За рыбалкой, не доходя до мыса Грозы, начинался корейский поселокнизкие серые фанзы со стоящими на земле печными трубами. Корейцы ездили верхом на коровах, проткнув им ноздри кольцом и управляя с помощью веревочки, прикрепленной к кольцу. Коровьим молоком они поили поросят, а сами жили на чумизе и пайзе. Были они хорошими моряками, любителями песен, так что ночи не проходило в молчании: кто-то невидимый всегда пел в полях. Были красивы, особенно женщины, и полны застенчивой гордости.
На юге, за бухтой, шла граница. За нейКорея. Оттуда иногда прибегали люди. Тогда поселок собирался послушать их; и вся работа стояла, пока люди не наговаривались досыта.
Вокруг залива раскинулись места, блаженные по дикости и изобилию. Но Ольга видела только море. Оно внушало Ольге большие, ясные, просторные мысли.
Все чаше и чаще казалось ей, что жизнь, которую она ведет, недостаточно проста и совсем непрактична, а океанографиядело не в меру спокойное. Ей хотелось что-нибудь добывать, перевозить товары, лечить людей и вообще делать нечто такое, чем без стыда можно было бы похвастаться.
Любимых дел, таких, каким можно посвятить жизнь, являлось множество. Стоило заинтересоваться чем-нибудь на минуту, и начинало казаться, что это-то и есть самое интересное в жизни, это и следует делать.
Но в конце концов надо было на чем-то остановиться, и в июне она устроилась на практику в группу профессора Звягина и на все лето ушла на север, в Татарский пролив, с жестким намерением перевернуть вверх дном академизм своей океанографии.
III
Еще шел дождь, который начался в мае. Ждали, что он закончится в сентябре. Трава сползала с косогора вместе со слоем дерна, разбухали мосты. Под ними, раздраженно кряхтя, ходили мокрые белые галки, волоча по земле взъерошенные крылья.
Но с каждым днем все теплел и тучнел дождь. С каждым днем тяжелели его капли, будто пропитывались соками солнца, и навстречу дождю на землю вставали травы, подымались цветы, прибывали зеленя на полях.
Сопки, как ярмарочные горшки, были размалеваны цветамиголубыми, сизыми и розовыми. Цветы появлялись стаями и усердно красили сопки пятнами пионов, лилий, маков, тут беля, там подсинивая.
Травы клевали дождь на лету, стайками вылезая на свет вокруг каждой лужицы. Всегда сухонькая старушка-полынь держалась выше подсолнухов; ковыль забивал камыши красотой и силой. Все росли и дрались вместеи ковыль, и камыш, и лилии, и к этой могучей весенней войне никак не мог привыкнуть Луза, хоть и глядел на нее много лет. Всегда сухонькая, старушка-полынь держалась выше подсолнухов, ковыль забивал камыши красотой и силой. Все росли и дрались вместе: и ковыль, и камыш, и лилии; и к этой могучей весенней войне никак не мог привыкнуть Луза, хоть и глядел на нее много лет.
Но дожди все шлии все разные: то редкие и крохотные, как мошкара, то густые и крупные, как прозрачная ягода, и навстречу дождям из земли лезли травы.
В это лето у Лузы в «25 Октября» косили машиной, и такой шальной, веселой косовицы еще не было сроду.
Кончали окашивать Тигровую падь между колхозом и пограничной заставой, и, как всегда делалось, Луза пошел в гости к Тарасюку просить пограничников на сеноуборку.
Луза.
Кирпичный дом заставы стоял на берегу реки, за которой лепился скучный китайский городок. Он был так близок, что крики китайских детей пугали цыплят на заставе.
Луза шел, без интереса разглядывая давно знакомый и чужой город, в котором он перебывал сотни раз и никогда не видел ничего путного. У реки гуляли две женщины в лиловых халатах. В кустах, на самой границе, рылись куры. Три водоноса визгливо ругали огородника Ван Сюн-тина, равнодушно курившего трубку.
Он увидел Лузу и кивнул ему из-за речушки.
Опять он их, видно, накрыл, сказал Луза, взбираясь на второй этаж к Тарасюку. Ох, и жмот, собака!
Ван Сюн-тин-то? спросил Тарасюк, из окна которого эпическая картина этой крохотной стычки была видна превосходно. Жмот совершенно бессовестный, но огородник он, скажу я тебе, первоклассный. Я из окна гляжу, что он делает, и у себя сейчас же повторяю. А вот скот у них дрянь, сказал Тарасюк, показывая на выгон, правее города, кошачьей породы скот.
