- Я твоего отца имел! - шепчу я сквозь зубы. В меня сыпятся стрелы. А мой лук с колчаном остались на Матильде. Где она сейчас пасется? Шайтан её знает. Сунув аигути за пазуху, я выхватываю булатный шемшир, висевший на поясе и описываю замысловатую восьмерку на коне вокруг юрт, петляя как заяц. Кто не спрятался, я не виноват! Первый же подвернувшийся всадник получил клинком между глаз и зажмурился. Похоже навсегда. Второй уже спешился и волочит какую-то женщину по земле. Она верещит и сучит ногами. Удар саблей по шее, и он, потеряв к женщине всякий интерес, хватается руками за голову. Вспомнил, наверное, что дома жена ждет?
Поздно батенька! Внутри юрт крики... Плохо... Пока я с этими во дворе разберусь, местных успеют перерезать. Вон Батпак так и остался лежать у входа, крепко сжимая в руке лук. Но две стрелы пробили его грудь. И он уже ничего не может. Жаль. И старик ничком лежит в пыли... Он видимо сопротивлялся долго, вокруг темные капли, свернувшиеся в комочки пыли. А в степи трое всадников гоняют как зайцев детей. Сволочи! И я безжалостно колочу ногами коня. Ага! Заметили! В меня стреляют. Уворачиваюсь от стрел и все же одна бьет меня в бок. Толстая кожаная безрукавка не выдерживает, но в кольчуге под ней стрела застревает, процарапав бок острием. Тонкие у них наконечники, подумал я, чувствуя как бок мокреет. Вошла неглубоко, но неприятно. Черт возьми! Пришпоривая коня, я мчусь прямо на обидчика, опустив руку с саблей вниз и чувствуя как она тяжелеет наливаясь кровью. Ну, держись! Лучник, видя безрезультатность стрел, хватает с седла сойыл - длинную тонкую палицу с петлей для кисти - и, вращая её над головой, устремляется мне навстречу. Взмах, и мы разъехались. Я не оборачиваюсь, но спиной чувствую, что его конь замедлил бег и остановился. А впереди еще двое, и трое со стороны стойбища спешат им на помощь. Стрелы бьют в коня, и я только успеваю, что вытащить ноги из стремян и кубарем прокатится по земле. Свет меркнет в глазах... И вот я опять пеший и наглотавшийся изрядно пыли, стою и сплевываю её на землю.
- Дружище, коня не одолжишь? - спрашиваю у первого, подлетевшего ко мне джигита. Он остается глух к моей просьбе. А размахивает чем-то весьма похожим на топор. Черствый человек, а еще степняк. Вот приезжай к вам в гости после этого? Я же не дерево, зачем меня топором-то? Как не хорошо...
И тут закрутилось. Меня попытались заарканить, пристрелить из луков, прибить палицей, порубить на щепки. Но мне кое-как удалось от всех лестных предложений отвертеться. А когда я освободился, юрты уже пылали. Чадили черным удушливым дымом. Да, что же это за люди? Почему не пограбили и просто не ушли? Так нет, они словно задались целью уничтожить всех. Вон и камыш у реки задымил, значит, пытаются вытравить тех, кто спрятался в камыше. Поймав одного из освободившихся коней, я поскакал туда. Но на этот раз у меня был уже лук и саадак полный стрел. И через полчаса все было кончено. Я сидел в седле трофейной лошадки и крутил головой по сторонам. Тишина. Никого живого.
- Эй! - крикнул я в камыши, - Выходите! Врагов больше нет! Эй! Есть кто живой?!
И хоть сердце подсказывало мне, что кое-кто успел-таки в камышах спрятаться. Но никто не отозвался. За моей спиной догорало стойбище. Матильда с невинным видом пила воду из реки. Переночевать с комфортом мне не удалось, так хоть кобыла отдохнула.
