Ведь в самом деле, что произошло?
Отец не ушел от нас, он с намиэто главное. А все обиды рано или поздно забываются. Я видел старания матери и понимал ее. Она старалась изо всех сил, как могла. Она знала, что без нас отцу будет плохо. Ну как он без нас? Как мы без него?
Мать перестала даже упоминать о Фатьяновой.
Фатьянова Это было самое непонятное.
Она хорошая, она красивая, она чудо Может быть, она оттуда, где конные воины охраняют замок в тумане, где сбываются все желания, где крики чаек и курчавые сопки над тихой водой.
Но но появилась она, и все стало плохо.
И зачем только отец увидел ее? спрашивал и спрашивал я себя, и однажды ночью, почти засыпая, когда обрывки расслабленных мыслей накладываются друг на друга, сливаясь в фантастический узор, я понял: отец увидел ее, когда она сама к нам пришла. Она заставила отца увидеть себя.
Она красивая, но старалась быть еще красивее, чтобы отец увидел ее. Она сама пригласила его танцевать. Она специально ходила с нами за чилимами, чтобы отец увидел ее.
Чудо может творить зло.
И поняв это, я уже не мог простить ее.
Я не мог простить ей страх отца передо мной.
Я не мог простить ей ложь отца.
Я не мог простить ей ждущую удара, повинную его спину.
И тогда я отказался от нее.
А может быть, мне просто показалось, что она чудо? Я ошибся, никто больше не считает ее чудом. Будь она чудом, разве отец отказался бы от нее? Это ведь он сказал: «Нужна мне эта Фатьянова, как» И это не было предательством, это было правдой. Я ошибся, просто ошибся, поверил в то, чего нет и никогда не было. Бывают такие картинки в книжках: силуэт очерчен, а раскрасить можно как хочешьзеленое небо и синие рыбы. Это ничего, что так не бывает, раскрасишь, и как настоящее. Веришь и думаешь: да, все верно, так оно и есть на самом деле.
Не чудо, я просто раскрасил ее!
Да и есть ли они вообщечудеса?
Мне не с кем было поделиться своим открытием, я мог только молчать и ждать. И слышать, как гулкими ударами сердца дробится на мелкие кусочки чудо. И вот нет его, не было никогда.
В последний раз довелось мне увидеть замок во время битвы между «римлянами» и «даками».
На плоской вершине сопки, где мы заняли позицию, собрались все, кто не уехал в пионерские лагеря. Мои одноклассники и ребята постарше с мечами, луками, копьями и просто дубинками в руках напряженно ждали приближения римлян. Незаметно произошло что-то со всеми. Когда готовили вооружение, все зналиигра. Когда укреплялись со смехом и шутками на вершине сопки, все зналиигра. Но стоило показаться внизу «римлянам», стоило ветру донести неясные обрывки фраз, криков, команд, и будто разряд пробежал по всем от человека к человеку. От этой толпы, собравшейся драться непонятно за что, но жестоко, исходил тревожный запах опасности.
Римские когорты, сломав строй, медленно поднимались по крутому, скользкому после дождя склону. Воины часто падали, но поднимались и упрямо карабкались вверх, помогая себе копьями. Ближе, ближе, еще ближе, громче грохот барабанов и низкий рев боевых труб, уже можно различить лица, грязные и злые. Когда они поднялись до середины склона, наш предводитель взмахнул рукой, и вниз покатились горящие бочки, набитые соломой.
Но этих там, внизу, уже нельзя было остановить. Можно было, пока не покатились горящие бочки, а сейчас уже нет, они уже прошли через страх и хотят мстить, видеть наш страх.
Они дойдут до вершины и начнется что-то ужасное. Ну а я-то здесь при чем?!
По-моему, мы удираем, сказал Сашка, когда мы скатились по глинистому склону.
Мы разведчики, возразил я. Мы только посмотрим, нет ли опасности с тыла. Если трусишь, можешь вернуться.
Он не ответил, коротко хмыкнул и отвернулся.
А у подножия нас быстро и без труда обезоружила засада римлян. Дылды-восьмиклассники, они скрутили нам руки и связали. Я с облегчением освободился от меча. Попали в плен, ничего не поделаешь, игра есть игра.
Они отвели нас в лагерь римлян. Там стояла палатка с флажками на высоких шестах и горел костер. Несколько девчонок, задрапированных в простыни на манер патрицианок, смехом и криками встретили наше появление.