При ихней системе на себе легше пахать. Вчера этот самый Ван Сюн-тин выгнал двух баб, запряг их в соху вместе с осломи давай ковырять. Скорчились, тянут, как собаки, еще песню мало-мало поют.
Интересная агитация для нашего брата, сказал Тарасюк, беря бинокль и задумчиво наводя его на холм за городом.
Луза, не нуждавшийся в бинокле, поглядел туда же. В одно мгновение схватил он внутренним зрением знающего человека сотню движений городской жизни.
Что скажешь? спросил Тарасюк, следя за лицом Лузы и протягивая ему бинокль.
Да-да. И давно заметил?
Вчера.
Здорово.
Видно, на удар взять нас не рассчитывают, на оборону садятся, сказал Тарасюк, глядя на черные фигурки японцев, занятых рытьем окопов на холмах вокруг городка.
Что ж, вздохнул Луза, господи Иисусе, вперед не суйся, как говорится.
Было утро, но, возвращаясь с заставы домой, Луза принял его за ранний вечер. Вот так и старость приходитнечаянно. Его сегодня злила опасность из-за реки. Он поминутно набивал, скуривал и вновь набивал спою сипучую трубочку.
Луза шел вдоль реки, по сторожевой тропе. Страна кончалась у его ног. Никогда не чувствовал он, как сегодня, что идет не по области, не по своему району, а по земному шару, и волновался.
Вот эта линия, по которой ступает он, отмечена на всех картах мира. Здесь нет ни сел, ни городов, ни пашен. Земля пуста.
Но когда, стоя на ней, глядишь, как за неширокой рекой за дорогой или за линией кустиков и камней начинается не наша, чужая сторона, а в полусотне метров стоит чужой внимательный пограничник и за его спиной распростерт вид чужих, не наших деревень, с чужой, не нашей жизнью, тогда кажется, что все иное на той сторонеи трава там другая, и воздух разный; и узкая полоса своей земли у границы становится дороже всего на свете. Все мило на ней, все значительно.
И ему стало жалко своей земли, на которой много лет стоял он, как живой пограничный столб.
*
Жена сказала Лузе:
Ван Сюн-тин заходил, спрашивал, когда дома будешь.
Поздним вечером Ван Сюн-тин тихонько постучал в окно.
Плохо дело, Васика, сказал он. Японса граниса цемент возит.
Кликните партизан, зло сказал Луза. В чем дело? На вас, дьяволах, еще двести лет будут воду возить.
Нельзя кликать, ответил китаец, хлеба мало. Дай мне пила три дня.
Возьми. И слушай, друг, теперь. Один уговор будет: по ночам на нашу сторону не ходи. Хоть ты и свой парень, а лучше захаживай днем. А то и вообще Понял? Все ж таки ты за границей, имей в виду.
И-их, пропел Ван Сюн-тин, моя никакая офисера, моя репа исделает, огорода приготовляет, рабочка и крестьянска человек.
Ночью сунешься и паспорта предъявить не успеешьотполируют собаки.
И этой ночью спустили собак и за пожарным сараем, у колокола, поставили сторожа.
За рекой, у сопок, строили быстро. Возникали здания. Пробежала серой цепью колючка в три ряда. У брода через речушку, где еще неделю назад купались ребята, стал японский часовой в белых гетрах.
У брода через речушку стоял японский часовой.
Теперь уже нельзя было сбегать с той стороны на нашу за керосином и солью. Еще висел на фанзе «Торгсина» роскошный китайский плакат: «Соль и керосин всем без ограничения и без перерыва целый день», но дверь фанзы была заперта, и седой меланхолический волкодав валялся на пороге.
Прикрыли, Шурка, твой базар? спрашивали заведующего.
Не тот ассортимент, отвечал он уклончиво.
По ночам за рекой тревожно светилось небо. Костры ли это горели, автомобильный ли луч бродил, ища дорогу, прожектор ли, круто наклоненный вниз, отбрасывал зарево?
Едучи на луга, бабы опоясывались патронташами и вешали на плечи дробовики; мужчины за поясами штанов таскали наганы.
В июне опять приехали гостимосквичи. С ними в качестве представителей местной власти Шершавин и Губер. Старший из приезжих, высокий хмурый человек с раздвоенным подбородком, Зверичев, сказал, здороваясь с Лузой:
Приехали запереть вас на замок. На Западе заперли и тут запрем.
