Выходит, так, ответил Аветис, переключив передачу.
А Энштен, значит, не знал?
Выходит, не знал.
А почему? не унимался Пётр Алексеевич.
Нашёл, у кого спросить. Я вообще думаю, что он о многом наврал тебе. Хотя, признаться, существо он был опасное.
А что бы было, если бы один из них завладел кинжалом? задумчиво спросил журналист.
Аветис резко затормозил, так что Ручкин ударился коленками о торпедо, и, посмотрев на журналиста, произнёс:
Это значит, ты или я хреновый хранитель.
Потом, нажав на газ, добавил:
Никогда не думай об этом.
Машина подъехала к склону горы, на которой располагался Гегард, высветив тусклым светом подъём.
Приехали, произнёс старик, заглушив двигатель. Дальше сам.
Ну, с богом, сказал Ручкин, открывая дверь.
Тебя ждать-то?
Кто его знает, ответил задумчиво журналист. Может, вообще ничего не получится. Но если до утра подождёте, буду признателен.
Добро, ступай давай. Подремлю пока.
Пётр Алексеевич начал подъём в гору. Вокруг было тихо. Дорога повернула вправо, обнажив очертания монастыря. Ещё несколько десятков шагов, и Ручкин вошёл через ворота на территорию монастыря. Постоял немного. Перед глазами промелькнули воспоминания встречи с учителем. Белый саван, кровь, келья. Ущипнув себя за руку, чтобы прошло наваждение, он сделал шаг вперёд. Затем ещё один. Потом смелее пошёл к келье. Ничего не происходило. Постояв пять минут, Ручкин осмелел, походил вокруг, поразглядывал горный массив, забрался на некоторые ступени, а затем произнёс:
Бред какой-то. И принялся набирать номер Монахова.
Привет Петя, ответил весёлый голос историка. Ты откуда звонишь? Подожди, дай угадаю. Из красной земли.
Как я могу оттуда звонить, раздражённо ответил Ручкин, там же связь не ловит. Вот стою здесь, как дурак, танцую, а ничего не происходит.
Ты не кипятись, принялся успокаивать его историк. Может, и не должно ничего происходить. Может, это и правда чушь. Ну, не знаю, камень там погладь, в руках кинжал подержи, заклятье какое-нибудь почитай.
Какое?
Я откуда знаю? Ты же у нас хранитель. Ну, в крайнем случае дождись двенадцати. Тебе же Энштен возле башни в полночь встречу назначал, может, это как-то связано, может, именно в это время проход какой-нибудь открывается. Ну, я не знаю.
Гена, ещё больше злясь, высказывал в трубку журналист, уже полпервого. Я уже полчаса тут торчу.
Ну, у меня двадцать три тридцать, ехидно ответил Монахов. Ты про разницу в час-то забыл. Красная земля-то по московскому времени живёт.
Ладно, сдержанно ответил Пётр Алексеевич. Подождём.
Время тянулось медленно. Ручкин успел выкурить пару сигарет, потерзал свою совесть тем, что курит в святом месте, и присел на край кельи, достав кинжал и принявшись его разглядывать. От него исходило тепло, сталь блестела в темноте. Повертев его в руках, журналист вздохнул и со словами «бред какой-то» принялся убирать кинжал.
И тут тело журналиста начала разрывать дикая боль, в глазах всё померкло, земля начала уходить из-под ног. Ручкин потерял сознание.
Открыв глаза, Пётр Алексеевич увидел темноту. Полежав так какое-то время, он разглядел, как на темном фоне появились маленькие тусклые точки. Ещё через пару минут до журналиста дошло, что он смотрит на небо. Чувства возвращались. Было холодно. Повернувшись на бок, Ручкин вскрикнул и резко вскочил на ноги. Перед ним стоял крест, с чьей-то фотографией. Оглядевшись вокруг, он понял, что находится на кладбище.
Выходит, получилось, произнёс журналист, пряча кинжал во внутренний карман.
Но нужно было проверить наверняка. Ручкин встал на колени и принялся разрывать руками снег. Наконец добрался до земликрасная! Журналист подпрыгнул от радости и захохотал.
Получилось! Ура! Получилось! сквозь смех прокричал журналист. Ну Гена, ну голова!
Немного успокоившись, Пётр Алексеевич принялся искать выход с кладбища. Впереди виднелась церковь, значит, ему туда. Оттуда небольшой спуск вниз, направо через пару домов и через несколько метров нужный дом. Дорога давалась легко, тут и там Ручкин встречал знакомые места. Посёлок стал в какой-то мере для него родным, и вернуться сюда было приятно. Небольшая часть него сталась здесь.
