В своем теле следопыт ощутил небывалый зуд, словно что ползало под кожей. Он сидел обнаженный по пояс у кромки воды, вдыхая прохладу реки и физически ощущая как она пахнет рыбой, тяжело плюхающей время от времени то там, то тут. Пахнет камышом, илом, пахнет жизнью. А там смерть, их замучают до смерти. Зуд в правой руке стал нестерпим. Газарчи увидел, как из-под кожи у запястья, вдруг проклюнулась толстая волосинка телесного цвета и стала извиваться. Следопыт тут же ухватил её пальцами левой руки и потянул из всех сил. И почувствовал, как этот тонкий червяк струной напрягся в теле. И эта струна проходит через все мышцы до самого плеча. А он все тянул и тянул струну, вот уже вытащил упирающегося паразита примерно на длину локтя, когда тот оборвался и в левой руке остался извивающийся кусок. А то, что осталось в теле, ушло вглубь, и Газарчи перестал чувствовать зуд и движение внутри себя. Кусок неведомого червяка следопыт с омерзением бросил под ноги и стал ожесточенно топтать ногами, стараясь, извести на нет мерзкую тварь.
- Эй! Ты что это делаешь? - произнес мелодичный голос почти рядом с Газарчи. И он обернулся, чтобы встретится взглядом с Сауле.
- Чего молчишь? Я же знаю, что ты умеешь говорить?
Следопыт пожал плечами.
- А что говорить? Просто отдыхал, да змея подползла.
- Где?
Глаза Сауле распахнулись, она отшатнулась, и перышки на островерхой шапке борик смешно заколыхались, придавая ей вид испуганной птицы.
- Да, нет уже, уползла, - отстраненно улыбнулся Газарчи. Он все никак не отойти от потрясшей его новости, что внутри него живет какая-то дрянь.
- Все ты врешь! Убежал сюда, чтобы криков не слышать? Прячешься?
Следопыт побледнел и кивнул.
- А зачем тогда отцу рассказал, что пастухи его ограбить сговорились?
- Я не мог иначе, - надтреснутым голосом ответил Газарчи прямо смотря в черные глаза Сауле.
- Ты глупый, сказал бы, что ничего не понял и следы разобрать не можешь, и ничего бы не было. А?
- Я не вру никогда...
- Так уж и никогда? - с вызовом спросила Сауле, - А цветы мне, зачем принес?
- Ты мне нравишься.... Очень. Ты достойна этих цветов. Такая же белая и чистая внутри, а глупость, что творится вокруг, тебя коробит, и все думают, что ты злая и взбалмошная. А тебе тяжело в мире, где тебя не понимают.. , - тихо говорил Газарчи.
Сауле слушала следопыта, буквально впитывая каждое его слово, уголки губ её странно дрожали, а черные пронзительные глаза вдруг покрылись поволокой, словно она увидела нечто до сих пор невидимое.
- А ты не такой как все..., - произнесла она тоже тихо, с легкой, невесть откуда взявшейся хрипотцой. Следопыт знал, что так бывает от волнения, - Мне даже кажется совсем чужой, не наш. Из далекой-далекой земли...
Почти прошептала Сауле, и вдруг порывисто коснулась губ следопыта своими губами, и тут же отвернувшись, побежала прочь.
- Это тебе за то, что ты не такой! - крикнула она убегая.
Следопыт не видел её лица, но почему-то был уверен, что оно покрылось румянцем.
***
Под ясным, ослепительным небом с небольшими перистыми облаками, как лебедиными пушинками украшающими синеву бескрайних небес, от края и до края горизонта простиралась степь. Почти ровный стол с небольшими возвышенностями и овражками. В полуденный час, когда солнце опалило все своими лучами, раскалило каждый камешек, каждую песчинку в степи, поросшей низкой пожелтевшей травой, пучками ковыли да полыни, воздух дрожал маревом, поднимаясь вверх от горячей земли. Земли, по которой сновали мириады насекомых. Призрачными тучами вилась мошка, нестройным, но оглушительным оркестром исполняли свою симфонию кузнечики и саранча, которой лакомились быстрые серые ящерицы. Сурки, вечные дозорные степи возвышались столбиками, высматривая, нет ли где врага. А враг в серо-желтой шубе охотился за мышами и подрастающими зайчатами. Лиса буквально стелилась по земле, сливаясь с выжженной травой, подкрадывалась к зайцу, беззаботно обгладывающему кустик полыни. Ленивой трусцой пробегала стая волков. Они мало обращали внимания на мелочь, снующую по степи. Волки шли по следу прошедшей недавно сайги. И они одни из первых почувствовали, как дрогнула земля. Сначала выросло пыльное облако на горизонте, и оно росло, приближалось. И по мере приближения нарастал гул. Земля дрожала под сотнями копыт. И от этого облака все живое в степи разбегалось в разные стороны, старалось спрятаться, скрыться, понимая, что если не успеет, то будет втоптано, раздавлено, вбито копытами в землю. Но меж тем среди степных жителей паники не было, звери заблаговременно расходились в стороны, уступая дорогу. Кто убежал, кто упрыгал, кто попрятался в норы. Одни сурки ныряли в свои норы, лишь, когда от них до мчащегося табуна лошадей оставались считанные метры.
