И, последний, Внешний, который был почти так же хорош. Из всех троих он, казалось, был более всех склонен услышать мою молитву. Ни у одного бога, возможно, не было причин думать обо мне хорошо, но у него было больше, чем у любого другого. Кроме того, он был любимцем Шелка, и, когда Шелк не говорил, что вообще не доверяет богам (что, по правде говоря, он часто делал), он говорил, что Внешний был единственным богом, которому он доверяет.
На всякий случай я решил обратиться ко всем троим вместе. Я опустился на колени и обнаружил, что не могу вымолвить ни слова. Как я могу обращаться к этим троим как к группе? Пас может бытьили не бытьШелком, по крайней мере частично. Сухожилие был совершенно прав на этот счет. Судя по тому, что Гагарка и Синель рассказали нам с Крапивой, дочь Паса, Сцилла, была своенравной, жестокой и мстительной. Если какая-нибудь богиня и была склонна негодовать, когда ее ставили на второе место, то это была она.
Внешний казался мне в то время таким же безликим и таинственным, как бог или боги древних обитателей этого витка, который мы называем Синяя. Более того, он был богом изгнанников и изгоев, сломленных и отвергнутых. Я не считал себя ни изгнанником, ни изгоем; отнюдь не будучи отвергнутым, я собирался предпринять миссию чрезвычайной важности для моего города. В таком случае, что я мог ему сказать? Что я не претендую на его благосклонность, но надеюсь на его помощь без нее?
В конце концов, я стал молиться любому богу, который мог меня услышать, подчеркивая беспомощность и безнадежность, которые чувствовали мы, поселенцы, подчинившиеся воле Паса и оставившие позади наши мантейоны и их Священные Окна, а также еще много других, дорогих нам вещей.
Ветер с запада, севера или востока окажет мне величайшую услугу,сказал я гипотетическому богу.Я должен отправиться в Новый Вайрон и в конце концов добраться до Паджарокугорода, совершенно мне незнакомого,прежде, чем его посадочный аппарат взлетит. Самый слабый ветерок будет более чем желанным, лишь бы только он мог двигать мою лодку.
Если бы я закончил на этом свою молитву, я мог бы спасти себя от бесконечного страха и ужаса, но я этого не сделал. От всего сердца я говорил о своей изоляции и чувстве одиночества, которое охватило меня, когда я почти весь день прождал перемены погоды. Тогда я пообещал узнать все возможное о Внешнем и богах этого витка, почтить Паса и Сциллу самыми лучшими жертвами, если когда-нибудь вернусь в виток, в котором родился, и сделать все, что в моих силах, чтобы привести их обоих сюда, если они еще не здесь. Я также торжественно поклялся (но только самому себе) купить весла, когда доберусь до Нового Вайрона; и я произнес каждую молитву, которую мог вспомнить.
Все это, как вы можете себе представить, заняло довольно много времени. Когда я наконец поднял голову, был уже тенеспуск, и только маленький полумесяц Короткого солнца виднелся над западным горизонтом. День клонился к закату, но что-то еще произошло, по крайней мере я так чувствовал. В течение примерно полудюжины минут я смотрел, как садится Короткое солнце, и оглядывался вокруг, надеясь узнать, что же это было. Баркас, казалось, не изменился, только в его трюме было чуть больше воды, чем после того, как я ее вычерпал. Небо стало темнее, и редкие облака на нем казались красными, а не белыми, но этого и следовало ожидать. Тусклый и далекий берег Главного (по крайней мере я думал о нем как о далеком) теперь был почти черным, но в остальном таким же.
Наконец до меня дошло: охотящаяся морская птица исчезла. Я жаловалсяскорее всего вовсе не богуна одиночество. Я умолял об обществе. И единственное живое существо в поле зрения исчезло. Это было доказательством жестокости богов или их отсутствия в том витке, в который их король и отец отправил нас.
Думая об этом, я начал смеяться, но меня прервал громкий всплеск, когда мой поплавок нырнул под серебристую поверхность. Я протянул руку к леске. Она лопнула и исчезла прежде, чем я успел прикоснуться к ней, оставив два кубита провисшей веревки, привязанной к кофель-нагелю. Я все еще смотрел на воду, когда баркас качнуло так сильно, что меня чуть не выбросило за борт.
Ужас, охвативший меня тогда, никогда не покинет меня полностью. Оглянувшись назад, я увидел огромные грубые когти, каждый толщиной с рукоятку нашего топора, которые цеплялись за левый планшир и торчали из дерева, словно стамески. Мгновение спустя появилась голова и метнулась ко мне, лязг ее трех челюстей походил на хлопанье двойных дверей. Я бросился назад, чтобы спастись от нее, и упал в море.
