическая клиника «Сосновый лес», где мне предстояло провести два месяца. Я не мог не отметить ироничность этого названия, в том смысле, что здесь было предостаточно людей, уподобившихся деревьям. Мне приходилось часами лежать под капельницей, и от безделья я изгалялся со словами, тем более что был такой заторможенный, что на одну длинную мысль успешно убивал целых полчаса. Почему бы не «Бревна»? Почему бы не «Сосновые иглы»? Теперь у вас только сосновые иглы! Ха-ха. Я валяюсь от смеха. Хотя я и так валяюсь Ладно, не смешно.
Пару раз я с сожалением вспоминал о своей неудачной попытке самоубийства. Надо было быть упорнее, деточка моя, упорнее. Я пытался взбодрить себя. Лежа в наркологической клинике, узнаешь много интересного. Вот, например, плазмаферез. Это когда они берут твою кровь, отфильтровывают все то дерьмо, что в ней плавает, а потом вливают ее в тебя обратно. Серьезно. Ох, надо признаться себе: это не так уж интересно. Мне тоскливо до жути.
Я пытался читать, но мне не удавалось поддерживать концентрацию внимания, и буквы скатывались со страниц, превращаясь в груду бесполезных знаков. На беседы с собратьями по отсутствующему разуму не было ни сил, ни желания. Иногда я гулял по коридору, разминая затекшее тело, но быстро уставал. Зато прогулка отвлекала от вечно ноющих ногя как будто кирпичи таскал на щиколотках. Мышцы и суставы до сих пор ломило, однако без медицинского вмешательства я бы сейчас вопил, катаясь по полу, и выблевывал бы желчь каждые пятнадцать минут. Последствия наркотической зависимости это вам не клубника с бокальчиком белого. Сквозь окно в конце коридора я видел высокие сосны. Темно-зеленый цвет их колючей шкуры радовал зрение после белых стен клиники, но лесная прогулка пока оставалась для меня не более реальной, чем лунная. В пустую голову лезли будоражащие мысли, но я гнал их далеко.
Мне делали множество уколов, и задница уже была вся синяя от них, но боль в заднице была мне не в новинку. Меня заставляли взвешиваться дважды в неделю и, что очень печально, есть. Начали с питательных смесей и супов, но даже мельчайшие куски пищи застревали у меня в горле, и мне было противно проталкивать их дальше. Я мог час просидеть с набитыми щеками, не решаясь ни проглотить, ни выплюнуть. Затем я возвращал почти полную тарелку, и мне молча протягивали ее обратно. Нет, я, конечно, понимал, что и так всегда был худым, а когда наркота съела меня, стал безобразно тощим (194 сантиметра роста, 54 килограмма веса), но время ли думать о красоте? Однажды я взбунтовался.
Я не хочу есть, и не буду есть.
Не хотитене ешьте, пожала плечами медсестра. Зонд к вашим услугам.
Обращенный на меня взгляд выражал вежливое безразличие. Ей было около пятидесяти, и, наверное, она проработала в клинике значительную часть этих лет. Видела сотни глупых мальчиков и девочек, и, даже самые юные и симпатичные, они уже не вызывали у нее эмоций.
Зонд вставляется в нос, добавила она.
Я забрал свою тарелку и доел все, что в ней оставалось. Что моя хрупкая воля по сравнению с грубой безжалостной силой?
Боли, слабость, необходимость питаться и набирать вес были не главными трагедиями моей жизни в тот период. Мои глаза были хронически на мокром месте: то и дело, без всяких на то причин, я начинал истекать слезами. Несмотря на постоянное ощущение предельной вымотанности, ночью я не мог уснуть долее, чем на пару часов. Когда я пожаловался доктору, он развел руками:
Последствия.
Я тридцать раз слышал это слово, и мне захотелось ударить врача по башке. Он выдал мне какие-то таблетки, которые должны были улучшить мой сон и укрепить нервы, но, судя по всему, мои окончательно загубленные нервы было уже невозможно укрепить, так же как и улучшить сон, который отсутствовал.
И ночные пытки продолжались. Безостановочный кошмар наяву. Я вспоминал человека на дороге, которого я убил. Я не был милашкой (какое неожиданное признание), но никогда прежде, даже чувствуя угрозу жизни, я не убивал и не пытался кого-либо убить. А теперь и этот последний моральный запрет преодолен, причем помимо моей воли: меня заставили, но мне и вину переложить не на кого, потому что я заставил себя сам. Самое скверное, что я не знал, что происходило между теми двумя в действительности
Несколько месяцев назад, в тот странный период, когда Стефанек был жив и нам с ним было относительно весело, ко мне подкатила на одной тусовке дамочка, страшно обиженная мной, природой, жизнью и интеллектом.
Ты не мужчина! взвизгнула она и отвесила мне такую оплеуху, что я ходил с отпечатком ладони еще полчаса и с царапиной от кольца еще неделю.
