Возьми вон тот в углу и этот на стуле, говорю я. У них хотя бы дырки симметричные.
Я опаздываю, сердится он, лучше бы помогла.
Я улыбаюсь и развожу руками.
Поищи в комоде поглубже. Может, еще те остались, которые я
Больше месяца прошло, Стаска, грустно говорит он. Какое там
Но все-таки поискал, все-таки нашел.
Я еще полезна, видишь.
Стаска, родная. Пойду уже, он прыгает на одной ноге в прихожую, надевая носок, я иду за ним. Мальчишка мальчишкой. Ты только не уходи без меня, ладно?
Я родителей сегодня навещу.
Иди. Только не уходи совсем. Я люблю тебя.
Улыбаюсь.
Что-то ты часто повторять это стал. Не уйду.
Не уходи. Я буду о тебе думать. Ну, давай, закрывайся.
Эй-эй!
Извини. Хлопнул себя по лбу. Да, я сам закроюсь.
Ушел. Родной мой.
Днем мама сказала то же:
Ты только не уходи.
Не уйду, смеюсь я. Заладили!..
Мама смотрит мне в лицо:
Какая ты красивая у меня! Только бледная.
Ну, загорелой я уже не буду, мам. Я тянусь к кружке, промахиваюсь, снова смеюсь. Ох уж эта привычка чаевничать! Неискоренимо. Мама, ты мне, что ли, пирог отрезаешь? Мне не надо. Я на диете.
Смутилась.
Трудно привыкнуть.
Ну, все хорошо. Зато ничего не болит больше.
Счастливая! А Лиска вчера опять мучалась гастритом. Помолчала. Ты только не уходи, просит она снова. Мы любим тебя.
Я только улыбаюсь. Глупые мои. Чего же вы так боитесь? Куда я уйду? Что бы ни говорили ученые, о чем бы ни рассуждали философы в своих премудрых книжках о памяти, смерти, сущности любвине уйду, не уйду, не бойтесь. Я ведь тоже люблю вас.
Пока любите, никуда не уйду, говорю я тихо. Не бойся, мам. Лучше скажи, как непарного носкоеда извести? Совсем распоясался в доме моего одинокого мужчины.
Небо вечером прозрачно-синее, город полон ярких быстрых огней, желтые фонари, сияют витрины, летят фары, дрожат и меняют цвет вывески, вспыхивают, гаснут окна. Жаль, что я не чувствую запахов: сейчас весна, сладко пахнут почки, а в булочной за поворотом печется хлеб. Никакой логики в том, что я вижу и слышу, как прежде, а осязать и обонять не могу.
Но как же зато хорошо, когда ничего не болит!..
Ваца, наверное, уже дома, переживает, что меня нет. Раньше он не переживал, когда я не возвращалась допоздна: нет так нет, самостоятельная девочка. А теперь боится. Все они боятся, что я уйду и уже не вернусь.
Я говорю ему: если верить статистике, я должна была уйти через две недели после возвращения. Но по той же статистике женщинам полагается любить слезливые сериалы, а мой отец должен был умереть десять лет назад от сердечной недостаточности. Я умерла в марте, вернулась через девять дней, сейчас конец апреля. Уже выбиваюсь. Нет этой статистики, лженаука, не надо дрожать перед ней, говорю я. В Книге Книг написано, что мертвые будут с живыми, пока те любят их, и точка, остальное забудь.
Он отвечает: я однажды тебя потерял, Стаска. Страшно потерять снова. Почему-то, когда теряешь, начинаешь ценить куда больше прежнего. Я ведь даже не знал, вернешься ли ты: не всегда возвращаются, не все. В Интернете столько пишут про это и как теряют снова.
Не читай в Интернете. Не слушай ученых. Забудь обо всем. Я здесь. Я твоя статистика. Не уйду, пока ты любишь меня.
