И породило небо троих сыновей: старшего назвали Тлаклауке. Он был красным от небесной крови. Родился второй сын, которого назвали Йайанке, он был самый большой, у него было больше власти и силы, чем у других. Он родился чёрным.
Кохэн читал, раскачиваясь, и голос его наполнял комнату.
Слушать было тяжело.
Третьего назвали Кетцалькоатль, образом он был подобен змею, но возжелавши летать, слепил себе крылья из глины
Тельма слушала, но почему-то слова проходили мимо.
и тогда Тлаклауке стал солнцем и подчинил себе мир, а также всех людей, которые в нем обитали. Кетцалькоатль воспротивился его власти. Сразились братья. Тлаклауке ударил его дубиной, и Кетцалькоатль упал в воду, где и обратился в ягуара. Он вышел на берег и стал убивать гигантов, пока не убил всех. Так закончился мир первого солнца
Что это? спросила Тельма шепотом.
История, так же шепотом ответил Мэйнфорд.
А Кохэн продолжил:
И стал Крылатый Змей солнцем. И был тринадцать раз по пятьдесят два года. Тогда Йайанке превратился в ягуара и так ударил лапой Кетцалькоатля, что тот свалился и перестал быть богом. И случилась гибель второго мира.
Она слушала про огненный дождь, который уничтожил второй мир. И про людей, обратившихся в индюков. Про великую воду. Слушала и не понималазачем?
Это должно иметь значение, но
пятый мирмир идущего солнца, которое проглотит Бездна. И тогда случится так, что наступят тьма и холод. И все, кому случится жить, погибнут.
Кохэн замолчал.
И тишина длилась и длилась, пока Мэйнфорд, покачнувшись, не сказал:
Оптимистичненько
Кохэн поднялся.
Пятый мир погиб. Так говорил дед. Когда к берегам Земли Цапель пришли корабли. Тот, кто вел их, был смуглокож и черноволос. Облачен в золото. Он восседал на спине диковинного зверя, чья шкура была прочней железа. И за спиной его вздымались крылья. Тогда и решили, будто благословен он богом, а может и сам богом является.
Прошлое.
Забытое. Похороненное надежней, чем все мелкие секреты Тельмы. Но оно ожило, там, в кошмаре. И если так, значит, это прошлое собиралось воскреснуть?
Пятый мир умирал, когда ваши боги шли по землям масеуалле. Когда вода в Священном озере сперва покраснела от крови, потом сделалась черной, что деготь. И многие погибли, испив ее. Когда на берег древнего Атцлана шагнула нагая старуха, чье тело было покрыто струпьями. И прошла она по улицам
Кохэн
он не слышал.
он был там, на берегу и застывший взгляд его, устремленный в стену, вовсе не стену видел, не грязные обои и не полки, покрытые толстым слоем пыли.
Не трогай его, у Тельмы не хватит сил, чтобы отправиться еще и этой дорогой. Она слишком часто выпивала себя досуха, этак и перегореть недолго, не говоря уже о другом.
Пути масеуалле запретны.
Неизведанны.
И не предназначены для непосвященных, пусть и сами проклятые боги признали Тельму.
Тогда почему она слышит грохот барабанов? И почему, глядя в расползшуюся черноту зрачков, видит в них костры? Сотни костров. Тысячи.
Их раскладывают прямо на камнях, на останках стен, разодранных пушками. На смуглых телах, чей жир питает пламя. Но старуха, пришедшая по воле чужих богов, не боится огня. Она бредет, переступая с одной перевернутой лодки на другую, и черные воды озера держат обрюзгшее тело ее.
Она уродлива.
Так уродлива, что и смотреть-то больно.
Но крылатый змей не способен отвернуться. Он стоит на пути ее, и куцые крылья, потрепанные что пушками, что мушкетами, заслоняют людей. Змею не выстоять.
Он ослаб.
Он никогда-то не был силен, отдавший часть своего сердца на то, чтобы слепить город. И ему страшно. Ведь это ложь, что богам неизвестен страх.
Известен.
Многие уже пали. Ушли во влажное болото забвения грозный Тлалок и облаченный в содранные шкуры Шипе-Тотек. Превратилась в мертвый камень Луна, бывшая пристанью ряболикого Мецтли. Остыли горны подземного мира, покинутого Миктлантекутли, и напрасно отныне женщины взывали к грозной его супруге, Миктлансиуатль, в чьих руках сходились нити судеб.
Старуха шла.
Неспешно.
