Сказал. И холод вдоль позвоночника, и пот на ладонях. Впервые в жизни я давал обещание, осознавая, что мне придется его исполнить и я не имею права забрать его обратно. И мысли заметались, даже не успевая прозвучать до конца: «я же был счастлив с ним, и буду снова», «наверное, если постараюсь», «справедливая плата», «я не могу бежать дальше», «и если мне станет невыносимо, то» Точто? Что еще я могу подарить ему, кроме себя? Но разве не такого подарка он хотел?
Пальцы Дьобулуса скользнули по моим щекам, и я замер на верхней точке, едва удерживая равновесие, боясь упасть.
Я рад это услышать от тебя. Но я отказываюсь от твоего предложения.
Отказываешься? повторил я тупо. Почему? Я люблю тебя, я даже не обратил внимания, что произнес эти слова впервые.
Любишь. Я не сомневался в этом ни на секунду, даже когда ты пропадал где-то далеко. Но это другая любовь.
Что значитдругая?
Решай сам.
Ты не хочешь меня?
Хочу. Но то, что ты предлагаешь, неправильно. Ты будешь несчастлив со мной. Постепенно ты начнешь меня ненавидеть.
Я сел на кровати. В голове стучало: «Это несправедливо, несправедливо».
Если бы я был привязан к тебе так, как нужно как к Эллеке или Стефанеку как чудесно было бы быть с тобой. Ты помог бы мне привести мозги в порядок, не сомневаюсь. Все было бы так просто
Ты дал мне другую роль.
Почему? мое сожаление было по-настоящему ядовитым, обжигающим все внутри.
Вероятно потому, что никто не справится с ней лучше меня, улыбнулся Дьобулус. Это нормально. Часть твоих потребностей способен удовлетворить только я, и никто кроме меня. Остальное ты можешь получить от кого-то другого, он погладил мою шею, так ласково, что я закрыл глаза, пытаясь вобрать ощущение полностью. Тебе может казаться, что то тоскливое состояние, в котором ты пребываешь сейчас, вечно, и от твоих усилий нет пользы. Но, продолжая стараться, ты приближаешь тот день, когда обнаружишь, что терзания в прошлом.
И я впервые, после всех этих жалких попыток, когда из глаз текла только вода, тогда как соль оставалась внутри, расплакался по-настоящему. Я начал неуверенно и осторожно, но шлюзы раскрылись, и я потерял над собой контроль. Я всегда был нахальным, вульгарным, подонистым и совершенно отвратительным, недочеловек, дешевка, пустышка. У меня не было права ощущать себя плохо, потому что я сам плохой, но Дьобулус дал мне разрешение на боль, и она выплеснулась, вся и за все. За то, что я такой никчемный и в моей душе переломаны все кости. За то, что я не могу быть уверен, что болезненные идеи Стефанека возникли бы и без меня. За то, что мое тело раздирают зависимости. За то, что я потерял Эллеке, окончательно, бесповоротно, и за то, что я сам же стремился к этому. Получил, что хотел, и едва не убил себя.
Ночью я спал как убитый. Этот разговор навсегда изменил мое отношение к Дьобулусу. Ледяная стена, которую я всегда сохранял между нами, растаяла. Он оставался преступником, но меня это больше не беспокоило. Если он разобрался со своей совестью, то и я не буду его упрекать. Да, он причиняет вред другим людям, зато он добр ко мнев мире, который был ко мне очень жесток.
На следующий день, прогуливаясь среди сосен в ожидании очередной мозговышибательной индивидуальной консультации, я думал о свободе. Я находился в клинике уже полтора месяца. Мне следовало бы радоваться, что скоро я получу такие шикарные привилегии, как не есть, когда не хочется, идти куда вздумается и жить не по расписанию. Однако я посматривал в синее небо тоскливо, как больная собака. Здесь никого не колыхало, что днем я предпочитаю спать, а ночью играть, и что просыпаться ровно в восемь и ложиться ровно в одиннадцать мне влом. Я мог умолять, терять последнюю гордость, выпрашивая хотя бы сигарету, но пергаментные лица медсестер, их холодные глаза выражали только: «Мне-похрену-даже-если-ты-говоришь-что-готов-покончить-с-собой». Это было мучительно, и унизительно, ивот приколоставляло чувство безмятежности. Меня взяли и впихнули в порядок, не слушая моих ругани и рыданий. Если ты слишком велик, тебе все равно придется как-то втиснуться. Если слишком мал, а ну-ка раздуйся. И после всех этих мучений ты ощутишь удовлетворение от того, что наконец-то обрел правильную форму.
