А я вот не могу без сладкого. Это для меня как наркотик, пояснила Лариса Геннадьевна, взявшись за второй эклер. Сам-то женат? продолжила допрос она.
Да.
Понятно. А откуда будешь? Из Тулы или из области?
Из Тулы.
А я из Липок. Слышал про такой городок?
Ручкин, конечно же, не слышал, но на всякий случай, ответил утвердительно.
Муж, дети, собака, всё как положено, продолжила пытку разговором Лариса. Ты животных-то любишь, Петя?
Люблю, ответил журналист, краем глаз замечая через открытую дверь столовой, как Иван направился в туалет. Нужно было срочно вежливо прервать разговор. Лариса Геннадьевна, я пойду покурю? предпринял попытку Ручкин, опасаясь того, что медсестра тоже окажется курящей.
С ума, что ли, сошёл? удивлённо выпучив глаза, произнесла она.
А что такое?
Какая я тебе Лариса Геннадьевна? Просто Лариса. Ясно?
Ясно, Лариса.
Вот так-то лучше. Ладно иди кури, куряка.
Пётр Алексеевич быстро ополоснул кружку от чая и спешно направился в туалет. В туалете стоял дым коромыслом. В отсутствие медсестры больные, воспользовавшись свободой, оккупировали туалет. Курили одновременно человек десять. Некоторые из них, заметив Ручкина, попытались спрятать дымящиеся сигареты, другие же не обратили внимания. Журналист с трудом нашёл нужного ему человека. Тот стоял в углу и чего-то ждал.
Угощайся, повторил привычную процедуру Ручкин.
Иван молча взял протянутую ему сигарету, так же молча прикурил и выдохнул дым под потолок, добавив тумана в помещении. Пётр Алексеевич на мгновенье задумался, как же ему построить диалог.
Так как тебя зовут? начал вновь Ручкин.
Я бог, ответил душевнобольной.
Хорошо, давай поиграем в ассоциации, предложил журналист. Хранитель?
В ответ тишина.
Кинжал?
Снова никакой реакции.
Анна? перебирал варианты Пётр Алексеевич.
Мужчина лишь молча курил сигарету.
Анна Серафимовна? попробовал ещё одну попытку Ручкин.
Иван удивлённо посмотрел на журналиста. В его глазах что-то промелькнуло.
Анна Серафимовна, произнёс Пётр Алексеевич уже более чётко и по слогам.
Иван весь задрожал и покрылся холодным потом. Лицо его сделалось бледным.
Анна Серафимовна Раскова, вновь произнёс журналист.
Больной задрожал ещё сильнее и начал беззвучно открывать рот в попытках что-то сказать.
Ну же, произнёс Ручкин.
А, а, а, Аветис, наконец выговорил Иван.
Пётр Алексеевич широко улыбнулся, цепочка сложилась, а потом медленно и вкрадчиво произнёс прямо в лицо больному:
Бештау.
Иван выронил сигарету, быстро-быстро начал тереть руку, затем с криком выбежал из туалета. Журналист поднял с пола сигарету, смыл её в унитаз и тоже вышел в коридор. Настроение стремительно улучшалось. Многое стало ясно, осталось проверить одну деталь. Но не сейчас, для этого у него есть вся ночь и часть утра.
Где тебя носит? схватив за руку лжемедбрата, прокричала в ухо Галина.
А что случилось?
Тебя там Яшка ждёт, весь испереживался, я ему гитару принесла.
Ручкин быстрым шагом направился в четвёртую палату. Войдя, он увидел, что Планер сидит на кровати и с умным видом настраивает гитару. Напротив него, на соседней койке сидели трое больных, приготовившись слушать маэстро. Возле дальней стены, накрытый красным одеялом, не реагируя на происходящее, громко храпел четвёртый больной. Пётр Алексеевич встал тихо возле стены. Планер заметил его, слегка улыбнулся, надел очки и принялся играть популярную мелодию. Играл он и вправду хорошо, даже отлично. Пальцы левой руки ловко бегали по ладам, а пальцы правой виртуозно плавали по струнам. Он сыграл ещё одну известную мелодию, затем спел песню из советского фильма. Пел он тоже хорошо, несмотря на лёгкую шепелявость из-за отсутствия части зубов. Голос у него был в меру высокий, с приятным бархатным оттенком. Он удивительно гармонировал с аккомпанементом.