Я немедленно вернул ей пощечину. Она схватилась за щеку.
Как ты мог меня ударить?
Я ответил:
Учитывая, что ты сказала, я ударил тебя как женщина женщину.
Совесть меня не мучила, потому что я зналона та еще сучка, и если я и заслужил удара по физиономии, она заслуживала не меньше. Но относительно того незнакомца я никак не мог быть уверен, что был справедлив, выпустив в него пулю Да, он вел себя агрессивно и нападал на девушку, но Когда Эллеке приложил меня о стену, он не переставал любить меня и желать мне добра. Когда я орал на Стефанека во всю глотку, точно он резал меня без ножа, это не означало, что я его ненавижу. Мне вспоминались широко раскрытые, полные ужаса и непонимания глаза девушки, брызги крови на ее лице, и ненависть к себе обрушивалась на меня, размазывала ровным слоем. У меня не было способа освободиться
Ветер раскачивал сосны за окном, на потолке шевелились синие тени, а я вспоминал о Стефанеке. Как бы он ни вел себя в последние месяцы его жизни, я не мог перестать оправдывать его. Я пытался убедить себя, что не причастен к его гибели, но тогда почему я чувствовал себя виноватым? Я извивался под одеялом, переворачивался с боку на бок, но мысли продолжали терзать меня до самого утра.
Несмотря на то количество еды, которое мне приходилось поглощать, впрок она мне особо не шла, и вес я набирал медленно. Тем не менее две недели сочли достаточным сроком для реанимации моего тела, и меня перевели в другой корпус, где пройти курс восстановления предстояло уже моей душе. Души у меня по-прежнему не было, зато появилась отдельная палата. И теперь мне было позволено (и я был в состоянии, что гораздо важнее) выйти прогуляться среди сосен.
Каждое утро, в десять часов, меня и обитателей остальных клетоквесь зверинецсгоняли в большой зал, где мы с дегенеративным видом рассаживались в кружок на стульчиках и начинался идиотизм под название «психотерапевтическая работа». Я мог тонуть в слезах и соплях ночь напролет, но перед сессией не забывал напялить на физиономию каменное выражение. Я не понимал, зачем нужна эта херня. Меня не ломает, значит всеменя вылечили. Так можно мне уйти? От местной компании я не мог услышать ничего нового, и их рассказы только убеждали меня в очередной раз, что глупость нашанеиссякаема. Для чего вообще эти публичные вываливания внутренностей? Просто чтобы показать, как ты гниешь изнутри?
Вся моя сессионная деятельность сводилась к демонстрации непробиваемого безразличия. Я не собираюсь брать кого-то за руку, потому что мне противно прикасаться к кому бы то ни было. Я не хочу поддерживать ваши глупые разговоры и играть в ваши тупые игры, совершая нелепые телодвижения; при чем тут это вообще? Я как раздавленный червяк, и от всего этого мне точно не станет веселее. Отвяжитесь. Я бы просто сбежал в свою палату, но знал, что на выходе из комнаты меня ожидают два любезных медбрата, которые мигом вернут меня обратно. Хотя бы повезло, что никто из группы меня не узнал. Полагаю, этим людям в последние месяцы было не до чтения газет.
Нашего психотерапевта звали Октавиус. Он весь был какой-то блеклый: бледное лицо, неяркие, песочного оттенка, волосы, тускло-серые глаза; одевался в серое, светло-коричневое или коричнево-зеленое. Невысокого роста, хрупкий, он всегда закатывал рукава своих свитеров, открывая рукинеожиданно сильные, будто в компенсацию общей субтильности. Как и большинство остальных сотрудников клиники, он говорил с ровеннским акцентомотчетливым, но не звучащим искусственно, в отличие от утрированного акцента Дьобулуса.
Четыре дня Октавиус игнорировал мою упрямую отстраненность, а затем начал цеплять меня с неожиданной агрессивностью. Ему было необходимо мое мнение по любому вопросу, мой комментарий к любому бреду, который изрекали эти бедные сумасшедшие. Конечно, не требовалось много усилий, чтобы заставить меня злиться и огрызаться, но я все же отметил у него наличие особого дара доставать меня. Я был в абсолютном бешенстве. Чего он хотел от меня? Спонтанности и искренности? У меня никогда не было ни того, ни другого. Но он не оставлял меня в покое, сверлил меня взглядом, как будто пытался понять, что такое особенное я в себе прячу и о чем решил никому не рассказывать. Но и мой взгляд преследовал его неотрывно, как прикованный.
Очень скоро ему удалось достать меня. Видимо, это национальная ровеннская чертапрятать умысел за неосведомленным выражением лица. Он все подмечал, он накручивал меня весь день, он знал, что я на пределе. Меня пичкали рвотой уже не один час, и он спросил:
Что ты думаешь об остальных участниках группы?