Я едва не утонул. Не из-за волних не былои не из-за тяжести туники, брюк и сапог; но из-за дикой паники. Левиафан отпустит баркас, проплывет под ним и убьет меня через секунду или две, и это казалось совершенно неизбежным; парализованный ужасом, я не мог представить себе спасения и в равной степени не мог подготовиться к смерти. Конечно, это были самые длинные мгновения в моей жизни.
Море и воздух были неподвижны, и наконец до меня дошло, что звуки, которые я слышу, являются результатом постоянных усилий левиафана подняться на борт. Он не проплыл быстро и бесшумно под корпусом, как я боялся, а с идиотской яростью боролся за то, чтобы добраться до того места, где видел меня в последний раз.
Я хорошо плаваю и подумал о возможности доплыть до берега. Я знал, что до него целая лига или даже больше, потому что он почти скрылся из виду, пока я стоял на палубе баркаса; но море было спокойным и теплым, и если я буду плыть осторожно, то, возможно, добьюсь успеха.
Мгновением позже я осознал, что у меня не будет никаких шансов. Левиафан последует за мной через правый планшир и, как только вернется в воду, обязательно услышит мои всплески и выследит меня. Единственный, хотя и слабый, шанс выжитьзабраться в баркас в то мгновение, когда левиафан вернется в море.
К тому времени, как я это понял, мне удалось сбросить сапоги. Нырнув, чтобы не шуметь, я подплыл к носу, вынырнул и рискнул ухватиться за бушприт, который добавили мы с Сухожилием, когда стало ясно, что наш новый баркас выиграет от фока.
Баркас все еще яростно раскачивался; было ясно, что левиафан не оставил попыток взобраться на борт. Я ждал, изо всех сил стараясь дышать как можно тише, и слушал. Наконец я почувствовал удар, с которым его огромное негибкое тело рухнуло на дно баркаса, едва не утонувшего под его весом; борт торчал над водой не больше чем на палец.
Я подтянулся и рискнул взглянуть.
Никогда не забуду это зрелище! Левиафан, один из самых больших, каких я когда-либо видел, стоял шестью массивными ногами и половиной своего веса на планшире правого борта, через который струилась серебристая вода. Его длинная жилистая шея была вытянута к последнему пятнышку исчезающего Короткого солнца, его рот был так широко раскрыт, что каждый шип его тысячи клыков торчал наружу. Прежде чем я успел вздохнуть, он перевалился через борт и снова упал в маслянистое море.
Бушприт рванулся вверх, словно подброшенный могучей рукой, и я вместе с ним, хотя едва не выпустил его. Когда он снова нырнул вниз и ударился о воду (ибо несчастный баркас раскачивался, как во время шторма), я смог броситься на фордек.
К тому времени, как я поднялся на ноги, левиафан услышал меня и повернулся назад, его голова возвышалась над поверхностью, а тяжелая туша двигалась так быстро, что море кружилось и пенилось над ней. Барахтаясь по колено в воде, я достал гарпун, который убрал днем; и когда огромные когти левиафана вцепились в планшир правого борта, а его ужасные челюсти щелкали на отвратительной голове, я вонзил гарпун так глубоко, что клыки зверя разорвали кожу моей правой руки. Он упал обратно в водус его головы капала кровавая пенаи пропал из виду, веревка гарпуна шипела, разматываясь за ним.
Я боялся, что он может утащить лодку под воду, и отчаянно вычерпывал воду, повторяя себе снова и снова, что должен перерезать веревку, привязанную к рым-болту киля. Я пытался нащупать его, боясь, что петля разматывающейся веревки зацепит мое запястье или лодыжку. Но хотя часом раньше я был готов поклясться, что смогу найти рым-болт в темноте, я так и не обнаружил его.
Левиафан вынырнул в тридцати кубитах от носа, фыркая кровью и водой. Не прошло и минуты, как баркас рванулся за ним, испуганно накренившись и набрав бо́льшую скорость, чем когда-либо под парусом. Я бросился вперед (я был слишком далеко на корме в поисках рым-болта), чтобы перерезать веревку, но, прежде чем я успел это сделать, левиафан сделал это за меня. Веревка ослабла.
К тому времени уже появились первые звезды. Полагаю, я должен был закончить вычерпывать воду, смотать веревку и, без сомнения, достать наш маленький оловянный фонарь и зажечь его.