А сейчас я спою песню, которую я написал больше десяти лет назад. Она называется «Костёр любви». Яков Михайлович начал играть мелодичное медленное вступление, а затем запел:
Я всхожу на костёр и гляжу на толпу,
Ты глядишь на меня, лишь слеза по лицу,
Как всегда, ты прекрасна, даже в этот рассвет,
Средь безумья и крови тебе места здесь нет.
Мне не страшно гореть в этом адском огне,
Когда рядом есть ты, помогаешь ты мне.
Я готов разорвать эти путы и страх,
Только слово одно у тебя на губах.
А толпа всё кричит, не понять ей меня,
Я горю на костре и сгораю, любя,
Не понять им ту боль, не понять им ту страсть,
Что сгорает в огне, лишь родившись опять.
Я взошёл на костёр и гляжу на толпу,
Ты глядишь на меня, лишь слеза по лицу,
Я могу разорвать эти путы и страх,
Только слово одно у тебя на губах
Как всегда, ты прекрасна, даже в этот рассвет,
Но стоишь и молчишь, видно, слов больше нет.
Прозвучал последний аккорд, и песня закончилась. В тишине незаметно вошедшая Лариса Геннадьевна громко шмыгнула носом, утёрла рукавом халата слезу и произнесла:
Трогательно-то как. Ты мне слова потом, Яша, перепиши.
Незаметно наступило время отбоя. За окном уже давно стемнело. Большинство больных уже разошлись по своим палатам и улеглись в кровати. Оставалась небольшая часть сидящих на диване, перед телевизором. Но и их разогнала деятельная Лариса Геннадьевна. В отделении наступила тишина. Медсестра попросила Ручкина приглядеть за отделением, а сама ушла вздремнуть в сестринскую на пару часиков. В этот раз в задачу Петра Алексеевича входило следить за тем, чтобы в отделении было тихо, и совершать обход палат каждый час.
Ручкин уселся на посту и принялся размышлять о текущем дне. Как же ему не хватало мобильного телефона. Сейчас он бы позвонил, посоветовался бы с Монаховым, возможно, набрал бы Аветиса, чтобы выяснить кое-какие подробности. Да хотя бы просто посидеть в интернете. И к тому же надо было позвонить жене. Когда появляется свободное время, сразу в голову лезет много мыслей, нужных и ненужных. Ненужные мысли журналист старательно гнал прочь, а нужные, как назло, не шли. Был один логичный вариант объяснения событий, Иванэто бывший напарник Анны Серафимовны, Иванов. То зло, которое убил Аветис, или думал, что убил. Скорее всего, просто ранил. Тогда ему сейчас должно быть лет восемьдесят, если не больше, размышлял Пётр Алексеевич. С другой стороны, быть может, ему гораздо больше, сто, двести, триста, да сколько угодно лет. «А выглядеть он может на сколько хочешь», вспомнив пример Энштена, подумал журналист. Тогда возникает другой вопрос: что он делает здесь? Лечится или это коварный план? Если лечится, могут ли такие, как Энштен или Иванов, сходить с ума? А почему бы и нет? Может, удар кинжалом нарушил его психическую организацию. Или ещё что с ним произошло. Допустим. А если взять за версию, что он здоров. В чём смысл этого представления? Ручкин больше не хранитель, да и вообще мог сюда и не поехать и никогда не узнать о том, что здесь содержится этот больной. Слишком много «если бы». История не терпит сослагательных наклонений. Да и в простые совпадения Пётр Алексеевич в последнее время все меньше верил. Где-то в глубине души какое-то чувство подсказывало ему, что Иванов действительно психически нездоров. Но чувства к делу не пришьёшь. Необходимо было с кем-то посоветоваться. Но пока было не с кем. В любом случае надо было удостовериться на сто процентов, что это действительно тот человек, которого Аветис порезал кинжалом пятьдесят три года назад. От этих всех размышлений у Петра Алексеевича разболелась голова, и он решил пройтись по коридору, заодно совершить обход палат. Начать решил с седьмой, так как она ближе была к посту.
Войдя в палату, журналист сначала не понял, что происходит. В полумраке стоял больной, в одних трусах, и пытался закинуть свою футболку на лампу ночного освещения, расположенную над дверью. По технике безопасности в отделениях такого типа палаты должны быть ночью переведены на ночное освещение.
Ты что делаешь? шёпотом спросил журналист.
Вы извините, Пётр Алексеевич, прекратив попытки накрыть лампу, произнёс мужчина. Просто в глаза свет бьёт, заснуть не могу, а спать очень хочется.
