А, это дело, сразу заинтересовались все трое, и Гаврила Янков небрежно спросил:
Сколько же подкинешь? Жиры-то фондированные?..
Они закружились, затопали вчетвером, шепчась и ругаясь.
Другие плясали так же, как эти, обсуждая какие-то планы или что-нибудь выпрашивая один у другого и переходя из тройки в тройку.
Ольгу вовлекли в один из таких разговоров о рисе, и когда она вырвалась и поискала глазами своего комдива, он уже крепко сидел верхом на стуле и азартно говорил о новой системе обучения призываемых, котораяпросто чудо!
Он оборачивался к Нейману, и тот подтверждал, что система действительно чудо и ее надо обязательно применять.
Ольга подошла к матери и позвала ее домой.
Да, теперь уже не будет ни танцев, ни песен, ничего, ответила Варвара Ильинична. Третья степень опьянения, теперь будут говорить о делах до самого рассвета.
Но в это время подошел Луза, вспомнил их встречу в вагоне и заговорил о маленьком китайце. Ольга решила еще остаться.
Вечер только что начинался. Отужинав и отплясав, рассаживались поговорить по душам.
Вы, Луза, вспоминаете об этом маленьком партизане, как о себе, сказал Василию комиссар Шершавин. Он получал из Харбина и Шанхая газеты и знал все, что происходило за рубежом. Несчастье маньчжурских партизан в том, сказал он, что у них еще нет единой политической программы. Чу Шань-хаонародник, малообразованный человек. Сяо Дей-ваньхрабр, как тигр, но в политике малосведущ. Чэн Лай, сжегший два аэродрома и взявший пароход на Сунгари, может сражаться только у себя на реке. Он побеждает, когда у него сто человек, и бежитимея тысячу. Кроме того, ему пятьдесят девять лет. Тай Пин способнее всех, кого я знаю, храбр, подвижен, отличный коммунист, но пока еще мало популярен. Ему нужно время. Цинь Линь всех умнее и грамотнее и, очевидно, с большим политическим кругозором, но ему никак не удается сплотить вокруг себя силы широкой демократии. В последнее время много хорошего говорят о Ю Шане. Тот малый, о котором вы рассказываете, должно быть, из его отряда Японцы же посылают сюда, в Маньчжурию, опытнейших провокаторов. Старик Мурусима, этот Шекспир их шпионажа, способен заменить собой пятьдесят человек. Он был православным священником во Владивостоке, землемером на Сахалине, лектором по культвопросам в Монголии.
Что генерал Орисака, выздоровел? спросил Винокуров, как будто речь шла о старом знакомом.
Почти, ответил Шершавин. Японский ревматизмсвирепая штука, а генералчеловек хрупкий.
Они говорили о командире японской гвардейской дивизии, недавно пришедшей на границу.
Недели две назад был у них инспекторский смотр, сказал Голиков. Дивизия Орисаки получила первый балл по стрельбам, и ходят, подлецы, здорово!
Комдивы сели в кружок.
Я, пожалуй, тоже выйду первым по стрельбам, сказал Кондратенко, вспоминая, что и у него не за горами инспекция. Но шагхрен ему в пятку! шаг у меня валкий. Нету шагу, одним словом.
Нет, отчего же, пятьдесят седьмой полк у тебя ничего ходит, вежливо заметил Голиков, в дивизии которого шаг был очень хорошим. Я его походку всегда узнаю.
Хоть балетмейстера приглашай, вздохнул Кондратенко, поглядывая на соседей.
Светало. Открывалось небо.
Выпить, что ли, за русское «ура»? сказал мечтательно Кондратенко.
Не поддерживаю, заметил Винокуров. За «ура»? переспросил он. Гм Не выйдешь ты первым по стрельбам, Григорий Григорьевич. За «ура»?! пожал он плечами. За молчание в бою! Вот мой тост За молчание в бою!
В это время хозяйственники шушукались о своем. Сговорившись во время танцев о каких-то взаимных любезностях, они теперь ругали на чем свет стоит снабженческие органы и прикидывали на глаз проценты выполнения своих планов. Жесткие законы пятилетнего плана уже овладевали душами.
Не вылезем, говорил Янков. Абсолютно невозможная вещьуложиться в сроки! Но, говоря так, отлично знал, что уложится. Ибо все невозможное каким-то чудом давно уже начало становиться возможным.
