Карбофосыч тем временем строил великие планы. На бударе, говорил он, вся добыча не поместится, надо брать в долю майора Завгороднего и вывозить на казенном катеренарод в городке устал жевать оленину, свежатина пойдет влет; Завгородний заодно и бойцов побалует, пусть поедят утятинки вместо тушенкиа консервы недолго толкануть через продмаг, через Петровну и Машутут Карбофосыч искоса глянул на Бессоноватот скривился, как от зубной боли. Магадан, которому прапорщик тоже пообещал долю, радостно скалил два золотых клыкаи казался похожим на опустившегося и битого жизнью, но когда-то аристократичного вампира Бессонову было тошно.
Закончив чистку, он посмотрел сквозь стволы на керосиновую лампу (электричества у Магадана не водилось). Зеркально-чистые. Можно снова стрелять Крики подлетающих стай слышались даже сквозь стены.
Слегка осоловевший прапорщик (не выпивший, однако, ни капли) полез в карман. И достал вместе с зажигалкой совсем было забытую бумажную полоскуту, с гусиной лапы. Небрежно кинул на столшифрованная она там или нет, но игры в шпионов в грядущий гешефт никак не вписываются. Магадан порылся в каком-то закутке, куда не доставал свет от керосинки, и вытащил кучу аналогичных бумажек. Все заинтересованно склонились над столом, даже Бессонов отложил ружье и подошел поближе.
Тоже самоепоследовательности непонятных значков. Тексты (если это тексты) разные, но начинаются все одинаковословом из пяти букв (?), где первая и последняя похожи на букву «Y», нижняя палочка которой опирается на две горизонтальных, одна над другой, черты
Ну так че, отбашляют где-нибудь за старанье-то? гнул свое Магадан.
Письмо пошли, в Академию Наук, равнодушно посоветовал Толик.
Не отбашляют загрустил Магадан. Туфта все это. Тут вон еще какая хренотень есть
Он вновь порылся в том же закутке, злобно шлепнул на стол еще одну бумажку.
Вот. Шутки шуткуют,их мать ви обратно!
Это был детский рисунок. Лицокруг, его чертыдве точки и две закорючки. Ичетырехпалые руки, коряво нарисованные прямо от головы, без какого-либо намека на плечи или шею. Протянутые вперед руки. Снизунадпись неровными буквами. То же самое слово, начинающееся с псевдо-Y, и им же заканчивающееся. Писавший не рассчитал расстояние, подпись загнулась, последняя буква лежала на боку.
Похоже, кто-то из яйцеголовых в экспедицию с дитем поехал неуверенно сказал Толик.
Остальные промолчали.
Гниды, сказал Магадан и попытался разорвать рисунок. Но бумага (или все же не бумага?) не поддалась его узловатым, загрубелым пальцам.
Бессоновщелк, щелк, щелксобрал ружье. Зачем-то вставил патроныв рюкзаке еще оставался запас.
Магадан витиевато выматерился и поднес детский рисунок к огоньку зажигалки. Тот сначала долго не хотел загораться (Магадан снова выматерился), потом нагрелсяиз внезапно открывшихся пор как бы бумаги выступили мелкие капельки жидкостии вспыхнул быстро, ярко, как артеллеристский порох. Магадан отбросил рисунокиспуганно. Квази-бумага упала на затоптанный, грязный пол и сгорела дотла, не осталось даже пепла.
Бессонову показалось, что жидкость, выступившая в последнюю секунду существования бумаги, была ярко-алая, как артериальная кровь. Впрочем, в красновато-коптящем свете керосинки Магадана все вокруг казалось окрашенным в не совсем естественные цвета.
Магадан снова растянул морщинистую харю в ухмылке. Бессонову вдруг остро захотелось выстрелить ему в голову. Илиупереть стволы себе в кадык и попробовать дотянуться до спускового крючка. Он торопливо вышел, почти выбежал из хибары. Юрик Стасов что-то встревоженно спросил вдогонкуБессонов не услышал.
* * *
К острову Стрежневому подлетала новая стая. С севера.