Подойдя к нужному дому и поднявшись по ступенькам крыльца, Пётр Алексеевич минуту постоял, потом собрался с духом и постучал. Интересно, как встретит его этот человек? Будет ли удивлён, обрадован или, наоборот, прогонит прочь?
Дверь открылась, в проёме возникла огромная фигура дворника. Он смотрел на журналиста, казалось, не узнавая его. Затем сделал полшага назад и удивленно произнёс: Пётр Алексеевич, это вы? Не может быть. Но как? Как вы здесь, откуда вы?
Может, в дом пригласишь? улыбнувшись, ответил Ручкин, обрадовавшись реакции Фрола.
Да-да, конечно, проходите. Вы даже не представляете, как я рад вас видеть, затараторил здоровяк.
Журналист прошёл в дом, дворник, закрыв дверь, пригласил его в зал. Внутри, в доме у Фрола, было аскетично. Кровать, шкаф, два стула и нелепые занавески рыжего цвета на окнах. На столе стояли чернила, лежали листы исписанной бумаги и горела свеча.
Вы не поверите. Пётр Алексеевич, заговорил здоровяк, как я рад вас видеть. Так уж получилось, что после бабули вы для меня самый близкий человек. Как вы здесь оказались? Рассказывайте, я сгораю от нетерпения.
Не спеши ты, чертяка, ответил журналист. Он тоже очень рад был видеть здоровяка. Как-то незаметно, в очень короткий срок, он стал для него родным. Расскажу, конечно, расскажу. Ты сначала скажи, сам-то как?
Да ничего, живу потихоньку, грустно ответил Фрол.
Как Зина? спросил Ручкин, опасливо покосившись на дворника.
Фрол помолчал какое-то время, затем, стиснув зубы, произнёс:
Да никак. С Хохловым спуталась.
Ручкин молчал, пытаясь подобрать слова.
И знаете, продолжил дворник, как отрезало. Всё прошло. Отпустило.
Ничего, подбодрил его журналист, найдёшь ещё себе красотку.
Найду, слегка улыбнувшись, ответил здоровяк. Зато у меня появилось новое хобби.
Какое?
Я начал писать стихи, смутившись, ответил Фрол.
Надо же, прочитай что-нибудь.
Я не знаю, ещё больше смутился здоровяк, я никому их не читал. Я стесняюсь.
Не бойся, читай. И пиши. И даже если будут смеяться, не переставай писать. Критики всегда будут, но в первую очередь ты для себя самый главный критик. Нравитсяпиши. Творя, ты вкладываешь в это душу. И часть твоей души останется навсегда в строчках. Ты умрешь, а строки будут жить. Главное, чтобы ты сам был счастлив и получал от этого удовольствие.
Фрол ещё больше смутился, покраснел и, собравшись с духом, начал читать. В этот миг он преобразился, и даже голос стал другой, мелодичный.
Я научусь тебя не любить,
Пусть это будет не скоро, не завтра,
И образ я твой постараюсь забыть
Так, чтоб в толпе не окликнуть внезапно.
Я научусь, только как тяжело
Память тревожат воспоминанья!
Я научусь, я сумею, смогу
Образ закрыть твой другим одеяньем.
Пётр Алексеевич понял, кому посвящаются эти строки, но вслух ничего не сказал.
Ну как? робко спросил Фрол.
Пиши и не думай останавливаться, ответил журналист.
Спасибо, смутившись, ответил здоровяк.
Скажи, а зачем тебе свеча, чернила, перо? заинтересовался Ручкин. Сейчас так уже никто не работает, тебе ноутбук нужен или на край печатная машинка.
Для антуража, улыбнувшись, ответил Фрол. Так лучше пишется.
Для антуража, засмеявшись, повторил журналист. Ты прям как твой отец.
Пётр Алексеевич резко замолчал, вспомнив смерть Семёнова. Он понимал, что, рассказывая про кинжал, придётся рассказать и про это. Нельзя не рассказать. Это будет нечестно.
Я вижу, вы что-то хотите мне сказать? нарушил молчание дворник.
Да, выдохнув, произнёс Пётр Алексеевич. Рассказ будет долгим, а некоторые моменты в нём болезненными, но ты должен знать.