Я прохожу мимо булочной, где выпекают хлеб, и вспоминаю запах горячего хлеба. Запах утренних кофеен. Запах фонтана летним днем на площади и запах сахарной ваты, запах пота, дождя, ржавого железа, запах
Ускоряю шаг. Город мчит, льется, танцует, горит вокруг; я возвращаюсь к Ваце.
Дверь квартиры приоткрыта, чтобы мне не пришлось проходить сквозь, он знает, что я не люблю.
Поздно.
Пешком шла. Метро и автобусы сейчас битком.
Он косо улыбается, склоняясь над противнем с ножом, его лицо немножко светлеет.
Я пиццу приготовил. Будешь?
Я же на диете, говорю я с укоризной.
А, да! Прости, я опять забыл. Пошли кино смотреть, я скачал какое-то. Про гражданскую.
Опять про войну? Мужчины.
Женщины. Про любовь там тоже есть.
Тогда ладно.
Я заскучала где-то через полчаса. Про любовь было слишком сентиментально, а война много стреляла и шумела. Каждый раз, когда мы смотрим кино вместе, мне хочется привычно положить голову ему на колени или устроиться у него на плече. Но я воздух и я не могу. В такие моменты мне остро хочется обратно свое живое больное тело.
Сними ты эту бандану, говорит он. Я морщусь. Волосы выпали после химиотерапии, отрасти уже не успели.
Не сниму. Не хочу, чтобы ты видел.
А то я не видел раньше. Стаска, ну это же
Я тоже хочу пиццу, перебиваю я, пристально глядя на него. Лучше расскажи мне, какая она на вкус. Подробно. Не забудь оливки.
Он вздыхает и начинает рассказывать. Я слушаю его голос, вспоминаю его запах. Дела мне нет до пиццы, на самом деле.
Иногда возвращенцы остаются годами. Я читала. Иногда даже всю жизнь, до самой смерти своих людей. Об этом есть полдесятка романов, пара научных публикаций и много сплетен в Интернете.
Вообще про это пишут скупо. Многотолько подростки; они всегда много пишут обо всем, потому что ничего толком не знают. Кто знаетпишет скупо, жадно, словно боясь отдать лишнее. Это как о плотской любвистолько общих слов, а правда слишком близка к телу, слишком своя, слишком застенчива. И не нуждается в корсете из букв.
Но мне бы сейчас парочку корсетов пожестче, чтобы мои не боялись за меня.
Солнечные пятна пляшут на асфальте, нежный шелест листьев и нарастающего дождя, я прячусь под навес уличного кафе. Вспыхивают зонты, распускаясь. Не то чтобы я разлюбила дождь, но капли проходят сквозь меня, а это здорово мешает. И каждый прохожий норовит разрезать зонтом. Я понимаю, что не видят, видят только кошки, родители, муж, но того, что неудобно и неприятно, это не меняет.
Дробный стук капель по навесу, шелест, гомон, далекий звон, воркуют голуби у лужи. Рыжая девчонка останавливается, подставляет лицо дождю, ноги ее босы, пятки грязные, сандалии болтаются в руке. Идет дальше вдоль дорожки, по мокрой траве. Я горько и остро завидую. По ее скулам стекает прохладная вода, и пахнет светом, теплой влажной землей, молодыми листьями, сиренью. Я не чувствую.
Как не хватает тела!.. Ваца развел дома ужасный бардак, а я не могу прибраться. Только хожу следом и нудю: Ваца, убери носок из-под дивана, Ваца, вымой за собой тарелку, Ваца, опять кофе на полу, пожалуйста, вытри, Ваца! Не жена, а бормашина. Он покорно соглашается и тут же забывает. Он много сейчас работает, очень много: мы по уши в долгах из-за моего лечения. А я только гуляю днями напролет.
Интересно, как правильно: нудю или нужу?..