Но ничего этого я не сделал. Вместо этого я сел на корму, где привык сидеть, положил дрожащие руки на румпель и попытался отдышаться; я чувствовал, как колотится сердце, и ощущал сладко-соленый привкус моря. Я несколько раз сплюнул, слишком усталый и потрясенный, чтобы встать и достать новую бутылку воды.
Встала Зеленаябольше и ярче любой звезды, летящий виток видимой ширины, в то время как звездывсего лишь мерцающие точки света. Я смотрел, как она поднимается над тусклыми белыми скалами и колышущимися пахучими ивами, и спрашивал себя, видел ли ее Шелк на дне могилы во сне (где она могла бы быть подходящим украшением) и не забыл ли он о ней, когда проснулсяили, может быть, просто забыл рассказать мне о ней. Даже если бы она была там, он не знал, какой ужас увидел.
Где-то через час мне пришло в голову, что если бы левиафан появился на несколько минут позже, он почти наверняка убил бы меня. Даже в последних лучах Короткого солнца я едва избежал смерти.
В темноте
Эта мысль вновь наполнила меня энергией, хотя я не могу объяснить, почему. Я зажег фонарь, повесил его на мачту, нашел черпак и возобновил работу, устало зачерпывая черную, как чернила, воду и выливая ее за борт. Когда я был мальчиком, у нас были насосы, чтобы поднимать воду из наших колодцев; никто, кроме очень отсталых сельских жителей и самых бедных из бедных, не бросал ведра в свои колодцы и не поднимал их снова. Работая, я размышлял о том, насколько легко подобное устройство осушило бы наполовину заполненную водой лодку, и решил построить его, когда смогу, и думал о том, как можно было бы построить такую штукумедную или деревянную трубу с поршнем, который сначала засасывал бы воду, а затем, когда положение клапанов менялось бы от движения рукоятки, выталкивал бы ее обратно в море.
Я страстно мечтал о бумаге, пере и чернилах. В трюме было полно ящиков с бумагой, но я не осмелился открыть их, опасаясь, что она промокнет; к тому же у меня не было чернил, чтобы сделать чертежи.
Вычерпывать воду легко, поначалу, когда вода стоит высоко. Но дальше все труднее и труднее (я полагаю, все это знают). Когда мой черпак поскреб по дереву, я услышал мягкий и почти неслышный звук, который, казалось, вернулся из далекого прошлого, шепот звука, который ассоциировался с каким-то подобным трудом давным-давно, с молодостью и с едким запахом желтой пыли. Я перестал вычерпывать воду, выпрямился, чтобы дать отдых спине, прислушался и услышал, в дополнение к этому памятному и почти неслышному шороху, слабый скрип мачты.
Я подумал, что волны стали немного выше и качают нас, но баркас под ногами был таким же надежным, как и любой пол. Слабый шорох вернулся, возможно чуть громче, и на этот раз я понял, что это такоеили, скорее, чем это могло быть: звук, с которым мой отец переворачивал страницы своего гроссбуха, пока я подметал пол в лавке. День закончился, палестра закрылась, магазин был близок к закрытию. Время, чтобы подсчитать продажи, проверить, сколько осталось этого и сколько того, что надо дозаказать в конце месяца или, возможно, в конце года. Время пересчитать биты в кассе и прикинуть, что общая сумма не вполне покроет стоимость сегодняшнего ужина для Рога (который так неохотно помогает в лавке), остальной мелюзги и жены.
Пора закрываться,сказал я вслух неизвестно кому и пошел на корму, туда, где самый слабый бриз переворачивал страницы «Книги Шелка», лежавшей на одном из ящиковстраница за страницей, испещренные пятнами воды.
Пора закрываться.
Так оно и есть, подумал я об этом тогда, впервые в жизни. Мое отрочество было и кончилось давным-давно, как и моя молодость. Я женился, потому что нам с Крапивой казалось естественным женитьсямы планировали это с детства. Мы не расстанемся добровольно, пока оба живы, сколько бы лиг не разделяло нас; и если она умрет раньше меня, я не женюсь снова. Жизнь и судьба подарили нам троих сыновей; нам бы хотелось иметь дочь или даже двух, но теперь, возможно, уже слишком поздно для этого. Или, если не было слишком поздно, стало, когда я вернулся из Витка длинного солнца.
Пора закрываться, сводить счета.