И уже в третий раз Ручкин принялся рассказывать всю историю с самого начала. Фрол слушал мужественно, лишь конце по его щеке пробежала одинокая слеза, которую он быстро вытер рукой.
В глаз что-то попало, оправдался здоровяк.
Мужчины не плачут, они молча роняют слёзы, произнёс журналист.
Это какая-то сказочная история, взяв себя в руки, произнёс дворник.
Знаю, но тебе придётся поверить.
Какое-то время Ручкин подбирал в голове слова, а затем решился:
Я хочу отдать тебе кинжал. Хочу, чтобы ты был хранителем. Ты достоин этого. Здесь, на красной земле, он будет в большей безопасности, чем у меня. Ты достойно сможешь продолжить дело Анны Серафимовны. А этот крест, увы, не для меня.
Фрол посмотрел в глаза журналиста и спросил:
Бабуля его хранила?
Да. Целых пятьдесят лет. Полвека. И она достойно выполнила свою миссию.
Произнеся это, Ручкин достал кинжал и протянул его Фролу. Тот в нерешительности протянул руку и аккуратно взял его. Он держал его на ладонях, как ребенка, и зачарованно смотрел на него.
Тёплый, улыбнувшись, произнёс здоровяк.
Он принял тебя. Теперь ты хранитель.
Фрол, глупо улыбаясь, смотрел на кинжал.
Ну, мне пора, произнёс журналист, нехотя вставая.
Куда вы?
Сначала в Гегард, а потом домой. Новый год скоро. Если верить теории Гены, обратно один путьводонапорная башняГегард. Проводишь?
Здоровяк, спрятав кинжал в большом пространстве своей одежды, мигом вскочил.
Какое-то время шли молча. Затем Фрол подал голос:
Мы больше не увидимся?
Кто знает? ответил в темноту Ручкин.
Вот уже показался силуэт башни сквозь покров ночи. В третий раз приходил сюда Ручкин. На этот раз чувствовал, что последний. Повернувшись к Фролу, произнёс:
До свидания!
Подождите, произнёс дворник, протягивая мятый лист бумаги, исписанный неровным почерком.
Что это? спросил журналист, беря листок.
Это мои стихи, вновь смущаясь, произнёс Фрол. Я знаю, вы будете делать большой репортаж про красную землю или, может, книгу напишете, включите туда и мои стихи.
Растёшь! улыбаясь, произнёс Ручкин, хлопнув дворника по плечу. Затем спрятал стихи в карман куртки и исчез.
Фрол остался один, глядя в пустую темноту.
Часть третьяПсихея
Эпизод первый
Количество метров стремительно увеличивалось. Сердце бешено колотилось, со лба лил пот. Икроножные мышцы стали сначала ныть, потом болеть, затем и вовсе забились. Дыхание стало громким и тяжёлым. Пётр Алексеевич бежал уже третий километр на беговой дорожке. Отгремел Новый год, наступили долгожданные новогодние праздники, и Ручкин решил озаботиться своей физической формой. На сегодня он запланировал пробежать четыре километра во что бы то ни стало. Немного сбавив скорость, он взял в руки бутылку с минеральной водой, открутил пробку и сделал два небольших глотка, слегка смочив горло. Настроение было хорошим, и даже боль в мышцах приятная. Впереди ещё несколько дней отдыха, а потом нужно приниматься за работу. Запланировано много: серия статей в газете, два телеинтервью и в задумках небольшой цикл передач. Миру пора узнать про красную землю. Естественно, с корректировками. С очень большими корректировками. Звук СМС немного отвлёк журналиста от бега. Пётр Алексеевич выставил минимальную скорость на тренажёре и взял телефон в руки. СМС было от Монахова: «Позвони, как сможешь. Это срочно». После последних пережитых событий они очень сдружились, и Ручкин вспомнил, что обещал на праздниках приехать в Тулу попить пивка и поболтать. Пётр Алексеевич с трудом домучил оставшиеся километры, сходил в душ, переоделся и вышел на улицу уставший, но довольный. Заведя двигатель и оставив машину прогреваться, он набрал номер историка.
Алло, раздался голос Монахова в трубке.
Здорово, Гена, поприветствовал его журналист, как жизнь, как Новый год встретил?
Хорошо, сумбурно ответил Геннадий, ты даже не представляешь, зачем я тебе звоню!
Ты меня прям заинтриговал. И зачем же?
Сидел я вчера в компании одного уважаемого человека за чашечкой чая, и он мне кое-что интересное рассказал.
