Я выжимал перед ним капли своего яда, я давился словами и даже пару раз плакал. Если ты откровенен с кем-то, ты влюбляешься в него. Это неизбежно. Если ты хороший психотерапевт, то каждый твой пациент принадлежит тебе, жаждет твоего одобрения, пытается стать для тебя особенным. В группе все поглядывают друг на друга: «Почему он получил твое внимание? Оно должно быть моим». И именно это желаниечтобы ты, ты один, заметил его, заставляет каждого вытряхнуть душу наружу, даже в присутствии смущающих свидетелей. Не важно, кто они, мужчины или женщины, гомо или гетеро. Все они хотят забрать тебя домой, где ты будешь целыми ночами вытаскивать гвозди из их истекающих кровью сердец и измученных мозгов. То, что они испытывают к тебе, даже больше, чем любовь. Или, может быть, нечто совсем другое.
И я сидел перед ним, изнемогающий от своей влюбленности, задыхающийся от искренности, давно вышедшей из-под контроля.
Ты говоришь, что ничего не чувствуешь, но в действительности люди всегда что-то чувствуют. Твое так называемое бесчувствие лишь означает, что большую часть времени ты либо не осознаешь свои эмоциональные реакции, либо же не можешь определить, что именно ощущаешь, он вертел красно-синюю ручку, отвлекая от себя, контролируя мой взгляд. Ты способен «опознать» свои чувства только когда они достигают предела, становятся максимально болезненными, он коснулся меня взглядомлегко, почти неощутимо. Вот как сейчас. Когда-то ты потерял связь с собственным сердцем. Возможно, что-то ранило тебя слишком сильно. Эмоциональное оцепенениеэто защитная реакция. Лучше выключиться, чем перегореть. Подумай над этим, попытайся вспомнить, когда контакт был потерян впервые.
Я еще не был готов говорить об этом и только сгорбился в кресле. Большое и уютное, оно создавало ощущение безопасности, которое не соответствовало происходящему в этом кабинете. Никакой безопасности. Тебя разденут до костейволнующе и больно. Бежевые стены металлический шкаф с папками все стало знакомым до такой степени, что, казалось, и через десять лет я смогу припомнить эту комнату в мельчащих деталях.
Чувства, которые мы не осознаем, начинают управлять нами. Бесполезно загонять свои страхи вглубь, где их не достанет ни память, ни разум. Ты только проигрываешь, отказываясь изучать своих монстров, пусть смотреть на них и не очень приятно. Непонятное пугает, и необъясненное чувство опасности сильнее в тысячу раз. Ты ударяешься в паникудерешься или бежишь, и твой разум замирает, отдает власть инстинктам выживания. Все, что ты говоришь или что делаешь, это уже не ты. Например, твое агрессивное поведение. Ты проявляешь враждебность в группе, и сам едва ли это замечаешь.
Иногда я с полной осмысленностью веду себя злобно. Часто.
Ты хотя бы догадываешься, с какой ненавистью к людям ты живешь?
Я снял очки и потер переносицу.
Начинаю понимать.
Ты не можешь расслабиться, все время ожидаешь удара и стремишься наброситься первым, чтобы они знали: ты сильный, на тебя опасно нападать. Капля осуждения, или тебе показалось, что осуждения, и ты обнажаешь клыки. Наблюдая за тобой, можно изучить весь спектр защитных реакций. Не одна, так другая, без пауз, точно ты боишься остаться без своей брони пусть даже на секунду.
Я пожал плечами, подавляя желание спорить. Этим я лишь докажу его правоту. После секундного сомнения я спросил:
После того, что я рассказал вам вы осуждаете меня?
Он пристально посмотрел мне в глаза. В моем виске забилась жилка.
Я вижу, ты уже ответил за меня, но твой ответ неправильный. Мой истинный ответнет, не осуждаю. Осуждение еще никого не спасало. Напротив, оно может стать причиной дальнейшего разрушения. В значительной степени мы такие, какими нас видят окружающие. Считай человека плохими со временем он станет, хотя бы по отношению лично к тебе.
Я опустил взгляд.
Вам известно обо мне не все.
Я застрелил незнакомца на шоссе. Я качнул головой, отгоняя видение крови, растекающейся по асфальту.
Понятно, осторожно сказал Октавиус.
Я подумал: как я буду выживать без него, когда придет время оставить клинику? Не представляю, как помешать себе скатиться обратно. Мне по-настоящему жаль тех, кого никто не встретит на выходе из этих контролирующих стен.