Девчонка пошла к мосту, я бреду за ней. Ведет ладонью по старым пыльным перилам, напевает что-то под нос, ныряет в парк по ту сторону речки. Я останавливаюсь посередине, перегибаюсь и смотрю вниз. Там бег воды, пятна, тени, блики солнца, как золотые печати, и небо течет, плывет в просветах ветвей.
Нельзя долго смотреть на воду. Из глубины поднимается призрачный городу меня всегда пересыхают губы, когда я вижу это. Опрокинутый город из серого камня, небо между каменными домами, каменные лестницы взбегают вверх, к садам на каменных крышах. Я вижу это в воде и когда закрываю глаза. Поэтому я стараюсь не закрывать глаза. Отучиться бы заглядывать в воду.
Отворачиваюсь.
Он спал, когда я пришла. По телевизору бормочут про землетрясение и кризис, а муж клубком, и пульт выпал из руки.
Знаете, что самое острое?.. Я больше не прикоснусь к тебе, мой спящий мужчина. Мои рукивоздух, мое тело закопано в землю. Я не знаю, смогу ли к этому привыкнутьчто ты рядом, а мои руки воздух. Против смерти ничего нет. Вот это самое страшное.
И уже ничего не изменить.
Ваца, зову я. И смотрю на него. Он просыпается. Вацик, иди спать в постель. Здесь же неудобно.
Морщится.
Стаска, не будь белочкой. Все эти ласкательно-уменьшительные, копеечка, автобусик, дурасик так по-женски.
Я женщина, напоминаю я.
По-бабски.
Ложись по-человечески, Вацище, твое спинище завтра отвалится.
Так лучше.
Иду за ним и распоряжаюсь: выключи телевизор, выключи свет, убери свитер с подушки. Он смеется. Мол, про свитер я бы догадался и сам, а про свет чуть не сказал тебе. Жаль, что возвращенцы не могут научиться выключать свет волевым усилием. Еще лучше, говорю я, было бы уметь на расстоянии мыть пол и мысленно сортировать носки. Но от этого и живые не отказались бы.
Я краем глаза смотрю на зеркало: в нем отражается каменный город. Ваца раздевается, стягивает штаны, рассказывает что-то про одного менеджера с работы. Город смотрит на меня множеством глаз, янтарных и черных окон, серые лестницы серебрятся в лунном свете, горбатая улочка
Стаска, слушаешь?
Да, Ваца. Не забудь выключить свет.
Он питается одними бутербродами, мам.
Стана, ничего страшного. Хочешь, я приду, наготовлю ему супа и котлет на неделю?
И снова курит, как паровоз. Это хуже бутербродов.
Ну с этим я уже ничего не сделаю Стан, ты выглядишь чуть более румяной, чем позавчера.
Это вряд ли. Ой, время я побежала.
На этот раз я на автобусезайцем, как в детстве. Но в детстве я хоть сколько-то весила и даже занимала чуть-чуть места.
Теперь я уже не изменюсь. Я всегда буду той же, какой умерла. Смертьэто все-таки точка, мертвые не меняются.
Я пришлааа!.. говорю я, скользнув в приоткрытую дверь. Ваца, пошли в парк гулять
Тихо. Иду на кухню. Он за столом, смотрит в окно, ужасно серьезен. Думает о чем-то своем. Я сажусь на подоконник.
Я хочу сходить в парк, говорю я. Мы с тобой так давно не проводили выходные вместе. Там снова открылась та кафешка, помнишь, мы туда года два назад ходили?.. Пойдем?
Молчит. Я заглядываю ему в глаза и холодею.
Ваца, зову я. Ваца, я здесь. Ваца!
Отослать факс, говорит он неразборчиво. И не забыть напомнить про
Ваца!..
Он вздрагивает.
Как ты внезапно появилась. Не пугай.
Я тут уже несколько минут, говорю я нервно.
Да? Прости, задумался.
Ты смотрел мимо меня. Как будто меня нет.
Я просто задумался. Усмехается. Глаза горят! Ты красивая сейчас.