- Гэй! Гэй! - кричали пастухи и стегали кнутами, корректируя направление движение табуна. Пастухов было трое. Один скакал по центру и подгонял отстающих, а двое по краям табуна, справа и слева, не давая табуну рассыпаться и разбежаться по степи.
Взмокшие спины, злые, покрытые пылью лица. Платки, повязанные на головах, превратились в грязные тряпки. Табун гнали всю ночь и почти весь день. Самых маленьких жеребят пришлось бросить, чтобы не тормозили движение. Пастухи не давали отдыха ни себе, ни лошадям, ведь за ними могла быть погоня. И если догонят, им не жить, не видать своих семей, и денег, что им обещано за табун. Но уже скоро... Скоро. За ближайшей сопкой, их должны ждать.
И ожидание пастухов оправдалось. На встречу, табуну из-за сопки с криком выскочили десяток всадников.
- Токта! Токта! - закричал центральный погонщик, и стал останавливаться, успокаивая своего скакуна. Сбавили ход и боковые, разворачивая коней, чтобы соединится с тем, что был посередине. Встречные всадники перехватили управление табуном на себя. Поворачивая табун влево, закручивая на месте, чтобы разгоряченные лошади постепенно сбавили ход.
На встречу к пастухам поскакала группа из пяти человек. Старший из встречающих, в белом войлочном колпаке с загнутыми краями двигался неспешно, всем своим видом давая понять о своей важности.
- Саламатсызба! - чуть склонил спину центральный погонщик, прижимая левую руку к груди.
- Салам..., - небрежно бросил встречающий.
- Мы все сделали уважаемый, как договорились...
- Вижу, но вы обещали табун в 400 голов, а там нет четырех сотен..
- Мы торопились, уважаемый, жеребят и жеребых кобыл пришлось бросить.
- Подождите немного, пока мои люди пересчитают лошадей, и тогда я заплачу.
- Но ...! - возмутился погонщик - Нам надо возвращаться, а путь не близкий!
- Никаких но! Я сказал, посчитаем, потом расплачусь - твердо и властно произнес покупатель.
Пока он говорил. Еще трое всадников подъехали сзади пастухов, перекрывая им путь к отступлению. Почуяв неладное, пастухи стали озираться, и попытались развернуть коней. И тогда одни из всадников, который был у того, что справа, ударил пастуха выхваченной из-за спины палицей. Тяжелый шокпар с чмоканьем вошел в голову. А того, что слева ударили в бок длинным буйда пышак. Старший погонщик пришпорил коня и попытался прорваться напрямую, мимо "уважаемого", но острое копье догнало его в спину. И раскинув руки в стороны, пастух рухнул. В считанные минуты все было кончено. А еще через некоторое время табун с новыми погонщиками продолжил свой путь. На земле осталось три тела, тряпичными куклами, возвышающиеся, на ровной как стол степи. Первыми неподвижные тела заметили птицы.....
***
Разговор после третьей пиалки кумыса пришел в нужное мне русло. Про таинственного Аманжола никто не вспоминал, что меня радовало. А вот про чужеземцев, как я, никто ничего не знал и не видел. Не было в ауле никогда чужеземцев, а если и были, то Батагоз не помнила. (Дословно имя Батагоз означало - верблюжий глаз, и с этим нельзя было не согласиться. На удивление большие глаза были у хозяйки. Так, что не знай, я точно, что она из кыпчаков, ни за что бы не догадался.) И о том, чтобы где-то в соседнем стойбище такой объявился, Батагоз тоже не слышала. Что ж, мимо, подумал я с горечью, и завел разговор о нынешнем засушливом лете. О том, что трава выросла не большая, и его тут же сожрало жаркое солнце, что дождей в этом году мало. И возможно им придется кочевать дальше на Север, где начинались леса и с пастбищами для скота было полегче. И тут Батагоз обмолвилась, что на Севере уже земли не их рода, а между ними лежат проклятые земли. Так, так... Про проклятые земли поподробнее, попросил я хозяйку. Она замялась, и отошла по хозяйственным делам. За стол то со мной не садилась, не принято женщине разделять стол с гостем. А только подливала чая, да кумыса. Так, что за столом я сидел в гордом одиночестве. Свежеразделанный барашек варился в большом семейном казане посреди юрты. Пока я пил чай, дети, периодически выглядывали из-за занавески, разделяющей юрту на несколько условных комнат, чтобы посмотреть на чужеземца. И тогда я страшно вращал глазами, и они прятались в притворном испуге и хихикали.