Мысли о свободе тревожили меня. Должно быть, и остальных тоже. Периодически кто-нибудь впадал в истерику. Почему-то считается, что после того как физическая зависимость побеждена, жизнь должна предстать тебе радужной. Ага, конечно. Быть наркоманом даже удобнееможно сколько угодно строить утопичные планы касательно чудесного будущего, ждущего тебя после завязки. В действительности же, прекратив ширяться, ты обнаруживаешь, что ничего не изменилось. Мир по-прежнему неуютный, хочется забиться под половицу и впасть в оцепенение. Ежедневные проблемы требуют решения. Все это невыносимо. И ты начинаешь сначала.
Когда в истерику ударилась Роза, это почему-то вызвало у меня крайне гнетущее чувство. До этого мы два дня не общались, потому что она вдруг перестала меня преследовать, и я уже подумывал обратиться к ней первым. В тот день она выглядела плаксивой и задумчивой и все время молчала, что делало ее самой на себя не похожей. Октавиус пытался разговорить ее. Он обращался к ней иначе, теплее, чем к остальным, словно разговаривал с ребенком, что мне нравилось. Роза же не виновата, что она такая бестолочь, правда? Когда она широко раскрывала глаза, глядя на Октавиуса снизу вверх, обожающе и восхищенно, в ней действительно проступало что-то детскоеи на этот раз не наигранное.
Но в то утро она не реагировала на Октавиуса. Сидела, съежившись, и смотрела в одну точку. А в какой-то момент начала рыдать. Это было внезапно и стихийно. Казалось, ее слезы не остановятся уже никогда. Она превратилась в агонизирующее, не способное понять человеческую речь существо, и мне стало плохо от того, что я присутствую здесь и вынужден это наблюдать. Как же мне надоело легче откусить себе палец, чем в очередной раз увидеть, как кто-то плачет. Октавиус взял ее за руку и вывел из комнаты. Она вцепилась в него, как утопающая.
Пока мы ждали возвращения Октавиуса, у меня в голове крутилась песня «Убить огни». К тому времени я уже многое знал о Розе. Ее пребывание в клинике оплачивала мать, наивно полагая, что Розу удастся вылечить и вернуть к ребенку и нормальной жизни. Я очень сомневался в перспективности этой затеи. Роза уже давно не заботилась о себе, но ее терзали угрызения совести из-за дочери, от которой она полностью отстранилась, передав на воспитание своей респектабельной матери, потому что «кого такая, как я, может вырастить». У меня язык чесался указать на то, что мать Розы воспитала ее саму.
Хотя Роза рассыпалась в заверениях, что мечтает вылечиться, что она не только постарела, но и поумнела, и даже надыбала где-то силу воли, я не верил ни одному ее слову. Я видел темный орел вокруг ее головы, слышал, как к ней крадется несчастье, и прежде эти признаки меня не обманывали. Столько людей из моего окружения сменились пустотой, что я привык, и даже из вежливости не мог испытывать жалость, но и не стал настолько циничен, чтобы пичкать ее пустыми надеждами.
Прошло полчаса. Октавиус не объявился. В любом случае мне было уже не до групповой терапии. Я встал и ушел.
В моей палате я увидел Дьобулуса. На нем было пальто из тонкой алой шерстицвет раздражения и тепла. Он изучал вид за окном и обернулся, когда я вошел. Мы застыли, рассматривая друг друга. Яс настороженным выражением. Онс совершенно непроницаемым. Ни тени того утомленного щуплого человечка, каким он предстал передо мной в нашу предыдущую встречу. Дьобулус набрал вес и вернулся к прежнему виду и способности даже при его невысоком росте производить впечатление недостижимого величия. Морщины на лбу и возле рта разгладились.
«Когда наши отношения ухудшились?» задумался я. Кажется, я позабыл о Дьобулусе уже на съемках «Заблудившегося». И он разгадал причину нашего разлада задолго до того, как она стала известна мне: я влюбился в Стефанека. Сотня интрижек, которые были до и во время Стефанека, не считались. Только в тот раз я задел Дьобулуса по-настоящему. Он не показывал этого, но я знал. Наверное, я никогда не заблуждался насчет его отношения ко мне, но я не предполагал, что его одержимость мною продлится так долго, лишь усиливаясь со временем. Теперь я не мог смотреть ему в глаза, понимая, что он попал в длинный список обиженных мною любовников. Глупо злиться на человека за то, что я не способен дать ему то, чего он хочет от меня но вполне в моем духе.