Лебедиих можно было узнать издалека, еще не видя, лишь по особенному, зычному, далеко разносящемуся крику Стая могучих птиц шла высоко, совсем не похожая на выбивающихся из сил пичуг, с трудом достигших Стрежневого.
Заходящее, самым краешком торчащее над водой солнце освещало стаюи казалось, что белые лебединые перья окрашены в нежно-розовый цвет.
На остров птицы не обратили вниманияпрошли над ним, не снижаясь, не выбирая место для посадки Полетели к материку. Приглушенный хлопок выстрела, раздавшийся внизу, ничем не нарушил их полета.
Солнце исчезло. Алая полоса на западе погасла, но совсем темно не сталорефракция вытягивала часть света из-за горизонта.
Лебеди обязаны были превратиться в этом освещении из розовых в тускло-серыхно отчего-то не превратились. Наверное, и на самом деле оказались розовыми
0409.05.03 г.
Александр БачилоВпередивечность
Рассказ
Фамилия?
Я назвал.
Возраст?
Я признался.
Он бросил на меня взгляд исподлобья, покачал головой.
Надо же! И семья есть?
Не успел.
Эх-эх-эх! посочувствовал он. Только бы жизнь начинать! Диагноз?
Острая сердечная
Он покивал.
Пил?
Как все
Это его вдруг рассердило.
Как все! А если все в окно прыгать начнут, ты тоже сиганешь?
Я усмехнулся.
Теперь уже нет
Как дети, честное слово! он продолжал что-то быстро строчить в учетной книге. Давай направление!
Я подал ему сложенную вчетверо бумажку, исписанную со всех сторон мелким ровненьким почерком.
Понаписали! он брезгливо взял бумажку за уголок, посмотрел на свет. Бюрократы. Лишь бы спихнуть человека Постой-ка, а это что?
Он прищурился на красный штампик, косо пересекающий строчки, присвистнул и посмотрел на меня по-новомувнимательно и даже, как мне показалось, с уважением.
Как же это тебя угораздило?
Я пожал плечами. Мне и самому было интересно, как.
Ну, дела!
Он сыграл на клавишах селектора нестройную гамму и закричал:
Аппаратная? Что у нас с девятым боксом?
Под завязку, прохрипел динамик.
Тут человек с направлением!
Они все с направлением! Бокс не резиновый.
Что ж ему, на лестнице сидеть?!
А нам без разницы. Наше дело температуру держать, а не размещением заниматься!
Ты поговори еще! огрызнулся мой новый покровитель.
В ответ из динамика послышалось неопределенное бульканье и отдаленные голосане то хоровое пение, не то дружный вопль.
Помолчав, покровитель добавил тоном пониже:
А когда будут места?
А я знаю? отозвался наглый голос. Чего вам дался этот девятый бокс? Мало других отделений, что ли? Травма, грязи, смолы, зубовное
Какое зубовное! вскричал покровитель. У него красная печать! «Девятый бокс»ясно и понятно!
У-у! протянул селекторный голос озадаченно. Печать. Хреново дело Ладно, пусть понаведается днями. Может, придумаем чего
Покровитель выключил селектор.
Ну вот и ладненько! сказал он, обращаясь ко мне и потирая руки с искусственным оживлением. На днях дадим постоянное место, а пока отдохни с дороги.
Как же это такна днях? возразил я. А до тех пор куда мне деваться?
Походи, посмотри, где что, разулыбался он. У нас секретов от пациента нет!
Погодите, погодите! я почувствовал, что меня хотят надуть.
Вечно со мной происходит одно и то же, лицо у меня, что ли, простодушное?
Сколько я тут буду ходить, смотреть? Неделю? Помещение-то дайте, хоть какое-нибудь!
В глазах его заиграли озорные искорки.
Торопишься? Это ты зря. Тебе торопиться теперь некуда. У тебя впередивечность! Но если уж так не терпится
До меня вдруг дошло.
Извините, пробормотал я. Действительно, как-то не подумал
То-то! он протянул мне металлический жетон на проволочном кольце. На вот тебе бирку, привесь за что-нибудь и носи. Да смотри, не потеряй!
Спасибо.
