Я не стал упоминать, что в период хронического недосыпа надевать контактные линзы на красные, воспаленные глазачто кирпичи в них запихивать. По моему изнуренному виду было легко догадаться, что ночьне лучшее время суток для меня, а после и день идет не лучше.
Ясно. А что касается моих методов я придерживаюсь мнения, что лучше дать человеку по носу, если это отвлечет его от отрывания собственной головы.
Я всей шкурой прочувствовал их агрессию, которую вы выплеснули на меня. Теперь вся группа меня ненавидит. Вы так пытаетесь мне помочь?
В действительности я дал вам шанс улучшить ваши отношения с группой. У них была целая ночь подумать о сказанном. Возможно, они решили, что где-то были неправы, и теперь их мучит чувство вины. К тому же ваши слезы убедили их, что вы куда менее неприступны, чем кажетесь. Иногда полезно дать окружающим увидеть, что ты просто человек. Иногда полезно самому вспомнить, что ты просто человек.
Вы их спровоцировали. Как вам это удалось?
Профессиональный опыт, он как будто бы улыбнулся. На секунду, слегка.
Странно, но я воспринимал наш разговор как нечто невесомоетак легко и просто было говорить с ним, как до сих пор только с извращенцами и прочими людьми, которых я не считал за людей. Словно бы тот конфликт стал контактом между нами. Темой для первой беседы. И все же я продолжал злиться.
Вы могли бы наладить мои отношения с группой более гуманным способом, но вместо этого предпочли повеселиться, наблюдая, как от меня летят клочья. Сейчас до меня достаточно дотронуться, чтобы я зарыдал. Я не контролирую свое эмоциональное состояние. Не знаю, что влияет на меня таким образомлекарства или обстановка. Атаковать меня в данном состояниивсе равно что пнуть больную собаку.
О-о, протянул он. Веселье здесь не главное. Признайтесь, Науэль. Что вы чувствовали вчера, когда все обсуждали вас?
Ничего.
А на самом деле?
Несправедливость.
Отчего же, по вашему мнению, у вас возникло это чувство?
Я рассматривал его, сквозь очки наконец-то видя отчетливо. Он оказался старше, чем я предполагал, но мне не удавалось определить его возраст. Ему могло быть сорок, а могло и пятьдесят. Кожа довольно-таки гладкая, но невозмутимость характералучшее средство от мимических морщин. Взглядспокойный, уверенный и ужасающе проницательныйвыдавал его зрелость. Чем-то Октавиус неуловимо напоминал мне Дьобулуса. Я расслабил сжатые в кулаки пальцы.
Они не знают меня. Не имеют представления, что я думаю и что чувствую. Если я не хочу, чтобы во время завтрака кто-то сидел рядом со мной, это не обязательно означает, что я всех презираю. Просто сейчас мне сложно переносить чье-либо общество.
Разумеется, вы не заслужили эту вспышку раздражения в полном объеме. Но если бы вы не заслуживали ее совсем, я бы не позволил ей быть. Вы оскорбляете окружающих не только отказываясь сидеть с ними за завтраком. Вспомните, что вы сказали. Вы знали этих людей в достаточной степени, чтобы заявить, что они получают по заслугам?
Нет, я положил ногу на ногу и скрестил руки на груди.
Ваша ненависть распространялась не только на них, но и на себя самого.
Уж себя-то я точно знаю достаточно хорошо, чтобы ненавидеть.
Вы уверены?
Ну конечно. Как все себя. Кого мы можем знать лучше того, кто надоедает нам целыми днями и от кого мы не можем избавиться?
Мои аргументы звучали неубедительно. И я замолчал.
Вам следует подумать над вашим отношением к людямтак ли уж оно справедливо и правильно. Ко всем людям. К себе в том числе, Октавиус задумчиво вращал в пальцах ручку. Ты должен принять решение, продолжил он, почему-то вдруг переходя на «ты». Либо ты продолжаешь посещать терапевтическую группу и работаешь, либо не посещаешь и не мешаешь работать остальным. Так что? Ты придешь завтра?
Не знаю.
Что ж. В этой клинике никого не держат против воли. Сутки пребывания здесь стоят столько, что этой суммы хватило бы на вечеринку с принятием тех самых веществ, от зависимости к которым мы лечим. Выбирай, что тебе нужно. Не то, чего тебе хочется, а что тебе нужно. И если ты остаешься в клинике, то лечись. А не устраивай вечеринки.