Именно это, как я понял, сидя в одиночестве над спокойным морем, было главной причиной, по которой я с такой готовностью принял задание, которое просили меня выполнить эти пять человек. Как же они были удивлены! Они привезли еду, палатки и сундуки, полные одежды, рассчитывая потратить неделю или больше на Ящерице; но в моих книгах Шелк был счетом, который никогда не закрывался, настолько большим, что он затмевал все остальные. В пятнадцать лет я считал его величайшим из великих людей. В свои тридцать пять лет, став чуть выше, плотнее и почти лысым, я все еще считал его великим человеком.
Я закрыл книгу и спрятал ее в маленькой каюте под фордеком.
Он сказал, что встретит нас у посадочного аппарата, если сможет; но его там не было. Опоздавшие, такие как Лиатрис, сообщили, что он все еще был кальде, когда они покинули Вайрон; но за эти годы их информация устарела. В туннелях были труперы Тривигаунта, и тогда мне показалось вероятным (я имею в виду тогда, на баркасе), что они захватили его, когда он пытался присоединиться к нам. Если это так, то вполне вероятно, что генералиссимус Сиюф восстановила его в должности кальде, подчиняющегося ее приказам. Это объясняло бы сообщения опоздавших, и в таком случае он мог бы по-прежнему управлять Вайроном, и каждое принятое им решение диктовалось бы каким-нибудь жестоким и высокомерным генералом Тривигаунта.
Но было еще с полдюжины других возможностей. Уже много лет от Старого Вайрона до нас не добирались поселенцы, и Шелк мог погибнуть на борту посадочного аппарата, который не достиг ни одного из витков; хорошо известно, что не все посадочные аппараты, покинувшие Вайрон, благополучно приземлились на Синей или Зеленой.
Точно так же он мог быть убит по приказу Сиюф или свергнут ею или какой-нибудь другой властительной дамой из Тривигаунта; в этом случае он мог бы жить в изгнании.
С Гиацинт или без нее он мог сесть на посадочный аппарат, который доставил его на Зеленую, и, если он это сделал, то, вероятно, мертв. Точно так же он мог приземлиться в какой-нибудь отдаленной от нас части Синей. (Я писал, когда начинал мою бессвязную историю, что именно это кажется мне самым вероятным.) Я обсудил эту возможность с Кабачком и остальными перед тем, как они покинули Ящерицу, и они согласились, что ее нельзя полностью сбрасывать со счетов. Сейчас я нахожусь в части Синей, очень далекой от Нового Вайрона, и ничего не слышу о Шелке; но и это ничего не значит. Если он находится в сотне лиг к востоку от Гаона и меняили от Тенеспускаэто бы все объяснило.
Возможно, я еще найду его. Настойчивость и молитва! Не все потеряно, пока я не отказался от поисков.
Последние несколько дней я был очень занят; в конце концов мне пришлось отослать всех тех, кто хотел поговорить со мной или хотел сделать это снова, сказав им, что я нуждаюсь в отдыхе и молитве (достаточно правдиво) и что мои подчиненные выслушают их протесты, взвесят их доказательства и решат их вопросы. В свою очередь я сказал своим подчиненным, что доверяю их суждениям (которые не совсем ложны) и поддержу их решения, пока они не играют в фаворитов и не берут взяток.
Сказав все это и ясно дав понять, что я не шучу, я удалился в эту приятную комнату, закрыл дверь и запер ее на засов. И вот я сижу здесь, окруженный благоговейной тишиной, помолившись, прочитав этот бессвязный рассказ о начале моих приключений, и снова помолившись. Время от времени я хожу взад и вперед, ударяя кулаком по ладони и давая пищу и свежую воду своему питомцу, на случай, если он вернется, хотя он больше не сидит на своем насесте.
Я был ошеломлен, когда обнаружил, что этот отчет совершенно бесполезен. Он не говорит ничего обо мне (или о Крапиве, мальчиках и даже о патере Шелке), чего бы я уже не знал. В нем нет никаких планов возвращения домой, хотя именно на этом я должен сосредоточиться. Впрочем, какие могут быть планы при таких обстоятельствах?
Я должен под каким-нибудь предлогом освободиться от этих красивых, великодушных и беспечных людей и раздобыть быструю лошадь. Возможно, какое-нибудь другое животное, хотя, я думаю, лошадь была бы лучше. Я должен бежать с достаточным количеством картили с этими новыми прямоугольниками из золота, которые мы иногда используем здесь вместо карт,чтобы купить небольшое, но мореходное судно, когда я достигну побережья. После этого все будет в руках Внешнего и богов погоды Синейвозможно, той чудовищной богини, которую Саргасс называла Матерью.