Не за что, хмыкнул он. Себя благодари. Достукался до красной печати! Сам-то знаешь, чего натворил?
Я кивнул.
Мечтал, говорят
Он вытаращился на меня с веселым изумлением.
Зачем же ты, дурак, мечтал?
Да я не нарочно, мне почему-то захотелось оправдаться в его глазах. Так уж получилось. И потом, я ведь ничего не делал. Мечтал только
Э, брат! он махнул рукой. Здесь не разбирают, делал или мечтал. Статья одна.
Я понимаю
Понимает он! Ну и оттянулся бы на всю катушку! А то намечтал выше крыши, а сласти настоящей и в руках не держал, простофиля! Чего ж ты?
Я вздохнул.
Не знаю. Стеснялся.
Кого стесняться-то? Все ж свои! Все одинаковые. Ты о чем мечтал? О бабах, поди?
Я почувствовал, что краснею.
Знаете, вообще-то я никогда этого так не называл
А как? Назови по-другому, я подожду.
Ну заметался я, видите ли в общем
В общем, о бабах, заключил он.
Ну почему, потупился я, не только
А о ком еще? глазки его засияли масляной радугой.
Вы не поняли, я испуганно отмахнулся. Собственно, конечно, об этих о бабах. Но не об одних бабах, а
А об целой куче! подхватил он. Чего ж тут не понять? Не в лесу живем. Значит, в мечтах ты не стеснялся, а в жизниробел? Да, брат, залетел, можно сказать. Баб стеснятьсяэто хуже любого смертного греха!
Что ж теперь делать я развел руками.
Да уж теперь делать нечего! Отвечать придется!
Он посмотрел на меня строго.
За что же отвечать? возмутился я. За то, что никому жизнь не испортил? За то, что не обещал золотых гор, пыль в глаза не пускал? Им же всем сказочного принца подавай! Чтобы увез за синее море и поселил в хрустальном дворце. А я не принц! И не Джорж Майкл!
Это верно, несколько смягчился он.
И дворца у меня нет. И даже этой дачи-машины. А оничерт их знаетвсегда это как-то чувствуют! Сроду смотрели на меня, как на пустое место. А что возразишь? Не можешь дать женщине счастьяне берись! Я просто трезво оценивал себя. И сознательно отказывался от них ради их же пользы.
С благими намерениями, значит? участливо спросил он.
Ну да. С благими.
Он вдруг встал, подошел к двери и, пинком распахнув ее, указал во внешнюю тьму:
У нас тут, паря, благими намерениями дороги вымощены!
Некоторое время мы оба молча смотрели вдальтуда, где в редких багровых всполохах проступали неясные гигантские силуэты.
Оттого и сухо, наверное задумчиво добавил он, почесав проплешину между рогами. Несмотря, что под землей
Дорога, вымощенная благими намерениями, начиналась сразу за дверью. Больше всего она напоминала скоростное шоссепо шесть полос в каждую сторону. Разметка была аккуратно нанесена белой светящейся краской, предусмотрены места парковки на обочине и двухуровневые транспортные развязки. Все этонесмотря на полное отсутствие на дороге каких бы то ни было средств транспорта. Да и пешеходы-то попадались не часто. Раз только из полумрака навстречу мне вышла троица. Два чумазых типа шахтерского вида несли носилки, груженые инструментомпилами, коловоротами, клещами и садовыми ножницами. Рядом, зажав подмышкой трезубые вилы, брел черт. Носильщики не обратили на меня внимания, а черт прищурился, разглядывая. Я повесил жетон на шею и сделал вид, что спешу по делу. Троица прошла мимо.
С обеих сторон к дороге все ближе подступали темные угловатые громадыне то изъеденные ветрами утесы, не то многоэтажные дома, покинутые жителями. Нигде ни одного огонька, только в небе (если это называется небом) уныло мерцал вечный закат. Все чаще стали попадаться нависающие над дорогой переплетения труб, ажурные металлические фермы, лестницы, рельсы и прочее индустриальное железо. Дома-утесы округлились вершинами и стали похожи на гигантские, торчком поставленные цистерны. Подобный пейзаж вполне подошел бы для какого-нибудь нефтеперерабатывающего комбината и впечатление производил такое жеунылое, гнетущее. Вдобавок и в воздухе стало отчетливо пованивать химическим производством.