Привет, сказал он. Выглядишь гораздо лучше.
Привет. Ты тоже.
Я приблизился к нему осторожно, все еще не понимая, кто он мне теперь. Согласен ли он принять меня, после тех мерзостей, что я ему наговорил, и тех гадостей, что сделал? Позволит ли вернуться домой? Для всех, кто получал меня, я становился любимой игрушкой. Они надоедали мне намного раньше. Я множество раз бросал, но никогда не оказывался брошенным. Я привык быть Бриллиантовым мальчикомя холодный, сверкающий, как ни старайся, ты не оставишь на мне ни царапины. Но теперь, испытывая страх отвержения, непривычный и мучительный, я крошился в пыль, лишенную всякого блеска.
Неужели я стал таким ужасным, что даже ты начал бояться меня? насмешливо осведомился Дьобулус.
Он обнял меня, позволил мне прижаться к нему, и, ощутив его телоподзабытое, но знакомое мне как собственное, вдохнув свежий запах его волос, я почувствовал, как лопается образовавшийся за время разлуки сгусток тоски, заполняя болью всю мою грудную клетку.
Я привез тебе несколько альбомов. Все новые.
Спасибо.
У меня был плеер и пара кассет, но я обнаружил, что не могу слушать песни, связывающие меня с прошлым, волокущие длинные хвосты воспоминаний. Дьобулус, который догадывался и о таких мелочах который не требовал от меня правды и не верил моей лжи который почти ничего от меня не требовал, кроме самого необходимого, и если он хотел от меня секса, то разве я могу утверждать, что отдавался не по собственному желанию и воле? Однако все эти годы я был слишком высокомерен, чтобы ценить его. Втайне гордясь тем, что он выбрал меня, восхищаясь его могуществом, я презирал его самого, потому что, как бы он ни вознесся, с каким бы достоинством ни держал себя, он оставался подрывателем, торговцем наркотиками и хладнокровным убийцей. Нас разделяли безликие призраки его жертв, до которых мне не было дела, но которых я не мог ему простить, вероятно, лишь потому, что сотни тысяч, миллионы людей сочли бы действия Дьобулуса непростительными. Я не был среди этой толпы, но она была больше меня и властвовала над моим мышлением. Клеймила Дьобулуса. Клеймила меня.
Горло сжимали спазмы один за другим, почти без интервала, так что мне едва удавалось дышать. Дьобулус снял пальто и из красного стал непроницаемо-черным. Мы молча легли на мою узкую кровать, и он обвил меня руками. Даже сквозь два слоя одеждымоей и его, жар его тела доходил до меня, прогоняя мой вечный холод. Дьобулус был огнем, а я льдом, и странно, что мы оказались долговременным союзом. Очевидно, часы индивидуальных консультаций не прошли для меня бесплодно, потому что я смог сказать:
Прости меня.
Науэль, я все прощаю либо в течение трех дней, либо никогда. Тебе повезло.
Он запустил пальцы в мои волосы. Вот и все. Он простил меня. Как будто я не вел себя как скотина. Но мои тиски только сжало сильнее.
Я много размышлял обо всем, что случилось Оказывается, у меня есть стыд и совесть, и теперь они отрывают мне голову. Я до конца жизни буду себя ненавидеть.
Тебе только двадцать лет, Науэль. Рано говорить про всю жизнь.
Вот именно, усмехнулся я. Мне всего двадцать, а я уже успел столько наворошить
Дьобулус перевернул меня на спину, чтобы посмотреть мне в лицо.
Не твоя вина, что ты рано начал, он задумчиво подпер голову ладонью.
Но моя, что продолжил. И мне страшно, до чего я дошел в итоге. Как бы я хотел отменить все. Вернуться в прошлое, исправить его, я смотрел на Дьобулуса так жалобно, как будто умолял построить для меня машину времени. Аж самому тошно от своей вечной беспомощности. Не стрелять в человека на шоссе. Не обижать Стефанека. Не бросать Эллеке. Не взрывать того дебила в школе хотя нет, тот кусок говна заслужил.
Дьобулус снял с меня очки, потер мою переносицу, разглаживая вмятину от дужки, погладил мои нос, губы. Прикосновения, лишенные всякого эротизма, выражающие лишь чистую нежность; концентрат без примесей.