Надо все же избежать позора и не позволить себе вцепиться в батарею, когда меня будут выпроваживать из палаты. Вы такие чудесные. Пусть вы отняли у меня право самому определять свои действия, но обломали и все возможности совершить ошибку. Втыкайте в меня иглы, кормите овсяной кашей, смотрите сквозь меня и пичкайте психотерапиейчто угодно, ведь я такой примерный мальчик под вашим руководством. Только, пожалуйста, не отдавайте меня под мою ответственность, ведь я же пропаду, пропаду совсем. Вы представить не можете, куда этот тип заведет меня. И все ваши старания пойдут прахом.
Я мог придуриваться сколько угодно, но необходимость возвращения в реальность пугала меня. Я получу назад свои шмотки, и свою краску для ресниц, и Льед со всеми его злачными местами, и своих старых приятелей: «Ну, чувак, мы думали, что уж в этот-то раз ты точно все». Я буду как голодный в кондитерскойпринюхиваться, присматриваться. Вот только под кремом не обязательно вкусное, даже если оно вызывает зависимость. Так нельзя. Я должен расслабиться. Я должен сказать себе: «У меня есть сила воли. У меня есть сила воли». У меня есть сила воли, трусы, разрисованные сердечками, квинтэссенция чистого разума и розовая лошадь, взирающая на меня с преданностью и состраданием каждый раз, когда я открываю дверцы шкафчика в ванной.
У меня нет силы воли.
Пожалуйста, оставьте меня здесь, бродить по хрустким прошлогодним иглам и свежей новенькой траве; бледного, с бесцветными глазами, с тускло-серыми волосамикаким меня и задумала природа.
Уже незадолго до выхода я рассказал Октавиусу о том незначительном маленьком эпизоде в моем детстве, который слегка подзадолбал меня в дальнейшем. Я сидел нога на ногу и постукивал пальцами по колену. Все это такая ерунда в сущности, да? Просто скажите мне, что это не имеет значения, чтобы я мог успокоиться. С кем не бывает. Возможно, не с каждым это бывает в восемь лет, но тем не менее. Мне даже смешно, что я все еще помню об этом. Ведь позабылись же картинки на вкладышах из жвачек, которые я покупал. Не надо мне сочувствовать, не нужно принимать жалостливый вид Я снял очки и показал, каким холодным может быть мой взгляд. Теперь я видел Октавиуса размытым. Какое облегчениене различать выражение его лица.
Успокойся, сказал Октавиус неожиданно насмешливо. И дыши.
Я выдохнул. И даже желание поглумиться на эту тему пропало. Я снова водрузил очки на нос.
Послушайте, я не хочу это обсуждать. Я рассказал вам, потому что вы говорили, что для меня же лучше быть искренним и открытым. Я рассказал, но я не думаю, что случившееся повлияло на меня столь значительно, чтобы заслуживать обсуждения.
На тот момент мои слезы уже закончились. Ура. Я обрел нормальный сон. Я набрал вес. Лекарственное воздействие на меня свели к минимуму. Я мог бы уже начать носить контактные линзы, но у меня не было возможности приобрести новую пару. По утрам я слушал музыку, лежа в кровати. «От разбитого сердца к ненависти» Я был по-настоящему горд за тот покой, который я чувствую.
Октавиус присел на край стола и подтянул повыше рукава рубашки. Мне нравилось, каким он стал со мноймягче, свободнее. Иногда мне казалось, что я одним шагом могу преодолеть нашу дистанцию. За окном позади него покачивались под ветром колючие зеленые кроны. Мерные движения влево-вправо, влево-вправо.
Хорошо. Если сейчас ты не готов, обсудим этот эпизод позже.
Мою казнь перенесли на следующий день. Ура? Вряд ли я буду скучать по этим тягостным беседам, но я буду скучать по Октавиусу. Он очень странный; как будто бы всегда находился здесь и никогда не переместится отсюда. Я так и не нашел факта, достаточно шокирующего, чтобы его поразитьи это с моей-то биографией. Он слышал более чем достаточно неприглядных историй. Сколько несчастных признаний он вытерпел? Сколько слез видел? Пропуская чужую боль сквозь себя, он превращал ее в безмятежность. Делал чужие ошибки частью своего опыта.
Октавиус посмотрел мне прямо в глаза. Каждый раз, когда наши взгляды встречались, я ощущал отклик где-то в животе.