И я высказална одном дыхании, едва не скрежеща зубами от злости:
Они внушают мне отвращение. Я сам внушаю себе отвращение. Мы хуже, чем отбросы, потому что не ограничиваемся тем, чтобы просто валяться на земле и вонять. Мы сами втащили себя в этот бред, в котором живем. Если мы попали сюда, мы этого заслуживаем. Вам так не кажется, неудачники?
Повисла зловещая тишина. Я выплюнул свой яд, но он успел обжечь мне рот.
Октавиус улыбался.
Конечно. Сомневаюсь, что сказанное вами касается всех, но люди обычно судят по себе, так что к вам, Науэль, это относится почти наверняка. Вызаслуживаете.
Я ушам своим не поверил. Он не мог это произнести. Даже если я действовал ему на нервы, он должен был помнить, что он на рабочем месте. Он же нас лечит или типа того. Я уставился на Октавиуса, но его интересовали все лица, кроме моего.
Обсудим Науэля, предложил он. Пусть его слова могли кому-то не понравиться, однако сегодня он впервые был с нами откровенен, и мы должны быть благодарны ему за это. Разумеется, у нас тоже есть право быть откровенными. Я надеюсь, у вас найдется, что сказать. Говорите же. Вы? Не хотите? Тогда вы.
Под жаром его воли они плавились, принимали нужную ему форму. Тем более что я сам только что разозлил их, смешав с дерьмом. Все же поначалу я различал в их голосах неуверенность, как будто, осуждая меня, они сомневались, что поступают правильно. Тем не менее ручеек претензий расширялся, превращаясь в реку.
Это слишком сложно для негопросто поздороваться в ответ?
Он относится ко всем с презрением
В столовой он занимает один целый стол, не разрешая никому садиться рядом.
Надоели его язвительные замечания!
Он холодный и раздражающий.
Вынужден подтвердить, что многие ваши претензии оправданы, кивнул Октавиус. Голос осторожный, вкрадчивый, и в то же время намекающий: даже если меня начнут раздирать на кусочки, с его стороны возражений не последует.
Теперь это была уже не река, а лавина. С чего я возомнил, что я лучше других? Только с того, что у меня маленькая задница и большие глаза? Я веду себя как гребаная кинозвезда, морщу нос, смотрю на всех, как на насекомых.
Не представляю, как я умудрился достать всех до такой степени в такой недолгий срок, я же едва их замечал. Я с удивлением обнаружил, что по моим щекам стекают слезы, обильные и совершенно неконтролируемые. Я давно стал профессионалом в деле выслушивания о себе гадостей, и, конечно, эти высказывания в адрес моей драгоценной персоны не могли расстроить меня. Но все вместе их ругань бессонные ночи таблетки и уколы усталость, боль и неумолимое чувство наркотического голода, засевшее в моем мозге, наполняющее все мое тело все это накатило на меня разом, и я был раздавлен.
Достаточно на сегодня, прекратил избиение Октавиус.
Действительно, достаточно. Он вышел первым. Я слышал, как задвигались стулья, но не поднял голову. Шаги. Кто-то грубо задел мое плечо, затем чья-то рука легко опустилась на мои волосы.
Не обижайся. Они не такие уж и злые на самом деле, женский голос, прокурено-сиплый.
Она ушла и оставила меня наедине с моим унижением. Я понял, что высокомерие больше не сможет служить мне защитой. Во всяком случае, здесь.
Утром следующего дня я поднялся на второй этаж, где располагались кабинеты врачей, нашел дверь с именем Октавиуса и без стука распахнул ее.
Здравствуйте, Науэль, поприветствовал Октавиус, не отрывая взгляда от бумаг.
Я не снизошел до ответа, рассматривая его кабинет. На редкость безликое помещение, повторяющее нейтральность его хозяина. Светло-бежевые стены. Два кресла и стол между ними, серый металлический шкаф с папками, часы на стеневот и все. Никаких мелочей, никаких вещей, не относящихся к делу. Никаких подсохших цветов в горшках. Даже и чашки остывающего чая. Как будто кабинет никем не использовался и долгое время простоял запертым, а этот человек просто заскочил сюда на минуту. В честь неожиданного майского похолодания на Октавиусе был свитер потолще, однотонный, болотно-зеленый. Я уронил себя в кресло, не спрашивая разрешения сесть.
Интересные у вас психотерапевтические методы.
Он выдвинул ящик стола, аккуратно сложил свои записи в папку, закрыл ящик и сообщил:
Я многое слышал о вас от Дьобулуса, Науэль.
Уверен, только хорошее.
Разное. Вы сегодня в очках.
Да. Надо изучить врага в лицо. И мне надоело бродить в тумане. Из-за ваших лекарств я не могу использовать контактные линзы. Глаза слезятся.