- Вот, что хозяюшка, ты ничего не бойся, а расскажи мне как от вас добраться в проклятые земли, - сказал я, когда она подошла вновь к низенькому круглому столу, за которым я сидел, сложив ноги в вольной самурайской позе, то есть, поджав под себя.
- Не знаю... Нехорошо говорить, про нехорошее место.... Тебе лучше у других спросить.
- У кого у других?
- Да хотя бы у Батпака? У него жил "потерянный в степи".
Вот как? - подумал я. Уже теплее.
- А где мне найти Батпака?
- Да в крайне юрте, с той стороны, откуда ты подъехал.
- Вот спасибо! За чай, за гостеприимство, - сказал я поднимаясь. Чай действительно был густой и сытный, крепко заваренный, с молоком. В придачу к чаю были баурсаки, жаренные в кипящем жире колобки из кислого теста. Дань посланцу Тенгри - Солнцу.
- Да куда же ты? - смутилась Батагоз, - Скоро бешпармак сварится и Сапаргали приедет, а гость ушел?
- Не бойся, я недалеко. С Батпаком поговорю, и вернусь.
Но Батпак меня встретил крайне не приветливо, если не сказать хуже. И что я ему сделал плохого? Ну, извини, нет у меня больше коней, в подарок. Зато у меня есть такая вот серебряная монета с невнятными надписями затертого года. Глаза Батпака заблестели и разговор удался на славу. Столько информации получил, что хоть сейчас садись за стол и диссертацию пишу на тему : "Проклятые земли" или восприятие разлома пространственно-временного континуума в свете представления кочевников". А в двух словах выглядело это весьма знакомо - то есть, никак не выглядело. Степь и степь. Но проехав определенную черту человек пропадал шайтан его знает куда. И как правило навсегда пропадал. Для свидетелей он просто растворялся в воздухе. Что там происходит с человеком, да и вообще со всем живым - один Тенгри знает. Но границы проклятых земель определили крайне просто - пускали стрелу перед собой, и если она пропадала в воздухе, не долетая до земли. Значит там и граница. На предполагаемой границе проклятой земли поставили нечто в виде противотанковых ежей из связанных пучков копий. Однако, не все попавшие в проклятые земли, пропадали навсегда, иногда возвращаются. Но возвращаются (судя по писанию) полными идиотами с кучей непонятных болезней, как-то недержание слюны и прочих жидкостей в теле, покрываются незаживающими язвами (сильно смахивает на повышенную радиацию) и вскорости от всех своих неизлечимых болезней скрытых и явных благополучно умирают. Но следопыт, живший у Батпака, который помогал им устроить облавную охоту, разум не потерял. И хоть ничего не помнит, но болезнями вроде не тронут. Интересный факт, надо взять на заметку, подумал я.
И под конец, когда я попросил Батпака точно рассказать, как найти "проклятые земли", он неопределенно махнул рукой на Северо-восток. А это могло означать два локтя по карте... Начиная от безымянной реки в пятидесяти километрах отсюда, и до Берингова пролива. Что ж, надеюсь разъяснить эту неопределенность в расположении, мне поможет безымянный следопыт, который только сегодня утром отбыл к луноликому Байраму.
***
Эту ночь Газарчи спал беспокойно. Он ворочался и никак не мог уснуть. В ушах все еще стояли крики женщин. Надо сказать, что пытки, которым подверг их Байрам дали результат. Они сознались, что сговорились с мужьями встретиться у своих родных через некоторое время. Кто-то пообещал пастухам большие деньги за табун, но кто это - женщины не знали. Но думал Газарчи сейчас не о судьбе бедных женщин и их мужей, а думал о том, что в нем живет. И никак не мог придумать, как избавится от этой нечисти. А еще, он все время возвращался мыслями к Сауле. Губы жгло от прикосновения её губ, стыдные мысли завладевали умом и бросали его в жар. И он понимал, что не сможет долго терпеть эту пытку. Он испортит Сауле, погубит её жизнь.
Нужно было уходить от соблазна, уходить, куда глаза глядят. Прочь из стойбища, прочь. Ведь самое страшное, что эта гадость из него может переползти в Сауле, в любого другого. Сознание того, что он оказывается болен, угнетало. И так мучаясь мыслями, ища выхода и не находя, следопыт уснул. И ему приснился удивительный странный сон.