Очень интересно, как это вы белый свет запирать будете, сказал Луза.
Света запирать не будем, а землю и воздух запрем.
Воздух? Ну-ну. Слыхали мы.
А вот понаставим вам разных штуковини птица не пролетит, и самолет не продерется.
Их было человек десять. За ужином говорили они о Франции, об Украине, о новой морали, вспоминали знакомых женщин. Комдив Губер все время перебивал их беседу.
Кажется, опоздали мы, и он стучал кулаком по столу. Ни черта не успеем сделать. Все зря.
Чего это он? спросил Луза Шершавина.
Да ведь как же. Начальник укрепленного района все таки, ответил тот. Послали его сюда к нам, как в крепость. Приезжает, а тут чистое поле, ни единого кирпича. Нервничает.
Занервничаешь, сочувственно отозвался Луза. Инженер, шалава, только смеется, воздух грозится запереть.
Это он может, сказал Шершавин.
Губер встал из-за стола, заложив руки за спину.
Я, товарищи, никак не разделяю вашего оптимизма. Фортификационные работыдело серьезное
Да говори, чего ты хочешь! закричал Зверичев. Я тебе построю укрепрайон по росту, на твою фигуру.
Я, товарищи, не верю в ваш оптимизм.
Это ты, друг, иди скажи своему комиссару. Хочешь верь, хочешь не верь, а в декабреприемка. Говорю тебе как старый портной.
А он, между прочим, действительно портной, сказал Шершавин Лузе. До сих пор сам себе штаны шьет.
За час до рассвета гости легли спать, но Зверичев остался просматривать записную книжку. На груди его висел облупившийся по краям орден Красного Знамени. Он читал, присвистывая и напевая. На рассвете полез в печку без спроса, достал чайник, выпил три стакана холодного чаю и, весело зевая, будто переспал, подмигнул Лузе.
Построим. И довольно быстро, товарищ председатель.
Укрепления, что ли? спросил Луза.
Etwas!.. Нечто! сказал инженер, покрутив в воздухе рукой.
Дело долгое, земля наша пустая, обезлюдела.
Я тебя как раз хотел предупредить, товарищ председатель, хлопот тебе предвидится много Люди понаедут, семьи, то да се, с детьми, знаешь, хурда-мурда. Ты уж как-нибудь Главноенажимай на свиней. В свиньях твое спасенье, иначе самого съедят.
Года на три закручено? спросил Луза, раздеваясь и пропуская о свиньях.
К зиме, к зиме приказано, товарищ председатель, весело ответил инженер, надевая сапоги, и опять повторил о свиньях.
*
Утром Тарасюк постучал с коня в окно хаты.
Новость тебе, сказал он Лузе. Старшинка партизанский привет тебе кричал утром из-за реки.
Это какой же?
Ю Шань, что ли, прозывается. Да тот самый малышка, что к тебе в шалаш прибежал. Недостреленный-то.
Скоро они там начнут, что ли? Жалуется народ; японцы, мол, сильно притесняют.
К осени, надо думать, ударят, задумчиво сказал Тарасюк.
Глава третьяСЕНТЯБРЬ
Десять самолетов шли из Москвы на Восток.
I
В июле Ольга пошла с экспедицией Звягина.
Темой работ было изучение видового состава флоры дальневосточных морей и составление водорослевых карт.
В начале июля вовсюи не надолгоразвернулись сухие дни лета. Над жизнью встали две тенизолотисто-голубая и золотисто-синяя: тени неба и моря.
Сопровождаемые птицами, проходили на север ивасевые косяка. Трепеща парусами, за ними летели рыбачьи флотилии. За рыбаками двигалась экспедиция. Впрочем, они шли не только с юга на север, но спускались и с севера или пробирались с запада на восток, исследуя море, горы, тайгу, рыб и редкие стойбища здешних народов.
Ольга оказалась в экипаже маленькой парусной «Чайки». Работ была романтична до глупости. Вставали до солнца, как птицы, и ка каре занимались гимнастикой, распевая на все голоса.
Утренний костер никогда не хотел разгораться с первого раза, его не жгли, а топили керосином, и он, фыркнув, взрывался так, что кувырком разлетались все чайники и кастрюли.
С утра на шлюпках уходили в море и до темноты ковыряли дно, ловили и записывали течения, добывали водоросли, измеряли глубины. Подводные луга тянулись почти беспрерывно вдоль берегов.