Хорошо, выдавил я. Я буду завтра. И постараюсь не просидеть все время молча, с отвращением разглядывая присутствующих, как делаю обычно.
Замечательно. Кроме того, я считаю, тебе необходимы индивидуальные консультации.
Сама мысль об индивидуальных консультациях вызывала у меня еще большее желание удариться в паническое бегство, чем необходимость приходить на групповые сессии. Но я согласился и ушел, ощущая себя перееханным в трех местах.
На следующий день я познакомился с Розой, когда она бесцеремонно плюхнулась мне на колени. Девицы, позволяющие себе подобную фамильярность, меня всегда раздражали (если тебя ноги не держат, сядь на пол, идиотка), и я стряхнул ее, как кошку, без всякого намека на почтение. Поскольку с Розой не церемонился никто и никогда, ее это нисколько не обескуражило, и она сияла широченной улыбкой, усугубленной размазанной по зубам ярко-красной помадой.
Ты красивенький, сообщила она мне как что-то новое, и я узнал этот хриплый прокуренный голос.
Я в курсе.
Меня зовут Роза.
И что? буркнул я. Я терпеть не мог это старомодное имя. И в моем сердце умещалась только одна цветочная девушкаИрис. Я посмотрел на часы: десять часов ровно.
Октавиус вошел в комнату и поздоровался с нами. Ему ответил нестройный гул голосов. Украдкой рассматривая людей, вчера отхлеставших меня словами, я не узнавал ни одного из них. Я всегда считал, что у меня плохая память на лица, но в тот день осознал, что просто смотрю на людей и не вижу их в упор. И дело не в том, что раньше я приходил на сессии без очков. Скорее уж это мои обычные ментальные игры. Детский трюк: накрываюсь с головой воображаемым одеялом и убеждаю себяесли мне вас не видно, то и вам меня. Почему же я счел участников группы отвратными, если даже не удосужился сначала рассмотреть их хорошенько?
Мне пришлось сжать чью-то холодную, слегка влажную рукутолько на секунду обязательного ритуала приветствия, от которого я раньше отбрыкивался, пряча ладони в карманах. Рука была застенчивая и неуверенная. Я твердо вознамерился сегодня вести себя хорошо, даже если мне придется выдергивать из себя слова с усилием и болью, как застрявшие в горле рыбьи кости.
Я заставил себя слушать, не изгаляясь над каждым словом. Их истории уже не казались столь отчаянно тупыми. Но очень похожими. Я тоже рассказал «свою», придумывая на ходу. Я жил в приюте и никто меня не любил, бедного мальчика. Октавиус ухмыльнулся мне, но я притворился, что не заметил, и продолжил рассказывать. Жестокость взрослых ужасна, ее воздействие на детский разум трагично и необратимо. Лишь погрузившись в наркотическое забытье, мне удавалось отвлечься от кошмарных воспоминаний трудного детства. Вот такая вот ботва. Умолкнув, я заметил, что некоторые смотрят на меня виновато, видимо, вспоминая, как напустились вчера. Октавиус не стал высказываться, только подтянул повыше рукава свитера. Я послал ему мысленное «я не могу, не могу», что подозрительно походило на извинение.
Позже, когда я гулял под соснами по сырым тропинкам, меня настигла Роза, которая, похоже, уверовала, что способна превратить меня в ее друга навек. Естественно, она сразу заявила, что наткнулась на меня совершенно случайно, и я скривил лицо, но все-таки решил потерпеть ее присутствие и даже замедлил шаг, чтобы она за мной успевала. А может, я просто надеялся, что, гуляя со мной, она поскользнется и рухнет в грязь.
Пяти минут, проведенных с Розой, было достаточно, чтобы выделить ее главные черты: она была глупая и сумасшедшая. Для того, чтобы убедиться в первом, было достаточно послушать, что она несет. Для того, чтобы догадаться о второмвзглянуть, как она одета.
Я, конечно, могу понять любовь к шпилькам, но в весеннем лесу они кажутся несколько неуместными.
Она сверкнула зубами.
Я пытаюсь выглядеть как можно лучше в любой ситуации и любой обстановке.
Трудно выглядеть хорошо, когда изо всех сил пытаешься не навернуться.
А разве у меня не получается? она расставила руки для равновесия.
Я оставил вопрос без ответа, только взгрустнул, что за судьба у менявезде находить себе приятеля. Я определенно притягиваю сумасшедших.