Веселенькое местечко, подумал я. Вот здесь мне и предстоит провести остаток дней Да нет, каких дней? Какой остаток? У меня ведь теперь впереди вечность! А это значит Как бы представить себе такую затейливую штукувечность? Совершенно бесполезно, по-моему. Да и не вечность меня по-настоящему беспокоит! Вечностьпонятие абстрактное, а вот таинственный девятый бокскажется, вполне конкретное. Что это за бокс такой, привилегированный? Какие еще привилегии здесь? На лишнюю пытку? Нет, лучше не думать об этом. И держаться подальше от девятого бокса, пока силой не волокут. А я-то, дурак, еще рвался туда! Соображать же надоэто тебе не койка в общежитии!..
За душеспасительными размышлениями я и не заметил, как свернул с главной дороги в какой-то проулок. Стены, заборы, трубы и лестницы теснили меня теперь со всех сторон. Приходилось то и дело наклоняться, проходя под низко свисающими проводами, подниматься по шатким металлическим трапам, петлять в лабиринтах гулких темных коридоров. Скоро я совсем заблудился.
И тут обнаружилось, что места эти обитаемы. Где-то неподалеку перекликались голоса, торопливые шаги прогрохотали по железу над самой моей головой, эхо их отозвалось глубоко внизу, а потом вдруг раздался звук, точь-в-точь похожий на вопль большого стадиона в момент гола. Напрасно я искал хоть какую-нибудь щелку в высоченном заборе. Он был надежно склепан из одинаковых щитов с изображением черепа и надписью «Не влезайубьет!». Мне так и не удалось увидеть, что там, за ним, происходило
Я двинулся дальше в дебри коридоров, но не сделал и десяти шагов, как снова услышал голоса, на этот раз совсем рядом.
Ну и вот, спокойно сказал кто-то над самым моим ухом, значит, режешь все это меленько и заливаешь квасом
Рассолом можно, вставил дребезжащий голосок.
Рассоломэто по зиме, нетерпеливо возразил первый, только уж зелени никакой не положишь зимой, яйца да колбасавот и вся окрошка. А летоми петрушечки добавишь, и укропу, огурчиков свежих А квасок-то ледяной, ах! В жару, под черемухой сидя, окрошечки пошвыркатькакое отдохновение!
Да-а Сюда бы сейчас кваску ледяного просипел кто-то без голоса.
Как же, жди! весело подхватил совсем молоденький тенорок. Вон рогатый идет кваску поддавать!
Ну, накатит сейчас! проворчал рассказчик про окрошечку.
За стеной послышались гулкие шаги, звякнуло железо, стены завибрировали от мощного гудения, какое издает пламя, вырывающееся из доменной топки. Что-то заклокотало там, проливаясь с тяжелым лавовым плеском. Меня вдруг обдало жаром. Я отскочил от раскаленной стены подальше вглубь коридора. Стена на глазах наливалась малиновым свечением. И тут раздались вопли. Никогда в жизни мне не приходилось слышать ничего подобного. В голосах, которые я почти научился различать, больше не было ничего человеческого. Я слышал захлебывающийся, запредельный животный визг, верещание, хрип, издаваемый самой плотью, уже лишенной разума, потому что разум не способен вынести такое. Не знаю, как я сам не потерял рассудок, слушая эти последние вопли сжигаемых заживо людей. Через несколько мгновений с ними было покончено. Из невидимых щелей струйками потянулся дым. Лава, вероятно, схлынула. Стена, потрескивая, медленно остывала.
Я хотел бежать отсюда как можно скорее и дальше, но не смог сделать ни шагу. Ноги, будто и впрямь ватные, как пишут в книжках-ужастиках, бессильно подогнулись, и я сел на пол по-турецки.
Страшно. Отчаянно страшно. Не то слово. Господи, что я наделал! Как я оказался здесь?! Неужели и со мной будет то же самое?!