Я целую кончики пальцев и касаюсь ими воздуха у его губ. Моя ладонь колеблется от его дыхания. Но я не чувствую.
Вечером на нас рухнула гроза; мы убежали от нее в супермаркет. Бродили вдвоем между ярких полок, он долго выбирал сыр, потом чайи болтал, болтал, болтал. Я слушала, иногда говорила тоже. Потом Ваца купил зонтик, зонт вспыхнул и распустился над нами, и мы пошли домой. Еще накрапывал дождь, быстро вечерело. Неслись машины, и Ваца по привычке прикрывал меня от брызг.
Ужасно жаль, что я не могу обнять тебя за талию. Было бы куда удобнее идти.
Чем пахнет сейчас, Ваца?
Дождем. Сыростью. Мокрым асфальтом. Кстати, ужасно холодно.
Здесь должно пахнуть свежими булочками.
Хлебопекарню закрыли на ремонт, Стаска.
Жаль. Я и не знала.
Ничего. Смотри, какое небо сейчас.
Я посмотрела. Клубы туч словно изнутри светятся красно-фиолетовым. Пышно и мрачно. И тут меня словно дернуло. Я даже не сразу поняла, отчего.
Запах, говорю я. Что?
Ты не чувствуешь? Цветы. Пахнет цветами.
Да тут же их нет теряется Ваца.
Каменный город окружает меня, как ливень. Улица злой кошкой изгибает позвоночник, дома сдвигают головы и тени, узкие лестницы режут стены, как ручьи, пламенеют фонарии запах цветов. Теплый, яркий, нежный.
Голова кружится.
Стаска!..
Я здесь, Ваца, выдыхаю я. Я здесь. Я не уйду.
У тебя было такое лицо
Я просто задумалась. Пойдем домой.
Каменный город провожает меня взглядом из каждой лужи, из каждой зеркальной витрины. Спиной чувствую. Вечером я прошу:
Убери зеркала.
Ты что-то в них видишь?..
Ничего такого. Просто Я смотрю в его тревожные глаза. Я себя в них не вижу, вот и все. Пожалуйста, убери.
Он завесил их моими водолазками и развернул к стене.
Я не врала ему с тех пор, как мы поженились. Да и до тогоразве что придумывала оправдашки, когда опаздывала на свидания Он все равно обычно понимал, что я вру. А я понимала, что он понимает.
Все-таки Ваца вымок и простудился, несмотря на зонтик. Выпил аспирина, укутался до ушей, уснул мгновенно. Так и не понял, когда я соврала.
Как жаль, что я не могу спать. Будь у меня живое тело, я бы тоже промокла, чихала, укуталась бы так же и уснула носом в его плечо. Можно сколько угодно рассуждать о том, как прекрасна смерть и как она полезна человечеству, но вот эти мелочиих же невыносимо терять, запахи, прикосновения, даже право простудиться и побыть больной и слабой.
Горячий стакан в ладонях, костер, дым ест глаза, сладко болят стертые плечи и ноги. Аромат близости, жаркого тела, кожа под губами прохладна, под кожей тонко пульсирует кровь. Колкая дорога на пляж усыпана ржавой хвоей, песок струится между пальцамипесок, волосы, вода, колючий шиповник оставляет красные полосы, чай с душицей
Смерти нечего противопоставить.
Как же тоскливо мое глупое бессмертие в такие ночи.
Ваца перестал есть только бутерброды, начал нормально готовить и ходить в спортзал. «Оклемался, заговорили его коллеги. Наконец стал забывать жену».
Не забыл, гордо отвечала я им, но они не слышали.
В тот же месяц он пошел на повышение и стал очень серьезный. Я посмеивалась: не важничай, деловая колбаса, ты все тот же мой Ваца, только занятой и в хорошем костюме. Он светло улыбался и пожимал плечами.