Она умудрилась опередить меня на пару шагов. Ее голые икры были молочно-белыми, как снег, еще остающийся кое-где среди плотно растущих деревьев. Подол короткого красного платья иногда совсем скрывался под длинным мужским свитером.
Чей свитер? Бывшего любовника?
Она надула губы.
Бывшего. Вот именно. Это я его бросила, уточнила она на случай, если у меня вдруг возникнут унизительные предположения.
Но я все равно подумал: ой вряд ли, а вот ее саму выбрасывали сотню раз. Она была потасканной и вульгарной. С тем же успехом она могла бы ходить с плакатом: «У меня нет самоуважения». Стану ли я лет через пятнадцать похожим на нее? Не знаю. Надеюсь, что нет.
Я медленно следовал за ней, рассматривая ее пережженные перекисью лохматые желтые волосы. Непонятно, чем я заслужил такое счастье, но сердитые, перекрикивающие друг друга мысли вдруг умолкли, беспокойство разжало свои зубы. Как приятно пахло здесь, в лесу У меня слегка кружилась голова. Теплый день поздней весны, светлое небо, деревья и их мокрая кора эта грязь, похожая на тающий шоколад снег, превращающийся в воду Я слишком долго жил среди огней и успел забыть, что подобные вещи способны доставлять удовольствие. Если мне это нравится, почему я отказывался от этого? С моих губ сорвался легкий вздох.
Роза обернулась, опасно балансируя на вдавливающихся в землю каблуках, и с кокетливостью в голосе спросила:
Как ты думаешь, сколько мне лет?
Тридцать пять, предположил я.
Ее нижняя губа оттопырилась, как у ребенка. Кто-нибудь, скажите ей, что в ее исполнении это выглядит на редкость безобразно.
Вообще-то мне двадцать девять.
«Тридцать шесть», перевел я и рассмеялсятихо и сипло, но это было уже что-то. Роза смертельно обиделась и замолчала на целых пять минут, но я и не рвался к беседе. Конечно, она не выдержала. В ее вздохе собралось все уныние этого мира. Пять минут раздумий не прошли бесследно, и она предложила, высматривая дерево посимпатичнее:
Трахнемся?
Мысленно я увидел Розу с откляченным задом, затем представил, как при толчках вжимаю ее в мокрый древесный ствол, и с несвойственной мне честностью признался:
Блевать хочется от одной мысли.
Роза изготовилась к смертельной обиде номер два и захлопала глазами.
Я страшная?
«Когда кривишь губыочень».
Нет. Просто я предпочитаю парней.
Ну конечно! воскликнула она, моментально успокаиваясь. Я должна была сразу догадаться.
Что, прямо-таки сразу? осведомился я с интересом.
Слишком красивый, вздохнула Роза. И у тебя уши проколоты.
А, уши ну да, это верный признак. Железный.
Так хочется курить, что готова повеситься с тоски, призналась она минуту спустя. Почему они запретили нам даже сигареты?
Потому что, как мне объяснили, зависимости лечатся комплексно. В клинике считают, что важно не только помочь человеку преодолеть наркотическую зависимость, но и избавиться от зависимого поведения в целом. Если ты личность, склонная к зависимостям, ты всю жизнь вешаешь на себя всякую дряньне одно, так другое. Если бы не было сигарет, наркотиков, алкоголя и секса, мы бы, наверное, коллекционировали какие-нибудь календарики до помрачения рассудка или клеили бы модельки самолетиков, пока не упадем замертво от изнеможения. Я вот собираю розовые кеды. У меня их пятьдесят пар.
Нелепо продолжать отрицать факты. «Я приехала в тот город, чтобы купить себе дом, а люди подумали, что я принимаю наркотики». Я не маленькая сияющая звездочка, чтобы заявлять о себе подобное на этапе, когда о твоих грехах уже известно все.
Роза надула губы:
Все равно. Это же не сигаретная клиника. И не алкогольная. Это наркологическая. Ну так я больше не нюхаю. Так что за проблема с сигаретами?
Она ничего не поняла из моей тирады. Я закатил глаза. Синее небо искрилось сквозь ветки.
Первую индивидуальную консультацию с Октавиусом было нельзя назвать удачной. Он был напорист и жесток, видимо, решив сразу дать мне понять, что меня ожидает. Он сказал, что я возвожу защитную стену вокруг себя. Я зажал уши и буркнул, что не хочу его слышать. Он вышел из-за стола и заявил, что я боюсь людей. Я огрызнулся, что еще шаги я встану и врежу ему. Он фыркнул, что само собой, нападениелучшая защита. Я спросил:
Да ты знаешь, сколько народу меня ненавидит? Я был в газетах, везде. А ты кто такой, докторишка?