Ему приснилось, что он ходит в большой каменной пещере, но он точно знал во сне, что это не пещера а большой такой дом, с множеством уровней. Очень высокий дом, упирающийся своей крышей в небеса. Комнаты, комнаты, комнаты. Пустые комнаты с кучами мусора и человеческих экскрементов. Все загажено до невозможности. Что ему противно касаться ногами пола. Тут, несомненно много и часто испражнялись, предавались пьянству и разврату, и вполне возможно в какой-то из комнат и сейчас этим занимаются. Но ему надо пройти сквозь лабиринт комнат. Потому, что его ждут. Он должен вывести отсюда людей. Людей, в которых осталось еще что-то человеческое. И Газарчи воспаряет на несколько сантиметров, чтобы не касаться этой гадости на полу и стоя пролетает весь этаж. Пока не долетает до лестничного марша на другом конце коридора. Там его действительно ждали. Мужчины и женщины. Он без сомнения знал их, но сейчас во сне затруднялся назвать по именам. Одно он знал точно. Они такие же как он. Если он умеет летать, то у них другие таланты, другие дары. И его задача спасти их из заключений в этой вавилонской башне, где все поражены пороками и низменными инстинктами. Внизу охрана, их ни за что не выпустят. Только вперед. Только наверх.
Они поднимаются по лестнице на крышу. И ослепительное солнце согревает их своими лучами. Группа становится на краю крыши и Газарчи начинает петь. Петь песню без слов. Голосить, как поют птицы и ангелы. Песню торжества природы и добра. Песню, чей мотив созвучен дыханию жизни, и гармоничен миру. И они все вместе прыгают вниз.
Но не падают камнем, песня Газарчи ласковой ладонью поддерживает их в воздухе. С высоты небоскреба видно, что города уже не существует. Существуют лишь такие же, как этот дом, отдельные высотки, как гнилые зубы, торчащие из буйной зеленой растительности. Все вокруг заросло деревьями. Природа побеждала насилие людей. И как лист дерева легкий и мягко опускающийся к земле, так же неторопливо планировала к земле группа людей.
А Газарчи все пел и пел. Песню побеждающую, песню созвучную торжеству жизни.
И голос его был как не странно, не его привычным голосом, переливы, исходящие из глубины Газарчи были нежными и тонкими, в них слышалось и пение соловья, и шорох травы, и шум прибрежной волны.
И когда группа благополучно опустилась на землю, оставив их, Газарчи хотелось петь еще и еще. И он порхал как бабочка, отталкиваясь от макушек деревьев. Но перелетев на пару деревьев, внезапно почувствовал как звук исходящий из него, иссяк. И тут же на плечи легла усталость. Газарчи распластался на открытой поляне посыпанной щебнем, и понял, что больше не может летать. Но он должен лететь, должен спасти из заключения еще стольких людей. Столько людей...
Хорошо, подумал он. Полежу немного, соберусь с силами и попробую опять. Ведь в этом разрушенном городе еще много домов. А люди, которых он спас, дадут начало новой жизни, жизни без злобы и лжи.
***
От разговора с Батпаком меня отвлекли крики, донесшиеся снаружи юрты и топот копыт. И это мне крайне не понравилось. Я только шагнул на улицу, и рядом со мной в толстую кошму юрты вонзилась стрела. Всадники! Человек двадцать. Истошно кричали женщины, визжали дети.
- К реке! Бегите к реке! - заорал я и хотел добавить, чтобы прятались в камышах. Но тут стало некогда. Всадник, скакавший прямо на меня, занес для удара копье, и мне пришлось пригнуться. И очень вовремя, потому как стрела пропела над головой и вонзилась в землю, выбив фонтанчик пыли. Кто-то целил в спину.
Всё! Время остановилось. И для меня происходящие события потекли как густой кисель. Сознание успевало все отметить, заметить каждую мелочь, а тело действовало еще до того как эта мелочь произошла. Проводив взглядом копье, которое медленно проплывает рядом со мной, я вцепляюсь в него и со всей силы тяну на себя. И вот я вижу, как тело всадника начинает клониться вперед, копье он выпустить не додумался, и с его головы падает сначала шапка, отороченная рыжим лисьим мехом. Шапка падает на землю и катится под стену юрты. Затем, когда тело всадника уже покинуло седло и собирается коснуться земли, правой рукой выхватываю аигути, и провожу им по бледному горлу. Горло потное, и пыль грязными полосками забилась в складки кожи. Кадык судорожно сокращается. Вот снизу, под кадыком я и провожу. Затем наступаю на упавшее тело, используя его как ступеньку, и взлетаю в опустевшее седло, еще хранящее тепло прежнего владельца. Пригибаюсь к шее коня, потому, как вижу: в меня целят с лука. Пока левая рука хватает уздечку, правая все еще держит нож. И я колю им коня в зад. Конь с выпученными от боли и удивления глазами прыгает вперед и сшибает грудью впереди стоящую лошадь со стрелком. Лошадь заваливается на бок, придавливая лучника.