Так если спать хочется, спи. Чего ерундой заниматься.
Не могу при свете спать, никак не усну. Это с детства у меня.
Так ведь не положено лампу закрывать, назидательно произнёс Пётр Алексеевич.
Так все так делают, разведя руки в стороны, произнёс мужчина.
Ручкин о чём-то подумал и тихо вышел из палаты, прикрыв дверь и ничего больше не сказав. В остальных палатах было то же самое: везде, где майками, где рубашками, были занавешены лампы. В одной из палат Пётр Алексеевич заметил, как один из душевнобольных совершает странные движения под одеялом. Но потом, вспомнив, что у психически больных людей повышено либидо, так же тихо покинул помещение, прикрыв за собой дверь. В последней палате, одна из кроватей пустовала. «Наверное, в туалет вышел», подумал Ручкин и тут же решил это проверить. Быстрым шагом он дошёл до конца коридора и распахнул дверь. На подоконнике сидел круглолицый мужчина с коровьими глазами и курил. Увидев вошедшего медбрата, он произнёс:
Сам пришёл?
Мы знакомы? спросил Пётр Алексеевич, входя в санитарную комнату.
Забыл, что ли, уже меня? Лёха я.
Точно, вспомнил.
Ну, так что надумал? Дань платить будешь? дерзко произнёс Алексей.
Какую дань? смеясь, спросил журналист.
Пачка сигарет каждую смену.
А если нет, то что? с вызовом улыбаясь, спросил Ручкин, подойдя поближе.
Вариантов много, размышляя, произнёс пациент. Например, пойдёшь ты ночью один в туалет, а тебя по голове кто-нибудь ударит, и будешь потом ходить и улыбаться, Алексей громко рассмеялся: ему очень понравилась сказанная им шутка.
А если тебя кто-нибудь ударит? спросил Пётр Алексеевич, грозно нависнув над мужчиной.
А я что, я же больной, с меня и спрос маленький. А вот расскажу Василию Ивановичу, что ты меня бил, он тебя мигом отсюда вышвырнет, ловко парировал пациент.
Ручкину стало немного стыдно. Действительно, он, взрослый, здоровый, адекватный мужчина, угрожает психически нездоровому человеку. Но уйти просто так или промолчать было нельзя. Во-первых, тогда уже Алексей никогда не будет уважать его и при случае станет пользоваться моментом. А во-вторых, гордость и самоуважение не позволяли. Нужно было срочно что-нибудь придумать. И он придумал.
А знаешь, начал говорить журналист, мне кажется, что ты себя неадекватно ведешь. Что если я сейчас позвоню дежурному врачу и мы тебя привяжем к кровати?
Это же неправда! Я скажу, что всё не так, возмутился пациент.
Как ты думаешь, кому он поверит: мне или тебе?
Ладно, затушив сигарету об подоконник и сплюнув на пол, произнёс Алексей, пока один ноль. Но мы ещё встретимся с тобой.
Пренепременно, бросил вслед больному журналист.
Пётр Алексеевич вернулся на пост и устало сел на стул. Сон медленно и неотвратимо наваливался на него, признаться, за текущий день он очень устал. Внезапно зазвонил стационарный телефон. Его звон, как набат, разносился по отделению. Немного поколебавшись, Ручкин взял трубку.
Алло, произнёс он.
Не «алло», а правильно говорить «первое отделение слушает», ответили на том конце провода.
Первое отделение, исправившись, ответил журналист.
Молодец. Расслабься. Не узнал, что ли?
Нет.
Это Василий Иванович.
А, Василий Иванович, простите, не узнал. Богатым будете.
Буду, буркнул в трубку врач. Ты извини, я раньше хотел позвонить, да забегался что-то. Как ты там? Всё хорошо?
Работаю в поте лица. На вверенной вами территории без происшествий.
Смешно, фыркнув в трубку, произнёс заведующий. Ладно, давай, до утра.
Следующие два часа Пётр Алексеевич безуспешно боролся со сном. В неравной борьбе выигрывал последний. Ручкин ещё раз прошёлся по палатам, один раз покурил и начал засыпать, сидя на стуле. Положение спасла внезапно появившаяся Лариса Геннадьевна. Она сладко зевнула, потянулась и произнесла:
Спать хочешь? Иди в сестринскую, поспи. Часиков до пяти можешь смело залипнуть.
Уговаривать дважды журналиста не пришлось. Он взял ключ у медсестры, дошёл до нужной двери, открыл замок и, не включая свет, рухнул на диван.