Он сказал, что, когда мою стену разбивают, без нее я чувствую себя уязвимым и беспомощным и ударяюсь в бегство. Я встал и вышел из кабинета. Когда позже я вспоминал наш диалог, мне стало смешно. Смешно, но совсем не весело. Я смеялся, а из глаз текли слезы.
Постепенно все наладилось, и консультации начали проходить менее драматично. На одной из них я признался:
Всю мою жизнь я от чего-то зависим. Помимо стандартного набора иногда, слушая плеер, я понимаю, что не в силах его выключить. Даже если мир вокруг меня будет пылать, я продолжу слушать свою гребаную музыку. Мне нужно ощущать, как она проходит сквозь меня, как ток. Я впадаю в настоящий ужас, когда в плеере заканчивается батарейка. Ненавижу тишину. Мне плохо от нее. Каждую ночь я задумываюсь о том, что лучше выброситься из окна, чем лежать в этом беззвучии, как в ледяной грязной воде.
Октавиус улыбнулся мне. Мне было неясно, как каких-то две недели назад я мог считать его безликим. Хотя две недели а словно целая жизнь прошла.
Вот поэтому у нас на окнах решетки.
Еще я помешан на одежденепреодолимая страсть к приобретению барахла. Иногда я таскаю в магазинах всякие мелочи, даже если у меня есть деньги. Это так приятно; это как подарок, я не могу отказаться. Я постоянно вру. Не знаю, зачем. Просто так. Я мою руки по двадцать раз в день впрочем, оказавшись там, где очень грязно, я забиваю и успокаиваюсь. Временами у меня обостряется фобия заразиться чем-то венерическим, хотя я знаю по опытувсе лечится. И мой нос ненавижу его я постоянно тру горбинку на нем, как будто от этого она исчезнет не успокоюсь, пока не спилю ее либо она, либо я. И это сейчас мне ни до чего. Но обычно я начинаю нервничать, если кто-то видит меня без макияжа. Когда я издергаюсь вконец, я готов покрыть свои ресницы таким слоем туши, что глаза не открываются.
Лицо Октавиуса не выразило ни презрения, ни даже удивления. Он продолжал смотреть на меня все с той же внимательной сосредоточенностью. Я осмелел.
И еще мне кажется, моя привязанность к Эллеке ненормальна после стольких лет, прошедших с нашего расставания. То есть она действительно изводит меня. Не проходит и дня, чтобы я не тосковал по нему.
Он был твоим другом?
Моим одноклассником. Я я с ним встречался, руки предательски дрожали. Я зажал пальцы между коленями. Потом еще был Стефанек. Я не хотел с ним начинать, потому что подозревал, что опять может получиться что-то подобное, а я уже невероятно устал скучать. Но в итоге я все-таки завяз в нем.
Я замолчал и напрягся, привычно ожидая, когда доброжелательность Октавиуса сменится презрением. Или он предложит вылечить меня от моих извращенных наклонностей. Тогда я просто начну вопить на него. Я перестал скрывать свою ориентацию, как только уехал из родного города. С тех пор я признавался в ней много разгрубо, прямо и откровенно провокационно, зная, что после этого со мной начнут разговаривать как с мусором, и морально к этому готовый (это с чужими; своим не требовалось ничего объяснять). Октавиус был не своим, не чужим, апервый такой в моей жизнинейтральным. И все же я не мог исключить возможность того, что его отношение ко мне переменится к худшему.
Это мое дело, с кем я трахаюсь, злобно огрызнулся я, не выдержав паузы. И не надо указывать мне, что правильно, а что нет.
Я не думаю, что у тебя есть причины сердиться на меня, Науэль, возразил Октавиус, и я вдруг припомнил, что он приятель Дьобулуса или типа того. Это уже предполагало некоторую степень терпимости к девиантам. Расскажи мне про Эллеке и Стефанека, пожалуйста.
Если смогу
Я опустил свои колючки, но заговорил только потому, что молчать было еще труднее. Воспоминания раздирали меня на части. Я никогда прежде не рассказывал о себетак подробно и не меняя события до неузнаваемости. Конечно, Дьобулус знал обо мне больше, чем узнал бы Октавиус, даже если бы я не затыкался неделю. Но у Дьобулуса были свои источники информации и, кроме того, невероятная способность догадываться обо всем невысказанном и недосказанном.