Все же я скажу тебе, чтобы ты знал: никогда не отрицай значимость своего прошлого. Прошлое и настоящее, а, следовательно, и будущееони всегда связаны, как причина и следствие. Что-то в человеческом поведении может казаться парадоксальным, что-тохаотичным, но лишь до тех пор, пока не изучены предшествующие обстоятельства.
Ну, если следовать этой логике, то люди получаются слишком уж предсказуемыми. А мы же знаем из жизненных наблюдений, что это не так.
Во-первых, не так-то просто собрать всю необходимую информацию. Во-вторых, человеческие личности напоминают кривые зеркала, причем каждое искривлено по-своему, что необходимо учитывать, анализируя отражения. Но некоторые предметы узнаются без труда, даже увиденные в кривом зеркале, не так ли?
Мне гораздо удобнее забыть о том инциденте. Не думать о причинах, следствиях и прочей ерунде. Разве это не способ освободиться?
Нет. Это отрицание.
Пусть так.
Я уже говорил тебе о бесполезности этой стратегии. Ты запираешь часть души, выбрасываешь ключ и отныне не имеешь понятия, что творится на том маленьком заброшенном участке. Ты ничего не контролируешь. Из мусорных семян произрастают сорняки, а не розы. Так с чего тебе ждать преображения к лучшему?
Сорняки в моем разуме, я послал ему короткую усмешку. Это уж слишком.
Насилие, особенно в раннем возрасте, не проходит бесследно. В то время тебе было легче отреагировать на произошедшее бесчувствием, защищая себя от негативных эмоций, с которыми ты был не способен справиться. Но напряжение, страх и обида никуда не делись, остались невысказанными и нерастраченными. Ты по-прежнему отодвигаешь их подальше, как делал в детстве, ты по-прежнему слишком испуган, чтобы позволить себе переживать. Тебе может не нравиться моя метафора с сорняками, но то, что было посеяно в твоем разуме в ту ночь, все еще в твоей голове, все еще определяет твое поведение. Ты швыряешь свое несчастное тело из одной случайной связи в другую, чтобы доказать себе, что твои первые ужас и отвращение были несущественны, а после обрушиваешь на партнеров свой детский гнев. Возносишь себя высоко, чтобы никто не догадался, что на самом деле тебя как в грязь окунули.
Мне захотелось воткнуть в уши наушники и включить плеер. Но, к сожалению, на индивидуальные консультации я его не брал.
Хватит, перебил я. Мне все ясно. Кристально. Кристальнейше.
Октавиус рассмеялся.
Тебе ясно, да. Поэтому у тебя такие стеклянные глаза. Блестящие и пустые. Скоро твой курс заканчивается. Твои психологические травмы толкают тебя к поступкам, которые приносят тебе все больший вред. Однажды ты уже загнал себя до полусмерти и оказался здесь. Однако я хотел бы больше никогда не увидеть тебя в этих стенахи вовсе не потому, что тебе удастся себя угробить. Я всего лишь психотерапевт, а не волшебник. На мгновенные результаты рассчитывать не приходится. Я не могу сделать за тебя то, что должен сделать ты сам. Но, надеюсь, я пробудил в тебе желание начать работу над собой.
Да, и просто желание. Стоило мне моргнуть, как жуткие образы будущего заполонили мою голову Мне предстояло долгое барахтанье в трясине.
Что мне делать? спросил я с плохо скрываемым ужасом.
Октавиус пожал плечами:
Жить.
На выходе из его кабинета меня ждала Роза. Розе тоже предстоял «выпускной», причем в один день со мной, но она не грузилась по этому поводу так, как я. Впрочем, у нее всегда были только два доступных варианта: либо она не грузилась совсем, либо она грузилась по любому поводу. После той истерики она на неделю пропала из моего поля зрения, но вернулась сияющей, как прежде.
Мы вышли прогуляться по лесным дорожкам.
Ты когда-нибудь участвовал в групповухе? спросила она.
Прекрасный вопрос, учитывая тему последней консультации.
Пару раз.
Тебе понравилось?
Возникали мысли, что я бы с большим удовольствием послушал какую-нибудь хорошую музыку, из бессмысленного желания разрушения я отломал с дерева сухую веточку. В следующий раз возьму плеер с собой.
Вот, мне тоже не понравилосьчелюсть устает, ноги затекают. Для кого вообще их устраивают?