Михаил Семенович, вежливо выпив все, что было вокруг него, тоже разговорился вслед за другими. Он слушал всех со вниманием, курил трубку и несколько раз повторил: «Да, интересно, прямо-таки» Длиннее он ничего не мог сказать. Но когда танцоры-хозяйственники сгрудились вокруг него с явной надеждой потолковать о сметах, планах и кадрах, он вздохнул и медленно, будто учась говорить, произнес:
Привыкли вы, братцы директора, получать крупными. Дать бы ваши сметы да медяками, ни за что не израсходовали бы. А крупные бумажки берешьвесу не чувствуешь.
Не глуми мою голову, сказал Зарецкий. Людей, по закону, кто должен делатья или кто? Дали мне стройку, вкатили твердые сроки, ткнули пальцем в картувот! А там, брат ты мой, просто ни фига нет, даже природы ни на копейку! Ничего нет.
Природу я тебе живо сделаю! кричал Шотман. Вот найду я у тебя золотои всем сразу понравится. Дайте мне только цементу тонн десять.
Да на кой тебе ляд цемент? развел руками Полухрустов. Целый вечер только и слышуцемент, цемент!
Да я ж вас год никого не видел! изнемогая от волнения, кричал Шотман. А я завтра в тайгу опять на год, опять ни души, опять лес да золото. Подарите грубого материала десять тонн, театр я строю на прииске. Мне шестьдесят лет, и я тоже хочу
Да, интересно прямо-таки, промямлил Михаил Семенович, как этот Шотман появляется из тайги, все у меня исчезает из-под рук. Только накоплю чего-нибудьглядишь, вывез!
Предлагаю тост! крикнул Винокуров, улыбаясь Михаилу Семеновичу.
За строительство? полуспрашивая, поддержал Федорович.
За молчание в строительстве!
Все как-то смущенно переглянулись и нехотя выпили.
Жаль, у меня одна замечательная история насчет рыбы осталась, заметил Зарецкий.
Ну, не одна, чего там, а три, зло сказал Полухрустов:две у меня в прокуратуре да одна у тебя на руках. Давай лучше тоста держаться.
За молчание, так за молчание!
Выпили еще раз за молчание.
Вы лучше мечтайте, как я, сказал Шотман, обнимая Федоровича. Ухаживаю за тобой, как за девушкой из хорошей семьи. Свинство сидеть на цементе. Мне же трудно приспособляться к такому хаму, как ты, я старик. Дай десять тонн.
Не дам! мрачно промолвил Федорович, отстраняя его.
Что, я прошу вагон?
Дверь раскрылась, вбежал молодой Валлеш.
Слушайте, ранен Шлегель! крикнул он, останавливаясь в дверях и несколько раз поклонившись всем от растерянности.
Все сразу заговорили, поднимаясь из-за стола и разводя руками.
Товарищи командиры дивизий! Прошу ко мне в восемь ноль-ноль. Винокуров взглянул на часы, показывающие шесть, пошел в переднюю, к вешалке.
Бюро в девять с половиной, поднялся вслед за ним Михаил Семенович. Быть только членам бюро, а Федоровичу и Зарецкому ехать к себе не откладывая. Ты тоже поезжай, кивнул он Янкову. Справимся без тебя.
Чёрт с тобой, дам, шепнул Федорович, хватая Шотмана за рукав. Зайди ко мне после обеда.
Кто ранил-то? крикнула Ольга и быстро побежала через всю комнату, что-то ища и все время спрашивая:Ну, кто же ранил, кто это сделал?
Валлеш молчал. Никто не повторил ольгиного вопроса, и все гурьбой спустились на улицу.
Ну, когда теперь увидимся? спросил Зарецкий Янкова, прощаясь у подъезда.
Годика через два. Ты куда?
Опять на север.
Ну-ну, там, может быть, и увидимся. На стройку триста сорок семь?
На стройку, да. Привет Шлегелю!
Пока, старики!
Пока, товарищи. Привет Шлегелю!
В пустой квартире остались Ольга и Луза. С улицы в раскрытые окна бойко шла сырость, и чья-то метла уныло скребла на мостовой гнетущую тишину городского утра.
А у меня на переднем плане такая тишина, аж часы останавливаются, сказал Луза, разводя руками.
Глава втораяИЮНЬ
Два самолета шли из Москвы на Восток.
I
Японский разведчик Мурусима, переодетый корейским крестьянином из советских районов, в грязном костюме и кепи, с чувалом в руках, сошел с поезда на маленьком полустанке Уссурийской железной дороги. Вскинув чувал на плечи, он заковылял по охотничьей тропе в сопки, часто отдыхая и оглядываясь. К рассвету он добрался до начала тайги и вошел в темную полуразвалившуюся фанзу какого-то давно погибшего зверобоя. Почти не отдыхая, он зажег лампу, занавесил окна, запер дверь и сел за письмо в Харбин.