Не помню, какой был день. Наверное, что-то в середине августа. Очень дождливое утро, я помню, как мурлыкала вода в трубах. А потом стало солнечно.
Смотри, говорю я, входя в кухню и стягивая бандану. Мне кажется, они немного отросли. Такой ёршик Но мне кажется, да?
Задумчивый взгляд мимо.
Ваца, говорю я, подходя вплотную и заглядывая ему в глаза.
Шевелит губами, смотрит в сотовый, мешает поджарку на сковородке.
Ваца! я почти кричу уже. Ваца, Ваца, я здесь, Ваца!
Он шагнул сквозь меня к окну. Я молчу с каменным лицом, глядя ему в спину.
Мои нейронные сети и слезные железы похоронены еще веснойпочему же так хочется заплакать?
Ваца! Не дури!
Я с этим разберусь, ничего страшного. Нормальная текучка кадров
Ваца!
Сделайте ксерокопии документов, бубнит он себе под нос. Я бью его кулаком в грудь, кулак проходит насквозь.
И не забудьте переправить мне по факсу!
Я расплакалась на полу, спиной к плите, а муж так и топтался по мне, пока готовил.
Забеспокоился он вечером. Позвонил родителям.
Я здесь, твердила я, пока он говорил по телефону. Здесь, здесь, просто обернись. Не тревожь маму.
Не находил себе места полночи. Я слышала, как он говорил со мной вполголоса. Только не уходи, говорил он, только вернись. Очень тихо. Пил кофе, не спускал глаз с сотового, нервно курил на лестничной клетке. Лег, оставив входную дверь приоткрытой.
К тебе же могут прийти грабители, говорю я, ходя взад-вперед по комнате. Закрой дверь, балбес. Заходи кто хочешь, да? Закрой дверь, я же здесь, здесь, здесь
Не слышит.
Я хвостиком бреду по пятам, куда он не идет искать меня. В парки, в мои любимые кафешки, в библиотеку, на кладбище. Я здесь, твержу я, только обернись. Он оборачивается, но смотрит сквозь меня.
В Книге Книг сказано: мертвые будут рядом с живыми, пока те любят их. Про такое там ни слова. Я рядом с ним. Но для него я ушла.
В какой-то момент он все-таки устал и отчаялся. Перестал искать.
Сгорбился на скамейке.
Утопиться, что ли, говорит он тихо. Зачем это все
Не смей, говорю я. Я сижу на дорожке перед ним. Ты простужен и небрит. Зачем твоему отцу вечно небритый сын-возвращенец?
Стаска.
Я здесь.
Зачем ты ушла?
Молчу.
Ты обещала не уходить. Ты же обещала.
Я здесь.
Дождь переходит в ливень и снова в дождь. Парковая дорожка изгибает позвоночник, по ней стелется вечерний туман, и я чувствую запах цветов. Но я обещала не уходить. Я же правда обещала.
Я понимаю, что ты не виновата. Ты тоже не знала.
Ваца.
Один за другим зажигаются рыжие фонари. Не припомню их в этом парке.
Мне хочется уйти за тобой.
Что за подростковый максимализм, Ваца? Не подозревала его в тебе. Не глупи. Вернись, поешь, согрейся, образумься. Смерть только в книжках такая красивая.
Я знаю, что ты этого не хотела бы.
Деревья растут ввысь и вширь и сдвигают головы, и дождь вокруг встает серой стеной. Голова кругом. Ваца, я здесь, я все еще здесь.
Стаска
Думаю, прижав прохладную мокрую ладонь ко лбу. Такое чувство, будто у меня температура, странно. Мостовая горбатой улочки очень холодная, пробирает до костей. Ваца смотрит сквозь меня, а за его спиной лестницы рассекают каменные стены, растут вверх, тянутся к висячим садам на крышах
Смертьэто все-таки точка, вспомнила я. Мертвые не меняются.
Я люблю тебя.