Будто зная наперед, что некуда деваться ему, обреченному. Она остановилась, провела костлявою рукой, коснулась желтыми когтями голов масеуалле. И воины, утомленные многодневною битвой, заворочались, во сне ощутили присутствие чужой силы.
Завтра они проснутся.
И встанут с копьями против ружей.
Со стрелами и щитами, не способными уберечь тело от пуль. Но они не боятся боли, как не боятся смерти, не зная еще, что естественный порядок вещей разрушен. Кровавое небо вышло из берегов, и те, кому суждено будет погибнуть, не поднимутся дорогой Цапель, чтобы возродиться в новых телах. А те, которые выживут, в их телах поселится дыхание старухи. Оно разъест их легкие и расплавит сосуды, заставит захлебнуться собственной кровью и кричать от боли и страха, будто они не воины, но маленькие дети
Уходи, Крылатый Змей расправил крылья и сделал шаг навстречу той, на чьем челе сиял золотой венец, достойный великих императоров.
Старуха оскалилась.
Уходи, повторил Крылатый Змей, опустившись на одно колено.
Еще можно было отступить, так говорили. Но как ему бросить их, неразумных, сотворенных его же кровью, созданных его же плотью, взывающих к нему?
Старуха засмеялась и погрозила пальцем.
А потом из-за горбатой спины ее, поросшей белым пухом, выступило существо иного мира.
Город станет нашим, сказал он на языке масеуалле. Не сегодня, так завтра. Не завтра, так какая разница, сколько уйдет дней?
Чего ты хочешь?
Эту землю.
Старуха переступала с ноги на ногу, и лодки со спящими воинами покачивались. Шелестел тростник. И ветер был сладок, как никогда прежде.
Она и так ваша
Нет, существо смотрело на старуху печально. Ты это знаешь
Крылатый Змей сложил крылья.
уйти.
Как ушли иные, просто отвернувшись, позабыв обо всех клятвах.
Избавиться от оболочек, коими являлись тела. Раствориться в Первозданном Океане, который огромен и примет всех, избавит разом от сожалений и надежд, от памяти о прошлом, от знания о будущем. Он милосерден и однажды, многие солнца спустя, подарит новое рождение.
а люди люди сами справятся или нет
Вы ее создали. Вы ее кормили, сами кормясь от них, он обвел рукой спящих воинов, и старуха повторила нелепый жест. Она была толста и обрюзгла, и складки ее тела лоснились жиром. На коже этой один за другим раскрывались гнилые пасти язв. Сочился гной, в свете обездоленной луны глядевшийся золотым. Если уйдут все, земля лишится сил.
Он был умен, не-человек с иного края мира.
Наши боги ослабли, когда люди перестали в них верить. А следом за богами заболела земля. Я не хочу, чтобы это повторилось, он присел на корточки и зачерпнул воду. Если вы исчезнете, то вода эта лишится способности утолять жажду. И семена, посаженные в землю, не дадут всходов. Женщины будут бесплодны. Мужчиныбессильны.
Так чего ты хочешь?
Ты знаешь, он испил воды, от которой несло гнилью. Сделай так, чтобы земля жила. И я позволю вашим детям остаться. В этом мире хватит места всем.
Старуха расхохоталась.
Она вдруг пустилась в пляс, притопывая, покачивая широкими бедрами, и пустые мешки ее грудей раскачивались. А золотой венец на голове сиял ярко.
Кто она? Крылатый Змей отступил, не в силах выносить вонь ее тела, сам вид женщины, которая все-таки не была богом.
Он это чуял.
Моя мать. Благая королева
И на мгновенье, когда стыдливую лунуона сохранила еще память о тех, кто обретался в чертогах небесных, скрыли облака, старуха превратилась в деву невиданной красоты.
А кто ее проклял?
Мой отец, ответил тот, кто держал в руках свирель. Я убил его. И забрал его голос жаль, что это не вернуло ей разума. С другой стороны, может, так лучше хочешь, она станцует для тебя?
И, не дожидаясь ответа, он поднес свирель к губам.
Он играл о мире, оставшемся где-то за краем Океана. И о том, что мир этот был прекрасен и что жил он, пока соблюдался Закон
он играл о деве, и та скользила по водной глади, не видимая никем, кроме Змея, а он не знал, содрогаться от отвращения или же преклонить колени пред той, чья красота была совершенной.
играл о братьях и войне.
предательстве.
о крови, которая пролилась под корни Вечного древа, и древо почернело, потому как кровь эта несла Слово. А предсмертное Слово было ядом.
Он играл о долгой агонии.