***
Вечернее застолье у светлого бека Аблая протекало как всегда шумно. В большом шатре, уставленном низкими круглыми столиками сидели приближенные к беку нукеры. Много ели, пили кумыс, шутили. Кто-то уже прикорнул, незаметно подпирая спиной стену шатра, кто-то произносил долгий и замысловатый тост в честь хозяина с пожеланиями ему всего-всего и много-много. При этом во время тоста не забывали помянуть и великого Тенгри :
- Ата бабалардын аруагы кабыл болсын, Хан-Танири адамга аманшылык берсин, Ауминь.
- Аминь! - хором подхватывали все присутствующие.
На вечерний той позвали и известного акына, который своей игрой на домбре развлекал джигитов. В его игре были слышен топот копыт, и свист ветра в степи, и треск костра в очаге, и весенняя степь, и холодный буран. Бек Аблай сидел на ужине, задумавшись. Он пропускал мимо ушей хвалебные речи, не вслушивался в звучание домбры. А вяло ел и думал о том, что его нукеры что-то долго не возвращаются. Так случилось, что пастухи из одного стойбища стали свидетелями одного его дела, и бек приказал нукерам убрать пастухов, спалить стойбище до тла, не оставлять живым никого. И долгое отсутствие его людей по такому пустячному делу тревожило.
- Эй! - Крикнул Аблай акыну, - Что там бренчишь? Спой что-нибудь!
Акын кивнул и запел.
О, кыпчаки мои, мой бедный народ!
Ус, не ведавший бритвы, скрывает твой рот.
Кровь за левой щекой, жир за правой щекой.
Где добро и где зло, ум ли твой разберет?
С глазу на глаз приветлив и добр, но потом,
Как торгаш, ты меняешься сразу лицом.
Не внимая другим, ты твердишь про свое,
А твои пустозвоны гремят языком.
Ты владеешь добром? Ты об этом забудь,
Днем угрюм, по ночам ты не можешь уснуть.
Кто завистлив и волей не тверд, тот всегда
Легковесен во гневе, иль радости будь.
Все ничтожества бредят славой мирской,
Суетятся, шумят, нарушая покой.
Сомневаюсь весьма в исправленье твоем,
Коли воля твоя стала волей чужой.
По мере того как акын пел лицо бека стало наливаться кровью. У него создавалось такое впечатление, что певец каким-то образом узнал про его дела и теперь позорит на весь мир. Сказать, чтобы его прирезали? Так шум поднимется, все знают, что акын гостил у него. Остается только делать вид, что сказанное в песне его не касается.
Акын пел:
Из-за мелочи ближний обидчив навек,
Будто разума Богом лишен человек.
Нет единства, согласья, нет правды в душе,
Потому табуны твои тают как снег.
Все не впрок: и богатство, и ум, и родство,
Только зависть съедает твое естество.
Изживи этот старый порок, а не то
Разорвешь на лоскутья себя самого.
Ты тягался с другими умом и добром,
Ты себя надорвешь в состязанье таком.
Если вовремя свой не исправишь изъян.
Ты останешься низок всегда и во всем.
И тебе никогда не утешиться впредь,
Если горки не можешь в пути одолеть.
Переменчивы все, нет опоры ни в ком.
Ну, скажи, что за польза в веселье таком?
Если мудрый наставник придет, то его
Очернят за спиной потайным шепотком.
( стихи Абая Кунанбаева - Перевод Ю. Кузнецова)
Когда он допел, нукеры восхищенно приветствовали его песню и наперебой угощали, предлагая самые вкусные куски со стола, и наливали кумыса. А к беку подошел гонец и зашептал ему что-то на ухо. После слов гонца кровь от лица бека отлила, и лицо стало таким же бледным, как его белый войлочный колпак с разрезанными и задранными вверх полями.
- Стойбище сожжено мой бек, но все наши нукеры убиты, убиты своими же стрелами... Вот.
И гонец протянул беку стрелу с наконечником "козы жаурын жебенi", и тремя красными полосками на древке.
2.Глава . Наркескен.
"Редкие булатные сабли персидской работы называли наркескен - разрубающий верблюда".
А.К Кушкумбаев. "Военное дело казахов в 17-19 веках".