Жизнь шла, как бы повторяя детство. Труд был игрой или, скорее всего, увлечениемему отдавали себя целиком. В приступе делового энтузиазма пробовали даже варить щи из морской капусты, но есть их было почти немыслимо.
Однакож, прекрасная витаминозность, разочарованно говорил Звягин, откладывая ложку, но безусловно страшновато на вкус.
Дел было множество. Оказалось, что океанографияочень боевая наука и емкость ее почти безгранична. Ребята делали доклады на рыбалках о водорослях, о витаминах, о пище вообще, ревизовали столовки я втолковывали директорам промыслов законы течений и ветров.
В одном месте открыли клуб, в другом помогли составить отчет, в третьем создали краеведческое бюро, в четвертом прибежал к ним председатель совета, бывший красноармеец, с просьбой сообщить Академии наук, что он нашел нефть. Он передал им письмо:
«Председателю Академии наук. Копия в райком.
В ответ на ваш научный вопрос прилагаю литр найденной мною нефти. Словами объяснить, какая она из себя, не могу».
В бухте Терней Ольга вспомнила о Зарецких и забежала к ним в день прибытия.
У них сидел Шлегель, худой, небритый, сгорбленный. С нимнезнакомый, с маленьким орлиным лицом человечек. Он все время улыбался и глядел насмешливо; ел осторожно и как бы нехотя, пряча под скатерть тонкие грязноватые руки. Летние красноармейские штаны его лоснились, как кожаные, но тужурка была аккуратна, хоть и явно узка.
Строили мы и не такие вещи, гражданин Зарецкий, говорил он, когда Ольга вошла в комнату и, поцеловав Зарецкого, протянула руку и ему. Он быстро и ловко вскочил, коротко взглянул на Шлегеля и, не называя своего имени, почтительно пожал Ольгину руку, низко поклонившись.
Не ждали меня увидеть? спросил Шлегель. Кажется, я некоторое время буду жив.
Зарецкий, усадив Ольгу за стол, запоздало отвечал худощавому:
Мало что вы там строили разное ведь валяли
Так точно, и всегда хорошо.
Проверь вас! засмеялся Зарецкий. Вы не обижайтесь, я человек откровенный. Сами понимаете
Нет, гражданин Зарецкий, не понимаю
Шлегель налил всем по рюмке водки, чокнулся. Старик прикусил губу и, поклонившись, выпил.
Ну, что ж, я вас оформлю у себя, вяло и нехотя сказал Зарецкий. Посмотрим.
А как ваше мнение на этот счет? спросил Шлегель худощавого старика. Тот встал и, аккуратно складывая салфетку, произнес, ни на кого не глядя:
Я прошу оставить меня в прежнем состоянии. Здесь работать я не хотел бы, меня некому здесь проверить. Можно идти?
Пожалуйста, сказал Шлегель.
Старик поклонился всем сразу и, не подавая никому руки, вышел, осторожно ступая на носки больших, не по ноге, сапог.
Кто это? спросила Ольга.
A-а, интересный тип! Десять лет взамен высшей меры наказания. Ахтырский.
Исправляется?
Может.
Но сволочь, заметил Зарецкий, поглядев на Шлегеля многозначительно.
Зато работник. А у тебя лентяй на лентяе.
Условия, условия! громко произнес Зарецкий. Мне создали такие условия, дорогой мой, что работать хорошо невозможно. Сам удивляюсь, как в этих условиях у меня не все еще разбежались
Выгодно, потому и не разбежались, прервал его Шлегель. Ты думаешь, раз беспорядоктак он всем должен не нравиться. У тебя сидят любители беспорядка.
Это у вас профессиональная подозрительность, заметная Ольга.
Ерунда! Нет больших оптимистов, чем мы, чекисты. Мы все, я, очень веселый народ. Иначе не выживешь, поверьте мне. Только величайший оптимизм держит нас на ногах.
После обеда жена Зарецкого мигнула Ольге и увела ее в свою спальню.
Ты Шлегеля хорошо знаешь, Оля, сказала она. Поговори с ним, душка: чего он от моего старика хочет?
Он здесь по делу?
Да ведь чекист же. Они и спят, как допрос чинят. Кто их поймет! Пристал к Степану: ты да ты, да из-за тебя, мол, все нелады, и вообще так сворачивает, что и ранили его из-за нас. Ты не знаешьмы семь лет из тайги не вылезаем.