Открою тебе страшную тайну, Науэль, то, что позволяет мне не сойти с ума: несмываемых грехов не существует. «Непрощаемость» греха придумали люди, и у них были свои причины для этого. Совершённое убийство не оставляет на твоих костях отметок, не окрашивает твою душу в черный цвет. Даже самый скверный поступок не сделает тебя навсегда плохим. Все компенсируется подобным. Пристрели человечкаэто минус, заслони от пули другогоэто плюс, и, как ни цинично это звучит, в итоге ты выйдешь в нольперед провидением. Может, и перед собой, если ты сможешь принять этот принцип. Пока ты жив, у тебя есть возможность исправиться. А если люди продолжат осуждать тебя что ж, порой они осуждают и без весомой причины.
Каждое его слово снимало один кирпич с той груды, что я сложил на себе за долгие ночи самообвинений. И все же
Но ведь даже если удастся очиститься ты все еще будешь помнить, что сделал. Сожаления останутся, я улыбнулся, но губы предательски скривились.
Дьобулус дернул плечом.
У всех остаются, его оранжево-карие глаза словно затянуло дымом. Я дважды терял близких людей. Мне и первого раза хватило, чтобы понять, что мне это не нравится, но когда это случилось снова, это было как выстрел возле самого уха. Бум! и внешние звуки перестают существовать, остается лишь звон в твоей собственной голове. Мне хотелось притвориться, что это мерзкий сон и однажды я смогу разбудить себя, но это была реальность, в которой мне предстояло существовать. Однако же я пережил те потери, и понимание, что я такое, и свои скверные поступки, которых не пережили многие другие, и свою тревогу, и обиды, и даже сожаление. Невзгодыэто не попытки уничтожить нас. Это испытания, уроки. Ты должен быть благодарен за то, что тебе их предоставили. Когда-то я был молод и не понимал этого. Я проклинал судьбу и думал: «За что мне это? За что? За что?» Но однажды я проснулся и осознал, что все изменилось. После всего, через что мне пришлось пройти, я стал всемогущим, непобедимым. Не осталось ничего, способного расстроить меня больше, чем я уже когда-то был расстроен. Я никогда не буду более жалким, глупым, растерянным и слабым, чем я уже когда-то был. «Чтобы найти одно, достаточно обнаружить его противоположность» идея, на которой держатся все религиозные воззрения в Роване. И я нашел то, чего никогда не будет у рафинированных мальчиков и девочек, которые просто не получили возможность проявить слабость или силу. Изживи все тревогии тебе останется только спокойствие. Прочувствуй страдание, чтобы ощутить счастье. Ненавидь, пока тебя твоей яростью не вытошнит, и в тебе останется только любовь. Ты поймешь однажды и станешь другим. Лучше, чем сейчас.
Поэтому ты позволил мне съезжать дальше?
Дьобулус улыбнулся.
Бесполезно взывать к разуму, пока безумие еще кипит в крови. Я просто ждал, присматривал за тобой, почти не вмешиваясь.
Дьобулус
Не догадка, а твердая уверенность: я жив только потому, что он не позволил мне умереть. На мгновение я увидел себя мертвым, разлагающимся, пропитанным насквозь влагой, что просачивается ко мне сквозь слой земли. Дьобулус провел по моему лицу ладонью, и кошмарный образ померк, пропал.
Благодарность была как теплый прилив. Иногда я едва выдерживал жизнь, но, приблизившись к смерти практически в упор, я понял, что это определенно не то, о чем стоит мечтать. Губы пересохли Ну, скажи же то, что решил, что должен сказать. Я думал об этом каждую ночь, проведенную на этой кровати
Все эти годы я очень тосковал по Эллеке. Я соскучился по Стефанеку. Я скучал по тебе, мне не удавалось начать сразу.
Глупый, пробормотал Дьобулус, поглаживая мои волосы. По мне незачем тосковать. Ты можешь позвать меняи я буду рядом, всегда, когда тебе это нужно.
От этих слов мне стало приятно и больно, как будто я ждал их всю жизнь и, наконец, дождался. Я ощутил себя маленьким, как ребенок, и таким же беззащитным, еще не нарастившим броню, которая позже придала мне уродливые формы. Хотя я ненавидел себя, но любовь к нему чувствовал даже в кончиках пальцев И я не должен был позволять себе сомнения.
Если ты хочешья перевел дух. Почему мне так сложно это произнести? Если ты хочешь, я буду с тобой. В смысле только с тобой.