Нет, подожди. Это не я, Ваца. И не любовь. Всегда одна и та жеэто не я прежняя. Только память. Понимаешь?..
Кажется, я сама не очень понимаю. Температура.
У тебя почти ночь, вернись домой, поешь, укутайся в плед, аспирин там на полке, теплые носки позвони моей маме утром. Температура. От запаха камня, дождя и цветов кружится голова, фонари гаснутздесь скоро рассвет.
Лето заканчивается, и с ним, кажется, мое короткое бессмертие с тобой.
Мне пора, Ваца.
ЕЛЕНА ГАЛИНОВСКАЯИграРассказ
С чего началось
Женщина пришла домой, медленно сняла пальто, переобулась и села на кухне рядом с мужем.
Тут есть одна вещь сказала она.
Ее звали Вера, его Гек.
Гек не оторвал взгляда от газеты.
То, что одна, это хорошо?
Мы не в ссоре?
Гек вздохнул. Ему совсем не хотелось бесед.
Хорошо, тогда другой вопрос: нам нужны деньги?
Гек, наконец, посмотрел на жену поверх очков.
Интересное начало. Оригинальное.
Да перестань ты! Вера махнула рукой. Здесь можно попробовать Зику
Гек знал свою Веру. Он встал и вышел из кухни. Потом он вернулся, забрал газету и опять ушел.
Женщина сначала растерялась, но потом собралась с духом и пошла за мужем в комнату.
Нет, ты не дослушал Пятьсот тысяч
Продолжай, дорогая, ты мне не мешаешь, он сидел теперь на диване.
Это не реклама йогуртов, она подсела к нему. Это даже немножко здорово игра. Конкурс. А где Зика?
Гуляет.
Хорошо Объявление было по телевизоруя на работе увидела. Случайно
Она влезла с ногами на диван. Ей было неприятно и чего-то стыдно. Но это только подхлестывало маленький азарт.
За что награда? спросил Гек без особого интереса.
За вундеркинда. Если победит, Вера слегка развела руками. Я понимаю, ты считаешь все это ерундой Она, не мигая, уставилась в стену.
Азарт вдруг исчез. Она оглядела комнату, случайно встретилась глазами с отражением в зеркале.
Зику, которого звали на самом деле Тимом, они с мужем очень любили. Но в борьбе с собой и с обстоятельствами сын тянул на дно. Бывают люди, похожие на апельсиновые деревья: одни их ветки еще цветут и не замечают, что на других уже зреют плоды
Гек пошевелился:
Это не ерунда. Это из другого измерения. Не нашего
А-ван-тю-ра, сказала Вера и слезла с дивана. Ай-ай-ай, детей нехорошо втягивать в авантюры. И она пошла в спальню.
Конкурс европейский, крикнула она оттуда.
И Европа полна дураками, пробурчал Гек и поежился на диване.
«Тоска берет от глупости людской. Но мудрость их полна такою же тоско-ой», пропела Вера.
И все равно «Фауста» написал Гёте, а не ты! сказал Гек.
В дверь позвонили. Вера вышла.
Какой-то Гете, какой-то Фауст. Фи!
Она изобразила пренебрежение красивой полной рукой и поплыла открывать.
Через несколько секунд в комнату вошел семилетний Тим. Участь его была решена. Конкурс Пусть будет конкурс, подумал мальчик.
И конкурс был
Конкурс
Его нарядили в новую курточку, причесали и повели в какой-то дом. Там происходили события под названием «отборочный тур». Отборочный отборный тур он подумал: почему не элитный горный козел, и хихикнул. Он сказал маме, и руки у нее перестали дрожать, она развеселилась. Пока они топали на этот «отборочный тур», успели разобраться во всех турах и козлах.
В самом доме было красиво и весело. Целая куча детей. Между ними бегали размалеванные клоуны, хохотали, щекотались и болтали всякую ерунду.