Эпизод третий
Возьмите котика, говорила маленькая девочка проходящим мимо людям.
Кто-то скромно улыбался, кто-то стыдливо прятал взгляд, а кто-то безразлично проходил мимо. На улице было холодно. Девочка, одетая в розовый пуховик, вязаную красную шапочку и такие же варежки, притопывала ногами о холода и дула в маленькие ладошки.
Возьмите котика, произнесла она очередному прохожему.
Ну-ка покажи, кто там у тебя? произнёс, остановившись, мужчина.
Девочка расстегнула молнию на пуховике, и оттуда показалась маленькая мохнатая мордочка. Большими влажными глазами котёнок смотрел на человека снизу вверх.
И как его зовут? деловито спросил прохожий.
Не знаю, тонким голосом ответила девочка, я его на улице нашла. Он замерзал. Возьмите котёнка, вновь повторила она с надеждой в глазах.
Дитя, это жизнь. Выживает сильнейший, философски изрёк мужчина. Брось это блохастое существо и иди домой.
Котёнок испуганно убрал мордочку обратно в недра пуховика, а девочка застегнула молнию. Вечерело. Мороз крепчал. Щёки девочки задубели на морозе, а на ресницах появился иней. Никто из проходящих мимо людей не хотел спасать животное. Вздохнув, ребёнок побрёл домой. Войдя в подъезд и поднявшись по лестнице на свой этаж, девочка остановилась перед входной дверью. Расстегнув пуховик, она посадила котёнка на пол. Тот, обретя твёрдую поверхность под лапками, радостно замурлыкал и принялся тереться головой об ногу ребёнка. Рука дотянулась до звонка, и через мгновение дверь открылась.
Мама, можно он будет жить у нас? Он очень хороший. Посмотри, какой он красивый.
Котёнок, радостный, что обрёл дом, засеменил в квартиру.
Пошёл вон, крикнула женщина, пнув ногой маленькое существо. Раздался жалобный визг. Маша, я же говорила тебе не водить в дом животных, произнесла с укором женщина и, схватив девочку за капюшон, затащила в квартиру, захлопнув дверь.
Котёнок грустно посмотрел на дверь и, съёжившись, уселся возле стены.
Пётр Алексеевич поднимался по ступеням, насвистывая весёлую мелодию. Увидев дрожащее животное, он остановился и присел на корточки.
Это кто тут у нас такой? ласково произнёс Ручкин, приподняв котёнка на вытянутые руки. Неожиданно маленькие когтистые лапы начали расти и увеличиваться в размерах, превращаясь в человеческие руки. Они сомкнулись на горле журналиста и начали его душить. Кошачья морда превратилась в лицо Иванова. Воздух кончался, в глазах потемнело.
Пётр Алексеевич резко вскочил с дивана, часто дыша. Лицо его было в холодном поту. Рот пересох. Нащупав в темноте выключатель, он включил свет, налил из графина воды и жадно выпил.
«Приснится же такое, произнёс он, смотря на себя в зеркало. Так и с ума сойти недолго». Ручкин как будто бы до сих пор ощущал сомкнутые пальцы на своей шее. Выйдя в коридор и дойдя до поста, он спросил у заполнявший журналы Ларисы, который сейчас час.
Без десяти пять, ответила медсестра, взглянув на Ручкина, а ты чего такой бледный?
Да так, приснилось что-то.
Эх, впечатлительная ты натура, Петя, с укором произнесла Лариса Геннадьевна. Я тебе правду скажу, только ты не обижайся. Хорошо?
Да какие обиды.
Не сможешь ты здесь работать. Не твоё это всё.
Я и сам знаю, ответил журналист.
Ладно, сходи кофейку попей, а то выглядишь как жёваный носок.
Пройдя в комнату приёма пищи, Пётр Алексеевич взял кружку, насыпал в неё ложку дешёвого кофе и залил кипятком. Очень хотелось спать. Ручкин сделал глоток кофе. Не хватало молока, так как он любил кофе с молоком, но это уже непозволительная роскошь в данной ситуации. Сев на стул, он принялся мелкими глоткам давиться горячим невкусным напитком. От данного издевательства над своим организмом его оторвала медсестра Татьяна. Та самая, которая сидела в ночную смену на посту в палате охранительного режима. Это была милая, симпатичная девушка лет тридцати пяти.
Пётр Алексеевич? робко проговорила она.