«Десяти дней, что я здесь, оказалось вполне довольно, чтобы быть в курсе происходящего. С двадцатого года изменилось немногое, или, во всяком случае, изменилось не настолько, чтобы мы потеряли ориентировку и оказались перед незнакомыми фактами. Обстановка для нашей работы почти превосходна.
Анализ внутреннего положения, сделанный нами в Харбине, остается верным в своих основных линиях и по сей день, если не считать некоторых намечающихся изменений в отношении к обороне.
Я имею в виду прошлогодний приезд Ворошилова, поставившего по-новому задачу обороны Дальнего Востока. В связи с его заявлением на широких собраниях, что Дальний Востокнеотъемлемая часть СССР и будет обороняться до крайности, есть слухи о готовящихся работах по укреплению границ. Однако чего-нибудь реального мне не удалось узнать, хотя я и ставлю своей задачей подробнейшее исследование этого сектора работы.
Затем еще одно слово о наших русских друзьях. Барон Торнау был у меня третьего дня и подробно информировал о мероприятиях Братства русской правды в приграничной полосе. Вы знаете мою всегдашнюю осторожность, оправданную, впрочем, тридцатью годами практической работы, и, я полагаю, разделите мою убежденность в том, что в данный момент главноене организация террора и хулиганства на границе, а спокойное накопление сил, организация кадров, которые мы могли бы иметь здесь в случае ответственных событий.
В ближайшие дни я направляюсь на север, в районы разведок по золоту, надеюсь сообщить вам следующей почтой подробные сведения об изысканиях бельгийского инженера Вебера, которыми, как вы помните, интересовались наши банковские круги.
Что касается маршрута от меня к вам, то здесь все благополучно. Граница тиха, поговаривают о создании колхозов вдоль переднего пограничного плана, но все это в достаточной мере нереально, по крайней мере на ближайшие три-четыре года. Посылаю вам краткую сводку по транспорту, из которой вы усмотрите, что мы здесь не теряли времени зря. Транспортпока самое слабое место русских, что особенно важно для нас в связи с развитием строительства по их пятилетнему плану».
*
За фанзой возник шум. В окно постучали.
Это я, Матвей Матвеевич, сказал хриплый, старый голос Шарапова, «проходчика», человека, который вот уже пятый год переходил границу для нужд Мурусимы.
Он вошел, едва переводя дух, багрово-синий от усталости.
Готово? спросил не садясь. Ночевать гадаю на той стороне. Завтра сигнал получите.
Ну, бог в помощь, бог в помощь, сказал Мурусима, крестя его и удивленно поглядывая на усталое и беспокойное лицо старика. Храни тебя Хиристосу. Живы будемсчастливы будем, добавил он, провожая Шарапова.
Насчет денег вы там ничего не написали? спросил Шарапов. А то за прошлый проход мне так и не платили; да теперь вот за этот, всего четыре тысячи иен за вами, имейте в виду.
Ладно, ладно
Да ничего не «ладно»! Надо за дом в Харбине страховку платить, да банк меня кое с чем торопит А то и ходить перестану. И то ищут. Чекисты-то.
Мурусима не спросил, что он имеет в виду. Это плохая приметарасспрашивать о другом перед ответственным делом.
Давно рассвело, но видимость была мало благоприятной.
Из тайги доносилось тонкое жужжание механической пилы. Впереди ж, перед фанзой, расстилалась долина с полувырубленным кустарником, на ней землянки золотодобытчиков или дровосеков, а над всемтишина страны, казалось, никем не заселенной, ничем не занятой и блаженной от лени.
II
Варвара Ильинична с Ольгой возвращались на Посьет в июне. Пароход уходил ночью. Огни берегов и кораблей, звезды и фонари лодчонок придавали ночи вид торжественно праздничный. Каменная туча Эгершельда мрачно пропускала мимо себя пароход. Впереди, серебрясь на лунном свету, лежал Русский островКронштадт Тихого океана. Он долго выгибался по курсу «Вьюги», как бы следуя за пароходом, но луна прикрыла его и спрятала среди голубых облаков.
Вдали горело что-то бледным серебряным огнем. Но горизонт на юге был мрачен и темен, море серело и волновалось.
Ольга долго сидела на палубе.
Ольга долго сидела на палубе.