Я бросаю к вашим ногам презренных пленников, прекрасные дамы, смешливо шепелявя, объявил конопатый римлянин, один из тех, кто выскочил из засады. На колени, рабы!
Так не говорили, поправил Сашка. Ты путаешь эпохи.
Молчи, презренный! На колени!
Еще чего.
Перетолчешься, добавил я.
А пленники-то с норовом, сказала девчонка в красной куртке, которой, похоже, не хватило простыни. А они не кусаются?
Она подошла ко мне и попыталась потрепать по щеке. Я дернулся и свирепо зарычал. Римляне захохотали.
Совсем дикие! восхитилась девчонка. Фракийцы какие-нибудь. Слушайте! А, может быть, они разведчики? Кто у вас главный, признавайтесь!
Сашка шагнул вперед:
Я главный, и криво усмехнулся, глянув в мою сторону.
Он врет! крикнул я. Я главный!
Ах, какая прелесть! защебетали девчонки. Ну просто сцена из «Спартака»!
Для прекрасных дам мы устроим сцену из «Спартака», обрадовался конопатый. Эти двое будут гладиаторами, они сейчас будут драться.
Не будем мы драться, нагнул голову Сашка.
А мы заставим.
Нам развязали руки и вернули мечи. Дылды-римляне встали вокруг.
Деритесь! Ну, ребята, давайте хором: трусы, трусы, ТРУСЫ!
Деритесь!
Из-за тебя все, прошипел Сашка. Разведчики Думаешь, я не знаю Не будем мы драться!
Всем расскажем, какие вы трусы. С поля боя сбежали и в плен сдались. На стенах напишем, пусть все знают. Деритесь!
Стойте! Они не будут драться, объявила вдруг девчонка в красной курточке. Им нельзя драться! Закон крови, вот. У них мамы разные, а папа один. А может, и не так, в общем, у их родителей этот поли полигамный брак. Вот его отец, она ткнула у меня пальцем, живет с одной, а деньги отдает другой, верно? Это будет не битва гладиаторов, а семейная ссора.
Заткнись! закричал Сашка. Тебе-то какое дело?!
Ее слова не сразу дошли до моего сознания. Я не знал, что такое полигамный брак, но я понял одноони все знают! Эта девчонка, которую я и вижу-то впервые, она все знает. Знает про отца и Фатьянову, про то, что отец собирается уходить от нас. И другие тоже это знают. И не будет никогда по-старому, никогда не забудется, не зарастет рана, будет болеть и жечь, мне будут тыкать в лицо: «Ах, это тот, от которого ушел отец» А он уйдет, может быть, даже к Фатьяновой, и тогда Сашка будет называть его отцом и ходить с ним на рыбалку, сидеть у него на ногах, когда отец будет доставать ракушек, выбирать место для рыбалки
Чилим несчастный! заорал я. Ты у меня сейчас будешь драться!
Девчонки у палатки восторженно завизжали.
Поздно, но я понял: мне есть за что драться. И я дрался. Я схватил меч обеими руками и бил наотмашь, как дубиной. Не бояться, не молчать и ждать, втянув по-птичьи голову в плечи, не прощатьбить наотмашь, зубами рвать, защищающийся слаб, а, значит, виноват, и не будет ничего больше, бессилие отца и фальшивый смех матери.
Я бил все фальшивое и ложное, кажущееся красивым, потому что красиво раскрашено; морочащее голову, заставляющее отца лгать мне. Передо мной был враг, вор, захотевший отобрать все сразу. Такого нельзя прощать.
Я ослеп, но это была особая, нужная слепотане видеть ничего, кроме зажмуренных от мучительной близости глаз отца, рук Фатьяновой у него на шее, тонких, цепких, с хищными ногтями. Красные губы ее, жадно высасывающие чилима, заставляющие отца быть слабым и трусливым
За отца, за рыбалку, за жемчужинку
Меня оттащили, я вырывался, я дрался за свое со всем миром. Меня встряхнули или ударили, и я очнулся.
Испуганное лицо конопатого, девчонка в красной курточке крутит пальцем у виска, Сашка поднимается с земли, размазывает по лицу что-то темное, грязь или кровь.
Дурак! Дурак психованный! кричит он. Я-то причем?! Предатель!
Я шел домой, но не дошел, рухнул в траву, вжимался, корчился, силясь исторгнуть горячий вязкий комок, освободиться слезами, но слез не было, и я давился мычанием от бессилия все исправить и переделать.