Свежескошенная охапка камыша, не самая плохая постель, доложу я вам. Гораздо лучше, чем просто голая земля и седло вместо подушки. А комары у реки, чуть крупнее воробья. Ну, везде есть свои недостатки. В боярских хоромах на пышной перине, полной клопов спать тоже не большое удовольствие. В таких случаях я предпочитал сеновал, или просто стог сена. Заберешься в ароматное дивно пахнущее сено, и никаким комарам до тебя не добраться. Правда в сене бывают мыши и попадаются девки, а с теми и другими бывает не до сна.... Шебуршат, понимаете ли, пищат, и все пытаются прильнуть к теплому телу, и не всегда получается их прогнать. Впрочем, сегодня я устал до невозможности, что никакие грызуны и девки меня бы не расшевелили. Могу я позволить себе выспаться, или нет, в конце концов? А утром пойду искать какого-то Байрама, и странного следопыта. Чем-то меня следопыт заинтересовал? Пока я не мог понять чем... И дело тут было не в только том, что он побывал в разрыве и остался в своем уме, и следовательно мог меня провести до проклятых земель, дорогу он скорее всего помнил. Шестое чувство мне подсказывало, что следопыта мне нужно найти в любом случае. Ладно. Утро вечера мудренее. Оставив Матильду безмятежно пастись, я улегся спать. Но тут такая вот особенность организма - не могу спать бревном в экстремальных условиях близких к боевым, т.е. последние лет 150, а может и больше. Сбился со счета. Да и как считать мои года? Если я проживаю максимум пяток лет, потом прыгаю лет на пятьдесят в прошлое и живу опять в ногу со временем. А времена весьма неспокойные. Война всех со всеми, война идей, царей, вождей. И я лезу обычно в самое пекло, со своими понятиями о справедливости и истине. И события не проходят стороной, они проходят через меня и по мне. И если есть желание прожить подольше, нужно всегда и ко всему быть готовым. Поэтому и сон у меня, не сон, а полудремотное состояние, чтобы организм отдохнул. Я все слышу, что происходит вокруг, и даже вижу мысленным взором. Вот сейчас совершенно точно знаю, что Матильда пасется в метрах пятидесяти от меня на Северо-востоке, а привлеченная запахом копченого мяса, к моему вещмешку подкрадывается ондатра. Да и фиг с ней, с крысой. Она моей жизни не угрожает точно. Хотя, что собственно жизнь? Убить меня, убивали не раз. И я воскресал в другом времени, совершенно целехонький и ни на грамм не постаревший. Как было мне 30 лет в 21 веке, так и осталось. Парадокс этот время переносит. А вот вернутся опять в тот же временной промежуток, чтобы прожить его заново не выходит. И сейчас, если меня не дай Боже пришибут, то не Дервиша найти не смогу, не разрыв реальностей закрыть. Ведь вернутся больше в это время я не смогу. Поэтому и живу каждый раз, как последний.
Впав в дремотное состояние, я вдруг увидел чудное видение. Нет, ко мне не явился "гений чистой красоты", а некто совсем противоположенный. Одним словом, я вдруг оказался в гостях у фюрера. Адольф оказался на удивление радушным хозяином, за стол позвал, своей библиотекой редких книг похвастался. Были у него какие-то тибетские книги, ужасно древние, в которых рассказывалось об истории арийцев. Впрочем, арийцы меня не увлекли, я заскучал. И тогда, Гитлер решил, подарит дорогому гостю, и русскому шпиону свой фундаментальный труд "Майн Кампф" на русском языке. Подарку я несказанно обрадовался, потому, как решил разжиться автографом автора. И попросил Адольфа написать следующее: "Моему дорогому киллеру, старшему лейтенанту Красной армии Воронину И.Н." (Такая у меня была в те времена фамилия, позже её сократил).
Но Гитлер, к моему огорчению, закапризничал, и уперся. Ни в какую не хотел подписывать, очевидно догадываясь, что после сей подписи, я его укокошу. Чего я собственно и не скрывал. Но я так загорелся этой идеей заполучить надпись с таким содержанием, что стал перед фюрером чуть ли не лебезить. И обещал его прирезать по быстрому, и пристрелить точно в лоб, и яду дать, если он так крови боится. А Гитлер уперся как баран, нет и все. Тогда я стал ему говорить, что если он не хочет умереть по-быстрому, то это можно устроить - Повешу его на шторе у окна, и пусть с десяток минут задыхается. Адольф от моей угрозы побледнел, но остался непреклонен. Тьфу! А я уже размечтался, как ребятам в батальоне буду книжкой хвастаться.