И страхе.
О короле и королеве.
Детях их, которым пришлось бежать, чтобы выжить. А когда песня закончилась, вложил в руку Крылатого Змея нож.
Ты знаешь, что делать, сказал он. И если хочешь, я помогу
Сердце залогом.
Сердцеэто такая малость. Змею не было больно, когда нож пробил грудину. Он продолжал жить, когда холодные пальцы вцепились в бьющийся ком. И вытянули его. Он видел, как расползлись тучи.
И слышал старушечий плач.
Кажется, она разглядела свое отражение.
Крылатому Змею было жаль существо, которое думало, будто бога можно убить, вырезав его сердце. И само это сердце. Оно становилось красным камнем.
Крылатый Змей закрыл глаза.
Он уйдет. Оставит сердце залогом. И не только он, быть может, сыщутся и другие, которым не все равно, что станет с миром и детьми
Кохэн рухнул на четвереньки и, изогнувшись, закричал. Его голос, отраженный стенами, не был голосом человека. И Тельма заткнула уши, не желая слышать этого крика.
Забыть бы.
Стереть.
Видения. Память. То, что было. У нее должно быть право на свой океан, который избавит от сомнений и вопросов, и памяти, и знания.
Ни сомнений.
Ни боли.
Только пустота несуществования.
Глава 8
Кохэн был силен.
Или это Мэйнфорд ослаб? Он навалился на масеуалле, придавив немалым весом своим, обхватил за плечи, стиснул, усмиряя приступ.
Безумие бывает заразным?
Или это что-то другое?
Кохэн метался, и золотые фигурки в косах его звенели. Но вот он стих, захрипел, и изо рта пошла белая пена. Мэйнфорд осторожно отпустил помощника.
Не стоило отпускать Джонни.
И что теперь? Вызвать целителей? И спровадить единственного, кому Мэйнфорд доверяет безоглядно, в госпиталь? Или целители не помогут? Он нашел пульс.
Сердце билось ровно.
И дышал Кохэн спокойно. И вовсе на лице его появилось выражение умиротворенное.
Он спит, Тельма, подобрав полы халата, подползла ближе. Просто спит, и все
Что с ним?
Не уверена, но ты знаешь, что многие старые книги попали под запрет? Особенно те, которые касались магии крови? она все еще избегала смотреть на Мэйнфорда. Правильно, лучше говорить о книгах.
Я видела то, что видел он это иначе, чем с тобой. Ты ушел в свой разум, а он кровь от крови Тельма приложила ладонь к виску. Спит и надо его переложить куда-нибудь, а то ведь жестко на полу
Кровь от крови.
Вся сила масеуалле в крови, но Мэйнфорд все равно не понимает.
Он ведь прямой потомок прежних императоров. Как и ты, теперь она смотрела прямо в глаза. Ваши предки говорили с богами. А вы вы тоже слышите их голоса.
Это ее вежливое «вы» резануло слух.
Голоса, значит.
Прямой потомок.
Да в Бездну всю эту мистическую хренотень с богами вкупе. Еретическая мысль, благо некому за нее на плаху отправить, но все равно холодочком по хребту потянуло, напоминая: никуда-то ты, Мэйни, жалкий человечишка, от богов не денешься.
А он и не собирается.
У него планы другие. Примитивные, можно сказать, планы.
Кохэна до постели дотащить. Раньше-то просто, а ныне собственное тело что из первого снега вылепленное, тугое да неподатливое. Одежонку промокшую снять, ибо насрать простуде обыкновенной на то, чей ты там потомок. Сопли и у императорских сыновей случаются, и те же, жидкие да надоедливые, что и у обычных смертных.
Обувочку стянуть.
Укрыть бедолажного, который спал мирно и был всецело счастлив в своих снахМэйнфорд испытал острый приступ зависти, одеяльцем, да подоткнуть, чтоб не задувало.
В лоб целовать не станешь? поинтересовалась Тельма, которая не помогала, но и не убегала, стояла себе в стороночке, наблюдая.
Обойдется.
Кивнула.
Зевнула.
Ее бы рядышком с масеуалле положить. И самому рухнуть. Глядишь, проспались бы втроем, там и полегчало бы. Но нет, сколько хвост ни тяни, а от кота на другом его конце не избавишься.
Поговорим? это предложил Мэйнфорд.
А ведь там, на поле, мог бы и помолчать.
Притвориться, что не знает.
Понаблюдать.