Не знаю, сколько я так пролежал, час или вечность. Наплыл с моря молочный туман, окутал все вокруг густой пеленой, сгладил звуки и краски. Одежда моя промокла, я дрожал от холода, но меньше всего мне хотелось оказаться дома. Откуда-то из невообразимого далека донесся вдруг приглушенный туманом знакомый звукприближающийся стук копыт. Прошло совсем немного времени, и вот уже можно различить смутные фигуры всадников, устало покачивающихся в седлах. Храпят кони, развеваются плащи, тускло блестят доспехи. Молчаливые и таинственные, они проехали мимо, едва меня не коснувшись, и когда за последним сомкнулся занавес тумана, я опомнился и побежал следом. Я бежал изо всех сил, не разбирая дороги. Только бы догнать их! Я опоздал: последний всадник въезжал в ворота замка, я рванулся, в два прыжка преодолел подъемный мост и руки уперлись в окованные железом уже запертые ворота.
За этими запертыми для меня воротами был чудный мир, сложенный из ожидания, поисков и находок, там были надежды и сбывшиеся мечты, удачи и счастье.
Вот только меня не было там.
Замок вдруг покачнулся, задрожали стены и башни и рассыпалось беззвучно все прахом. Нет ворот, некуда ломиться; нет чуда, нечего хотеть; нет веры, не на что надеяться.
Обыденно все стало и серо.
На две смены меня отправили в пионерский лагерь, я загорел и здорово вырос, а когда вернулся домой, отца уже не было, он уехал в Кишинев, где жили дед с бабкой. Каждый месяц мать получала от него алименты, а на день рождения он прислал телеграмму на красивом бланке: медвежонок сидит перед бочонком меда, а зайцы бьют в барабаны. Телеграмму я выбросил.
В школе я пересел от Сашки на первую парту, чтобы не видеть свежего шрама у него на щеке, но иногда оборачиваясь, наталкивался на его взгляд из-под пушистых, как у Фатьяновой, ресниц, и к горлу, как тогда, подкатывал горячий комок.
А потом Фатьяновы уехали. Не в Кишинев, куда-то в другой город.
«Комета» сбавила ход, опустилась на воду, по широкой дуге мимо скалы, похожей издали на пограничника в плащ-палатке, завода со скопищем судов у причальной стенки, подошла к причалу.
Он вышел сразу за мной.
Узнаешь?
Сашка, сказал я. Фатьянов.
Пока мы шли вдоль берега к поселку, он рассказывал, что теперь работает здесь рыбнадзором, гоняет браконьеров на Корабельных островах. Узнав, что я приехал на месяц, он предложил сходить вместе на рыбалку, у него лодка с мотором. Я согласился.
И вот еще, помолчав сказал он. Тот замок помнишь? Я его так и не нашел, но он где-то совсем рядом. Попробуем вместе?
ПУТНИКИ
1. Хромой Данда
Они не были богами, они были людьми. Их всегда было немного, но они всегда были. Они звались Путниками. Никто не знал, как стать Путником, но стать им мог каждый, потому что в каждой душе живет частичка души Путника.
Люди шли, и Путники шли среди них впереди. Люди останавливались для отдыха, а Путники все равно шли, разведывали дорогу и возвращались, чтобы повести за собой остальных, помочь больным, подбодрить уставших и снова идти. Путники догадывались, что Дорога бесконечна, и Дорога была их жизнью, но люди хотели покоя. Найдя подходящее место, они говорили: «Мы дальше не пойдем»и останавливались, строили жилища, возделывали землю, любили и ссорились, растили детей, ненавидели и убивали. Люди просто жили, и если им было хорошо, они забывали о Путниках.
Если плохопроклинали их.
А Путники Путники тоже были людьми. С людьми они и оставались до тех пор, пока неодолимая сила снова не звали их в дорогу.
Зыбкая полоса земли показалась на горизонте, когда надежда уже покинула измученных отчаявшихся людей, но прошло еще два томительных дня, прежде чем семь кораблей с воинами, женщинами, стариками и детьмивсеми, кто уцелел в жестокой войне, приблизились к неведомому берегу.