Там были и родители. Большемамы. Только они как-то странно смотрели на чужих мам и детей. Он никогда такого не видел. Взрослые и детишки были одеты кто как: кто в пух и прах, кто просто, аккуратно и чистенько. Мамы, разрисовав собственные физиономии, не забыли и о щечках своих дочек. В общем, народ пытался делать праздник. Это было странно, потому что лица у большинства взрослых были испуганными.
Тим прижался плотнее к своей маме и посмотрел ей в лицо.
Странно Его мама, такая необыкновенная, смотрела так же, как и те, другие.
Ма
Что, Тимка?..
Не надо смотреть так
Ты о чем?
Мама присела и прицепила ему на курточку квадратик с цифрами.
Сейчас тетя назовет твой номер, и ты пойдешь к вон тем взрослым в креслах. Ты понял? Руки у мамы опять задрожали.
Он кивнул. Кучка каких-то детей звонко расхохоталась, сбившись вокруг рыжего клоуна с синим квадратным носом.
Ты не забыл то, чему научился?
На мамин вопрос Тим в сотый раз замотал головой. Вопрос надоел, как бог знает что.
Тише, дурачок! Что ты с прической сделал?!
Мама достала гребешок и стала его причесывать.
Смотри отвечай так, как я тебя учила
Кивать было нельзяего причесывали, он брякнул «да» и покосился в ту сторону, где сидели взрослые, перед которыми нужно было умничать всей этой гениальной толпе детей. Там уже стоял какой-то мальчик. Он что-то говорил. Вдруг все взрослые расхохотались, какая-то женщина погладила его по голове, и он отошел в сторону. Его проводила телекамера.
Номер пятнадцать! сказала нужная тетя в микрофон и стала шарить взглядом по залу.
Мама вздрогнула.
Это нас Тебя. Ну, родной, я тебя прошу Она слегка подтолкнула его в нужную сторону, и от этого толчка Тиму стало немножко холодно.
Он пошел к креслам. Оглянулся.
Мама так и осталась стоять с гребешком и раскрытой сумочкой. Тим потом вспоминал ее такой, чтобы понять, зачем она довела себя до незакрытой сумочки в чужом зале. И не понял.
Когда Тим ступил на розовый разрисованный крут, черный глаз телекамеры подплыл к нему и проводил до самого центра.
Какой милый мальчик!
Это сказала женщина, которая гладила прежнего мальчишку по голове. Она была очень красивая. И фраза прозвучала вполне красиво. Наверное, она была детским психологом. Тиму стало любопытно.
Как тебя зовут? Сколько тебе лет?
Он ответил.
Замечательно! А что ты умеешь делать?
А что вам нужно? спросил Тим, так и не поняв, что замечательного было в его первых ответах.
Женщина поглядела на своих соседей и опять улыбнулась. Зубы у нее тоже были красивые.
Как у тебя со счетом?
Нормально он вспомнил маму, до миллиона, он понаблюдал за эффектом и добавил:и обратно.
Люди в креслах опять рассмеялись. Глупое веселье нагоняло на Тима скуку. Он не то чтобы обиделся, но вспомнил прочитанное где-то, что возраст еще не авторитет, и случайно тоже улыбнулся.
Взрослые увидели простодушную улыбку ребенка и стали еще добродушнее.
С письмом у меня тоже всё в порядке. Показать?
Нет! Что ты. Мы верим. Скажи, а что ты больше всего любишь?
Тим опустил голову.
Маму.
Женщина снова переглянулась с другими, но никто уже не улыбнулся.
Ты хороший мальчик, сказала она. А вот сможешь ли ты решить такую задачку: представь, что ты машинист, в твоем поезде пять вагонов. На первой остановке из поезда вышло шесть пассажиров
Я знаю эту задачку. Машинисту семь лет, как мне
Тим осекся. Ему не было велено перебивать жюри. Он закусил губу.