Поговорим, согласилась Тельма и, подобрав полы халата, который волочился за нею, что шлейф, вышла из спальни. Мэйнфорд тоже вышел и дверь прикрыл плотно.
С чего начнем? Тельма устроилась на прежнем месте, забралась в кресло с ногами, халат подтянула, подоткнула, села в нем, что ворона в гнезде.
Белая ворона.
И тот целитель со славным именем Тео, тоже белым был. Нехарактерный такой окрасец ахромия.
А с чего стоит?
Думаю, с недавних событий. Пока яркие. Я расскажу, что видела, а ты решишь, стоит ли в этом искать смысл, она спрятала руки в раструбах широких рукавов, а вот полы норовили разойтись, и видны были худенькие ключицы.
Где она пряталась, потерянный ребенок?
И почему появилась сейчас?
А хуже всего, Мэйнфорд не успел пересмотреть дело. Странно. Он ведь помнил его должен был бы помнить, потому что яркое было. И газеты тогда вой подняли до небес. Все стенали о молодой и безвозвратно ушедшей погибший талант
Газеты вот он помнит.
Степенную «Герольд» и «Бейленджи-дьюб», которую принципиально издавали на бумаге зеленоватого оттенка, за что драли полталера сверху. Безбожный грабеж, но многие, как поговаривали, покупали эту газетенку именно из-за цвета.
Из-за желания почувствовать себя если не элитой, то кем-то вроде.
Тельма рассказывала.
Спокойно. Отстраненно.
Только худые руки свои терла, и Мэйнфорд на руки смотрел.
Сухая кожа.
Болезненные трещинки.
И колец нет. Мама всегда надевала парочку в комплект к обручальному. И за руками следила, пожалуй, едва ли не тщательней, чем за лицом.
Жемчуг.
Золото. Белое и желтое. Красное, которое зовется так из-за особого оттенка и считается редкостью, потому что в Новом Свете все золото обычное. Но находятся умельцы
не о том думать надо.
Не о кольцах из матушкиной шкатулки, не о газетах даже, что из головы не идут, пусть «Бейленджи-дьюб» читать прилично и принято даже, как и просматривать биржевые сводки, даже если ты ни хренища в биржевых играх не понимаешь. О смерти Элизы шептались машинистки на третьем этаже. Вздыхали секретарши. И миз Вейтер, которую в силу возраста и поганого характера вряд ли можно было заподозрить в любви к кому-то, демонстративно нацепила черную повязку.
Это он помнит.
И сборы по Управлениюна венок.
И тех, кто добровольно вызвался его отнести и оцепление на площади, где пришлось выстоять семь часов кряду и саму эту площадь. Людей, пришедших поглазеть на представление, последнее представление великой Элизы.
Траурный кортеж.
Шестерик першеронов, черных, что уголь. Лафет с гробом. Цветы. Оркестр.
Речи.
не саму смерть.
Ты меня не слушаешь, Тельма вздохнула и поскребла пальцем подлокотник. Кожа на креслах была сухой и потрескавшейся, как ее собственная. Кто тебе сказал?
Твой медведь. Там номер, а у меня знакомая, которая увлекается хочет купить, к слову. Цену нормальную предложит. Но ты ведь не продашь?
Нет, она покачала головой. Медведь кто еще знает?
Пока никто.
Кохэн?
Это его не касается.
Кивок.
И молчание.
Кто-то должен начать первым, вот только Мэйнфорд понятия не имеет, что положено говорить в таких случаях. Признать свою вину?
Вины за собой он не ощущал.
То дело странный привкус выдохшегося пива. И холодного кофе, на поверхности которого появились маслянистые разводы. Усталость, застаревшая, накопившаяся. Сколько он был на ногах?
Дни и дни.
И ночи.
И если удавалось поспать час-другой, это было удачей.
Сила и та не пыталась вырваться, она держала тело, потому что иначе Мэйнфорд попросту отключился бы. А нельзя. Людей не хватало. Война закончилась, и Третий округ обрел новых хозяев. Правда, не все согласны были признать их власть.
стрельба на перекрестке. И три девочки, случайные жертвы, которые так хотели жить, что переродились.
Тело, найденное в подвале. Личность не установлена. Оно и на тело не особо походило. Кусок мяса в ванне с известью. Чудом нашли до того, как известь разъела останки. Очередной висяк.
Родственники и очередные заявления. Пропала без вести ушла и не вернулась и вряд ли вернется, но этого говорить нельзя, в их глазах Мэйнфордпоследняя надежда. И серый мундир малефика перестает быть броней, способной защитить от чужого отчаяния.