Один за другим на веслах в просторную бухту, защищенную от ветра похожими на клыки чудовища бурыми скалами. Тучи потревоженных птиц поднялись в воздух и с пронзительными криками заметались над мачтами. Крики птиц да скрип уключинни звука больше не раздавалось над гладкой водой. Люди молчали. Ликование при виде земли сменилось привычным чувством сосущего ожидания и тревоги. Поросший густым лесом берег выглядел безлюдным, но кто знает, что ждет там беглецов?
Окованный медью нос корабля заскрежетал по песку, и Гунайх с обнаженным мечом в одной руке и боевым топором в другой спрыгнул на узкую песчаную полоску, за которой сразу же сплошной стеной вставал незнакомый лес.
Тихий, подозрительно тихий лес.
Некоторое время Гунайх выжидал, вглядываясь в заросли, потом подал знак и тотчас через борт, бряцая оружием, но все еще в полном молчании, посыпались воины. Едва коснувшись ногами земли, они втягивали головы в плечи, будто ожидая удара, и озирались по сторонам, судорожно сжимая мечи и топоры.
Трусы! со злостью и горечью подумал о них Гунайх. Самые лучшие, самые верные погибают первыми. Выживают трусы.
Он вполголоса отдал несколько кратких приказаний, и воины, разделившись на три отряда, приводившей вождя в бешенство опасливой трусцой направились к зарослям.
Гунайх остался на берегу один.
Только бы не засада, думал он, шагая взад и вперед вдоль кромки воды и окидывая короткими цепкими взглядами поглотивший разведчиков молчаливый лес, затянутые дымкой далекие снежные вершины гор и свои корабли, где укрывшись за высокими бортами, изготовились к стрельбе лучники, и самые могучие воины уперлись шестами в дно, готовые в случае намека на опасность до хрипа, до крови из глоток напрячь мышцы, вырвать корабли из песка, разом вспенить веслами воду
готовые бежать, скрываться, втягивать трусливо голову в плечи, по-заячьи запутывать следы и каждое мгновение чувствовать на затылке дыхание погони.
Только бы не засада!
Только бы земля эта оказалась безлюдной, только бы сбылось обещание хромого Данда, как молитву, как заклинание повторял про себя Гунайх.
Передышка, несколько месяцев, несколько лет передышки. Боги! Я не прошу многого, я прошу только покоя! Времявот что нужно клану. Время, чтобы воины забыли о поражениях, чтобы выпрямились их спины, время, чтобы женщины нарожали детей, время, чтобы подросли и стали воинами дети, не видевшие слабости отцов, время, чтобы снова стали как пальцы одной руки, которую всегда можно сжать в кулак.
Неудачи озлобили людей, отняли у них смелость и разум. Перед сражением воины больше думают о бегстве, чем о победе. Неспокойными стали глаза женщин, визгливыми их голоса. Младенцы, зачатые в страхе перед завтрашним днем, рождаются трусами.
Все чаще и чаще Гунайх ловил на себе угрюмые взгляды исподлобья, а вечно всем недовольные старики словно бы невзначай вспоминают о древнем испытании и обряде смены вождя.
Глупцы! Только благодаря ему, Гунайху, клан до сих пор не истреблен до последнего человека.
Гунайх вспомнил, как ночью, которая должна была стать для клана последней, он сидел у костра, обнимал за плечи младшего, единственного оставшегося в живых сына, и рассказывал ему о победах и былом величии клана. Мальчик, слушал и, Гунайх чувствовал это, не верил ни одному слову, глаза его слипались, и все ниже склонялась голова. Гунайх уже решил про себя, что как только Гауранга уснет, он сам даст ему легкую смерть. Негоже сыну вождя попадать в плен и горсть заживо в жертвенном костре победителей.
Наконец мальчик уснул, а Гунайх долго еще сидел, вынув нож и неподвижно уставившись в огонь, не в силах перечеркнуть последнюю надежду.
Но боги смилостивились.
Дозорные приволокли к костру дряхлого старика с всклокоченными седыми волосами и в заляпанной грязью изодранной одежде. Голосом, какой мог бы быть у расщепленного морозом пня, старик требовал разговора с вождем.
Хорошо у костра такой ночью, как эта, проскрипел старик, когда дозорные, по знаку вождя, ворча, отошли в сторону. Он поворошил угли концом своего длинного посоха, протянул к огню костлявые руки и зябко поежился, сразу став похожим на большую мокрую птицу. Еще бы миску горячей похлебки и кусок лепешки Прикажи, вождь, не жалей. Зачем обреченным пища? И старому Данда не надо, всего-то миску похлебки и кусок лепешки.