Женщина вроде бы не заметила, похвалила и продолжила:
Ты знаешь какие-нибудь стихи?
Да. Песнь о Гайавате
Красивые брови женщины поднялись так высоко, что Тиму пришлось отводить хитрые глаза.
Всю?
Всю. Только не по-английски.
Мужчина справа не удержался:
И по-английски что-нибудь знаешь?
Немножко Киплинга.
Мужчина хмыкнул.
Слава богу, не Шекспира Что же, читай, Гайявату Или как там.
Тим начал, слегка запинаясь, потом осмелел, но тут женщина кашлянула и предложила Тиму остановиться.
Спасибо, Тим. Ступай к маме.
Она было протянула руку, чтобы и его погладить, но Тим вовремя шарахнулся.
Не надо меня гладить, тихо попросил он женщину.
Она опять подняла брови.
Почему?
Мама меня долго причесывала
Жюри опять расхохоталось. Тим уставился на хохочущих людей, потом случайно перевел взгляд на Рыжего с синим носом. Тот ему подмигнул.
Тим повернулся и пошел прочь из розового круга, как и все, в сопровождении черного шара телекамеры.
Когда он вышел, его взял за руку какой-то клоун и повел к маме. Маме он вручил цветок, а Тиму шоколадного карапуза в очках и с книжкой под мышкойсимвол конкурса. Карапуза Тим сразу съел и стал рассказывать маме о разных разговорах с жюри. Беседа получалась не очень, потому что мама радовалась и огорчалась совсем не тому, а под конец совсем расстроилась. Вот чего Тим совсем не ожидал. Ведь это была игра. А она все перебивала его, то «тебе не нужно было это говорить», то «ты правильно сказал». Стало совсем скучно.
Клоуны скакали по всему залу. Играла музыка. Кто-то из родителей пытался прислушаться к их с мамой разговору. Но Тиму и маме было все равно. Они сели на какие-то стулья. На стене, напротив их мест, стали показывать мультфильмы.
Наконец, поток детей закончился.
Взрослые, что сидели в креслах, встали, сбились в кучку в центре круга, поговорили и куда-то ушли. И, хотя клоуны усиленно делали вид, что ничего не происходит, зал все видел и тихо проводил жюри глазами. На секунду наступила тишина. Потом все снова заговорили, мультфильмы стали показывать уже на всех четырех стенах.
Вдруг стены погасли, и вместо мультфильмов на них появился очкастый карапуз.
Загремела музыка: радостный гимн конкурса.
Как чертики из табакерки, откуда ни возьмись появились члены жюри, уже переодевшиеся во что-то текуче-серебристое.
Все встали. Серебристое жюри выстроилось в центре круга. Прежняя красивая женщина вышла вперед и заговорила.
Итак, дорогие юные дарования, отборочный тур конкурса подошел к концу
(Тим услышал, как чей-то папа у него за спиной тихо хрюкнул.)
Клоуны, как по команде, закричали и захлопали. Тим, его мама и все остальные сделали то же самое.
Женщина продолжила, когда все стихло.
Должна вам сказать, дорогие мои, и уважаемое жюри меня поддержит, говоря это, она поиграла глазами вправо и влево в адрес стоящих в ряду мужчин, на что те кокетливо заулыбались, вы нас просто ошеломили! Это ни на что не похоже! Если так пойдет дальше, то президента страны мы будем выбирать из людей вашего возраста.
Тут надо было всем расхохотаться, что и случилось. Но женщина быстренько подняла руку:
Да-да! Выбирать из вас двух лучших было все равно, что видимо, это был экспромт, и в нем она запуталась, в общем, вы меня и так понимаете.
Снова смех. Женщина тоже рассмеялась.
Мы чуть было не передрались между собой! Но она снова остановила хохот, конкурс есть конкурс! И как в любом конкурсе, среди самых удивительных и замечательных есть и победители! эту фразу она произнесла без запинкинаверняка это не было экспромтом.