Роза это Роза. Я тяжело вздохнул. Вздыхать в ее присутствии уже вошло у меня в привычку.
Не то чтобы мне действительно хотелось рассуждать на эту тему. А ты напоминаешь мне кошку.
Что, я такая же изящная? взбодрилась Роза.
Нет, кошку, которая часто падала, прогуливаясь по перилам балкона. И после всех этих полетов у нее совершенно безумный вид, как будто она уже не уверена, где она и кто она вообще.
Роза надула глянцево-розовые губы.
Если бы ты не был таким милашкой, я бы на тебя обиделась.
Чего на дурачков обижаться, миролюбиво согласился я.
И все-таки в последний день напряга не избежала даже Роза. Стоя на подъезде к клинике и ожидая такси, которое довезет ее до станции, она выглядела такой растерянной и подавленной, что даже в моем черством сердце нашлось для нее сочувствие. Судя по всему, на Розе была та одежда, в которой она прибыла в клинику двумя месяцами ранее: неуместные в теплый июньский день ярко-розовые сапожки, салатового оттенка плащ и красная шляпасочетание очень в ее духе, но, чего уж там, и в моем. Перламутровые тени скидывали ей пару лет, а испуганное выражение глаз так даже еще лет пять. Да, сегодня Роза выигрывала сражение со временем.
Как ты думаешь, она будет рада меня видеть?
Она имела в виду дочь.
Возможно, соврал я.
Роза тихонько выдохнула.
Я так надеюсь, что на этот раз со мной все будет хорошо я буду вести себя хорошо. Никаких черных дней, никаких таблеток. Я хочу верить, что смогу сохранить свою жизнь хотя бы ради дочери.
Это был явный перегиб. Даже если Роза действительно, как она рассказывала, трижды пыталась отравиться снотворным, на деле она была до сих пор жива и даже более чем. Сложно не отметить, что в качестве способа самоубийства она избрала тот, который не испортит ее тела, не оставит даже отметины на коже. И все же не самое подходящее время, чтобы высказать эти мысли, хотя прежний я все равно непременно бы высказал. Как по мне, так ей стоило больше остерегаться своих гедонистических влечений, нежели суицидальных. Не успеет моргнуть, как опять начнет занюхивать порошок прямо с пола, подставляя кому-то задницу.
О чем ты задумался? Роза схватила меня за рукав.
«Оцениваю твои шансы на спасение, детка».
Ни о чем. Просто создаю видимость задумчивости. Мне это свойственно. В смысле, создавать видимость.
Роза потянулась ко мне носом, и я уже досадливо подумал, что опять она пристает с поцелуями, но она прошептала мне на ухо:
Ты хороший парень, только вот ломаешьсястрашное дело. Оставь свои привычки. Тебе нужна женщина. Я серьезно. Я соображаю кое-что, даже если кроме этого вообще ничего не соображаю. Женщины добрее мужчин и чувствуют тоньше. Женщина сможет понять тебя, будет с тобой мягкой, и тебе захочется ее защищать, опекать. Не ухмыляйся. Я уверена, забота о ком-то способна изменить тебя к лучшему.
Роза, милая, я не нуждаюсь ни в женщине, ни в мужчине, ни даже в гермафродите с цветком в заднице.
Глупый, она отстранилась, но ее ладонь по-прежнему лежала у меня на плече. И все равно мне жаль расставаться с тобой. Может, оставишь мне адрес?
Сегодня здесь, завтра там, где угодно послезавтра. «Туда, где ему быть впизидит» это не адрес, Роза.
Тогда я оставлю тебе свой. То есть моей матери.
Не стоит. Никогда не писал писем, и начинать не хочу.
Она сникла, и я ощутил укол сожаления.
Тогда хотя бы поцелуй меня на прощание.
Я вспомнил совет Октавиуса, что следует быть добрее к людям, и коснулся ее губ губами. Совсем слегка, и мне взгрустнулось отчего-то.
Глядя, как Роза удаляется шаткой походкой, я провел по губам, стирая ее помаду. Будет лучше, если она уйдет как уйдети я никогда не узнаю о ее поражении, и мне не придется ей врать, скрывая собственный проигрыш. Хватит боли. Достаточно призраков у меня в голове.
Будешь стоять тут вечно? послышался голос Дьобулуса.
Я обернулся.
Хотелось бы.
Никто не собирается устраивать тебе испытание на прочность прямо сегодня. Даже не на этой неделе, успокоил меня Дьобулус. Пошли. Вертолет ожидает нас на прогалине.