Даже так! Что за человек? Что рассказал?
Одноклассник мой. Работает заведующим отделения в психиатрической больнице.
Всегда приятно иметь друга-психиатра, весело подметил Ручкин, особенно в наше время.
Ты не спеши ёрничать, осадил его Монахов, он частенько, когда мы встречаемся, рассказывает мне интересные случаи.
Кто о чём, а вшивый о работе.
Да подожди ты, дай договорить.
Всё, молчу, говори.
Поступил к ним недавно пациент, без документов, без всего. Кто, откуда, неизвестно. Но самое интересное то, что пациент мнит себя каким-то божеством. Называет себя чуть ли не богом и всё время повторяет, что расправится с хранителем.
Ручкин напряженно замолчал.
Чего молчишь-то? спросил Геннадий.
А что сказать? Мало ли какой бред несёт психически больной человек.
Ну да, ну да. А ещё он произносил такие слова, как кинжал и Анна. Никаких ассоциаций не всплывает?
Всплывает, недовольно ответил Пётр Алексеевич. Но мало ли тому объяснений?
Какие, например? удивлённо спросил историк.
Мог где-то слышать, например от Анны Серафимовны. Кто знает, чем она занималась последние пятьдесят лет? Или, например, Аветис кому-нибудь проговорился, а тот со временем сошёл с ума, вот теперь это и всплывает при болезни в виде бреда.
Ну, вроде как логично, но, согласись, странно. Ты бы не хотел проверить эту историю?
Нет, категорически ответил Ручкин. Даже если этот человек и имеет какое-нибудь отношение к хранителям, это уже не моё дело. Я сложил с себя полномочия. Да и приключений с меня хватит. Наелся я ими на всю жизнь.
Ты уверен?
Да.
Ну что ж, произнёс Геннадий, значит, тебе пора как журналисту на покой. Ну, ничего, будешь вести какую-нибудь кулинарную передачу, писать статьи про надои коров. Тоже ведь работа. Но, если передумал, я договорился на завтра с врачом, он разрешил поговорить с этим пациентом.
Пока, злобно ответил Пётр Алексеевич, и отключил телефон.
Приоткрыв окно, он закурил сигарету и включил радио. Откинувшись на спинку сиденья, он с шумом выдохнул дым в белый потолок автомобиля. Конечно же, он поедет. Никуда не денется. Осталось только объяснить жене свой очередной отъезд в праздничные дни. Выкинув недокуренную сигарету в окно, он воткнул передачу и тронулся в сторону дома.
* * *
Автомобиль подъехал к шлагбауму и остановился.
Всё, дальше пешком, сказал Монахов, кряхтя, вылезая из машины.
Ручкин заглушил мотор, закрыл дверь, пикнул сигнализацией и огляделся вокруг. Территория больницы была большая. Они стояли возле шлагбаума, рядом с которым располагалась будка охраны. Вдали виднелись множественные корпуса больницы. Среди них были как двух-, так и пятиэтажные здания.
Сколько же здесь корпусов? спросил журналист.
То ли шестнадцать, то ли двадцать, точно не помню, ответил историк, поёжившись от холода.
Ого, присвистнул Пётр Алексеевич.
И это только те, где содержатся больные. Плюс ещё здание администрации и всякие хозяйственные постройки.
Признаться, я в таком учреждении первый раз.
Когда-то надо начинать, подбодрил его Монахов, хлопнув по плечу. Ну что, пошли?
Они двинулись в путь по аккуратно расчищенной от снега дорожке. Журналист шёл, с любопытством рассматривая местные окрестности. Постройки были старые, некоторые даже очень. Везде на окнах были решётки, и на улице не было ни души. Территория поражала размахом. Между корпусами было насажено большое количество деревьев, возле некоторых зданий были огороженные деревянным забором площадки для прогулок.
Наконец они подошли к пятиэтажке. Из неё выходило два подъезда, по одному в каждом конце здания. Геннадий Викторович уверенно открыл дверь и начал подниматься по лестнице.
Нам на третий, сказал он идущему позади Ручкину.
Они поднялись на третий этаж и остановились возле единственной железной двери с надписью: «Психиатрическое отделение 1». Возле двери был звонок. Монахов коротко нажал на него и отступил от двери. Через минуту послышался звук ключей, вставляемых в замочную скважину. Дверь со скрипом отворилась, и в проёме показалось недовольное лицо медсестры.