Давно ушла спать Варвара Ильинична, давно разбрелись по теплым углам палубные пассажиры, а Ольга все сидела, все что-то слушала, все очарованно молчала.
В сырой и ветреной тишине ночи пароход безумолку рассказывал про свою жизнь. Отругивался на мостике рулевой, доносился из машины отрывок песни. На корме гремел цепями боцман. Кто-то стирал белье, насвистывая фокстрот, и повар, чем-то громыхая в камбузе, кричал: «Не в темпу стираешь! Шибче, и пропускай один взмах». Иногда открывался люк кубрика, и оттуда вылетал раскат смеха сквозь стук костей домино.
Стайка птиц, догнав пароход, внимательно покружилась над палубами и ушла в море, тотчас пропав в серебре воздуха, будто ее и не было.
Ольга сидела и думала о всевозможных вещах, вздрагивая от одиночества и еще от чего-то, что навевало ей ночное сияние воды. Рядом начиналось чужое море. Рассказы партизан о войне, ранение Шлегеля, поиски непонятного Матвея Матвеевича, о котором никто не зналбыл ли он одним человеком, или сотней ему подобных, сейчас оживали и казались особенно страшными, дополненные воображением. Эти видения тесно сплетались с ее работой, с картинами моря, как запечатлелись они по книгам. Она перебрала великие исследования, имена профессоров, проблемы рыболовства и все искала и не находилакакой стороной могла бы придвинуть свою работу к простым делам Шлегеля, Михаила Семеновича или Янкова.
«Это необходимо, это просто необходимо», со злостью думала она об океанографии, лишенной великих дел.
А море, незаметно для нее, становилось все беспокойнее, волна все размашистее. Прибавился и ветер. Он бил теперь в левую скулу парохода, и уже визжало, кряхтело и посвистывало что-то железное в темных углах палубы. Тучи порвало в клочья и отбросило прочь. Голубой светящийся лак неба был без единой царапины, и в нем казалась кипящей, горячей до ужаса ходкая встречная волна.
Вахтенный обнаружил Ольгу, случайно наткнувшись на нее. Не колеблясь, он спросил ее соболезнующе:
Вы што, без билета, што ли?
И, узнав, что есть и билет и даже каюта, сказал:
Нашли какой интересна пустую воду смотреть. Однообразная картина природы.
Тогда она спустилась в каюту, шагая вперед и назад бесчувственными, ломкими ногами, и, не раздеваясь, легла на койку. Она засыпала и просыпалась, и ей это до смерти надоело, так что, когда порозовело в иллюминаторе, она выскочила на палубу додумать свою судьбу.
Море сейчас было удивительно и радостно до крика. Оно плясало непринужденно, почти бесшумно. Под ровным тонким небом, лишенным мощи, оно одно жило и действовало, как хотело. Робкий контур земли выглядывал и прятался справа, и земля была неприятной, неверной, похожей на затвердевший гребень прибоя.
А море вело себя бешено.
Уж не падал на бока и не нырял носом пароход. Он взлетал, как гимнаст, и плыл, как пловец, дыша вслух. Ничто теперь не звякало в немвсе гремело, не отдыхая. Он бил железным телом о воду, железо гудело, и удар отражался в волне; он бил железом о воздух, кружил его за собой выскакивающим винтом, и удар отдавался в воздухе.
Залив Посьета открылся нежданно. Он был еще морем, но уже с другой, прирученной волной. Земля нехотя поднялась с горизонта и замахала кораблю бодрым дымом жилищ.
Хлебниковы жили на рыбалке в бухте Экспедиции, одной из самых красивых, покойных и мелких. Второй муж Варвары, Демидов, заведовал промыслом, сама Варвара Ильинична хозяйствовала в доме, ходила на охоту с тяжелым тульским дробовиком и, как могла, лечила корейских баб мазями собственного приготовления.
Ольга отдыхала после Москвы и учебы, бродя по промысловым службам, или брала лодку и выезжала на целый день в бухту. Романтики из старых морских географов назвали заливы и бухты Приморья мечтательными именами из романов. Среди бухт Терпенья и Надежд существовали Джигиты, Наездники, Опричникивоспоминания о неутомимых парусниках, когда-то открывавших эти места. Продолжая романтическую традицию, Ольга октябрила крохотные бухты и заливчики именами своего настроения. Иногда это были бухты Ожидания, другой раззаливы Онегина и Татьяны. Мыс Гроза понравился даже отчиму Оли и принят был рыбаками. На Грозе стал летний рыбачий пост.