Но мечты мечтами так и остались. Сон кончился ничем. Мы пол Европы по-пластунски пропахали, и эта война оставила в душе неизгладимый след, что спустя столько лет, мне все еще снились сны про ту Великую Войну за Отчизну. Светало. Я почувствовал это, сквозь сомкнутые веки. Пора в путь.
***
Ветер перебирал ковыль, словно расчесывал на степи седые волосы. Солнце еще только собиралось подняться из-за горизонта, а в прохладной серой мгле Газарчи уже шел в одном ему известном направлении. Сухая трава шуршала по сапогам, и с тихим хрустом ломалась, под ногами. На тонкой грани ночи и дня, в степи стояла оглушительная тишина. Ночные звери уже попрятались, те же большеглазые тушканчики уже забились в норы, а дневные звери, еще не появились. Даже кузнечики заводили свою симфонию неуверенно, только настраивались. Но еще можно было заметить в воздухе небольшую сову, или припозднившуюся летучую мышь. Странно, подумал Газарчи, наблюдая за судорожными и рваными движениями нетопыря. " Гор поблизости нет, где мышь может прятаться днем?" За плечами следопыта болталась котомка, в которой находился обычный провиант пастуха, айран в кожаной фляжке торсык, и кусок вчерашней лепешки. Правой рукой следопыт мерил степь узловатым посохом, серым и потрескавшимся от времени древком карагача. Посох ему дал один аксакал в стойбище, и заодно рассказал, где искать баксы (шамана). Ведь только на шамана была надежда, что сможет помочь, вывести из тела следопыта "черный волос". Редкая, но страшная напасть. Именно так назвал тонкого червя аксакал. " Шаман лечит, шаман слово знает, выведет" - сказал дед, и поведал о том, что кто-то из его многочисленной родни, то ли жиеншар (внук дочки), то ли сын шопшека (сын внука), которого именуют немене хворал от этого недуга, а Жанборши, (так звали шамана) вылечил. Надо сказать, Жанборши - имя редкое, родился шаман суровой зимой, в тот день после жуткого мороза внезапно настала оттепель, и пошел дождь. И новорожденного назвали Жанборши - т.е. дождевик. Вот к этому "дождевику", живущему где-то в середине пустынных солончаков, следопыт и направил свои стопы.
По мере того как следопыт все дальше отдалялся от аула Байрама, и все выше поднималось солнце. В степи стал подниматься ветер. Он дул то в лицо, то в спину, то в бок. А в небе появились легкие перистые облачка, которые ветер все сбивал и сбивал в кучу. Следом за ними появились серые тучи, и они закрыли солнце. В отдалении появились серо-синие шторы... Там шел дождь. Воздух запах мокрой пылью. Как это бывает, когда первые капли дождя падают на иссохшую землю, и сворачиваются серыми шариками. Ветер, круживший на месте, внезапно ударил в спину, и погнал перед Газарчи несколько кустиков перекати-поле. Желтые скелеты высохших кустов быстро обогнали следопыта и скрылись из виду. Газарчи шел неторопливой, но уверенной походкой, человека привыкшего к дальним переходам, и знающим, что именно выдерживая темп ходьбы, ты покрываешь расстояние гораздо быстрее. Ведь если торопится и бежать, потом придется идти медленнее, чтобы восстановить силы.
Под ногами следопыта текла степь. Такая серая, невидная. Но если приглядеться, то можно заметить какая пестрая она на самом деле. Низкие кустики всевозможной полыни совершенно разных цветов. От нежно-салатного, бирюзового, до фиолетового. Просто цвета эти не яркие, не бросающиеся в глаза. Весна давно прошла, и трава высохла и выцвела под жарким солнцем. И теперь кругом серая-серая степь, с проседью ковыли.
Она высохла как моя душа, - с тоской подумал Газарчи, окидывая взором бескрайние просторы, - но она жива, все еще жива. И будет жива еще миллионы лет. Мы приходим и уходим. Все, что цвело, отцветает. Все, что рождается, умирает. Одна степь вечна. Весна ли, осень, зима, ей все равно. Она кормит своей травой и поит своим реками множество существ, даже не догадываясь об их существовании. Добра ли она к ним? Добра ли она к нам, наша земля? Кто-то благодарен ей за её дары, другие принимают их как должное. И те и другие уходят, чтобы уступить место своим потомкам. И так поколения сменяют поколения. И, кажется, нет места, где не ступало бы нога человека или копыто его коня. И все же в этой изъезженной вдоль и поперек степи остается загадка. Что-то недоступное человеческому пониманию, и именно поэтому люди боготворят эту землю называя ей матерью Умай.
Ветер дыхнул прохладой. И по голове и спине следопыта забарабанили капли дождя.
***
Дождь, дождь... Дождь догнал нас с Матильдой по пути. Ударил резко, стремительно забарабанил по земле, как рачительная хозяйка выбивает пыль из ковра. И пыль действительно попыталась подняться, но тут, же была придавлена последующими каплями. Люблю дождь, сидя в своей избушке, наблюдать, как горное озеро вспенится от миллиарда капель, как умоется и потяжелеет листва на деревьях, как свежим воздухом дождя задышит тишина леса. А я буду спокойно созерцать явление природы, и пить зеленый чай с дынным ароматом. Когда это было? Давно...
А сейчас когда нас лупит нещадно и мы мокрые насквозь, и металл кольчуги начинает холодить тело, вся моя любовь к дождю пропадает разом. Да и умирал я первый раз под дождем, таким же вот холодным. Меж тем, капли, льющиеся с неба, превратились в струи, омывающие тело холодными змеями. Круп Матильды весь блестит от воды, вода омывает морду, попадает в уши, и лошадь смешно прядает ушами. А под большими выразительными глазами Матильды капли блестят словно слезы. Прости ты меня голубушка. Не умею я лошадей выбирать, тебя вот за твои умные и преданные глаза и купил на рынке. А, что лошадка ты не ходкая, не догадался. Спринтерская лошадь оказалась, на быстрый рывок способна, а на нудный и продолжительный бег рысью - нет. Ну, да думается мне, долго я тебя эксплуатировать не буду. Отпущу я тебя в какой-нибудь табун к сородичам, и разбавишь ты местное племя притоком свежей крови. Если конечно не убьют нас к тому времени.
Холодно, зябко, противно, теперь вот еще грязь под копытами. И она летит комьями в разные стороны. Фу! Не люблю грязь. Но так лучше, все же лучше чем лежать на диване и чувствовать, как жизнь твоя утекает между пальцев. Жизнь, в которой ты что-то делал, чего-то планировал, размножался, и, в конечном счете, удобрил собой землю. Так сказать, буквально и фигурально. И самое главное, что прожив наискучнейшую жизнь, ты не сделал и сотой, тысячной доли того, что мог сделать действительно ценного. Нет, упаси вас Бог, подумать, что я всех призываю махать саблей и скакать, аки Чингачгук по прериям. Отнюдь. Каждый сам чувствует, чем может быть полезен. Вот к примеру наш Очкарик... Да его под прицелом пистолета не заставишь пойти на ратные подвиги. Но никоим образом нельзя сказать, что этот хронически близорукий человек проводит свою жизнь бездарно. Он, талант! Талантище! Очкарик наш аналитик, мозг нашей разношерстной компании, ходячая энциклопедия мировой истории. Он просчитывает в голове различные варианты вмешательства, и последствия этих вмешательств. И хотя они не раз спорили до одурения с Дервишем, но каждый раз Очкарик оказывался неизменно прав. И дело тут не в том, что Дервиш не компетентен, Дервиш тоже ходячая энциклопедия, но его беспокоят более морально этические аспекты нашей деятельности, и в вопросе "стоит ли жизнь 100 человек - одной слезы ребенка?", он руку себе отгрызет отстаивая эту слезу.