Ответом мне был глубокий вздох из-за стены. Странный какой-то вздох. Впрочем, я мог ошибиться. Возможно, это был не вздох, а просто кто-то сладко зевнул.
Ну и вот, сказал знакомый голос. Окрошечкаэто днем, пока жара. А к вечеру у меня уху подавали.
Сомовью! с готовностью подхватил дребезжащий голосок.
Отчего же, можно и сомовью, благосклонно согласился рассказчик. Стерляжья также хороша. Да мало ли разных! Налим, ёршвсё дары природы!
Караси в сметане жаренныевот вещь! заявил молодой тенорок.
А у меня в Кесарии, вступил в разговор новый голос, раскатистый и повелительный, всегда были эти угри.
Тьфу, прости, господи! проворчал рассказчик. Мы ему про еду, а он про угри
Я также говорю о еде, продолжал повелительный голос. К моему пиршественному столу подавались морские угри незабвенного вкуса
Незабвенного! Ты, Юлич, со своим склерозом, молчал бы уж! Это когда было? При царе Горохе?
Я не обязан помнить местных царей, высокомерно заявил любитель миног, всех этих иродов и горохо доносоров. Все их жалкое величие ничтожно по сравнению с незыблемой твердыней власти императора Августа Октавиана, озарившего
Ну, Юлич, понес! загалдели вперебой голоса. Так хорошо врал про угрей незабвенного вкуса! Зачем императора-то приплел?
К столу императора, немедленно заявил Юлич, подавались угри и миноги. А также дорада и священная рыба египтян мормирус
Кто-то громко и голодно причмокнул.
Да что говорить! Щас бы хоть воблы! Под пивко-то, после жару
Я, наконец, почувствовал, что могу двигаться. Ужас, заковавший меня, сменился сначала изумлением, потом недоумением обманутого человека и, наконец, жгучим любопытством.
Что же там все-таки происходит? Трагедия или водевильчик? Пытка, казнь или гастрономический семинар? Может быть, я зря так испугался, и меня ждет не такое уж страшное будущее? Пора это выяснить!
Не поднимаясь с пола, я пополз вперед, вдоль стены, еще пышущей жаром, и сразу за поворотом коридора обнаружил дверь. Это была массивная стальная плита с колесом, приводящим в действие запоры, как в бомбоубежище. На ней красивыми готическими буквами была выведена золотая надпись: «Оставь одежду, всяк сюда входящий!». Ниже кто-то нацарапал от руки куском кирпича: «Преисподняя! Сымай исподнее!» У двери стояла длинная скамейка, какие используются в спортзалах. На ней аккуратными стопками, кучками и как попало лежали разномастные одеянияот полотняных портов с тесемками до костюма-тройки с дипломатическим отливом. Рядом стояла и валялась такая же разнообразная обувьстоптанные сапоги, лакированные туфли, сандалии с кожаными ремнями и просто лыковые лапти. Медно поблескивающий шлем с высоким гребнем тоже почему-то лежал на полу, уткнувшись в пыль стриженой щеткой, не то из перьев, не то из щетины. Я поднял его. Шлем был тяжелый, с потным, изъеденным солью кожаным подкладом и потускневшими бляхами на ветхом ремешке. Я провел ладонью по жесткой щетке гребня, и, не удержавшись, чихнул. Тут скопилась пыль, наверное, еще египетских походов.
А ну, положь шапку! раздался у меня за спиной сердитый старческий голосок.
Я обернулся. В полумраке коридора маячил рогатый силуэт. Сначала мне показалось, что это какой-то мелкий бес с вилами, но, приглядевшись, я понял, что ошибаюсь. Старичок явно принадлежал к роду человеческому, просто его всклокоченная шевелюра издали (и может быть, не без умысла) напоминала рога. Вооружен он был легкой метелкой и, судя по цветной металлической бляхе на фартуке, находился при исполнении.
Извините, я потер шлем рукавом и аккуратно водрузил его на скамейку поверх смятой хламиды. Я просто поинтересовался.
В музеях интересуйся! покрикивал старичок, приближаясь с метлой наперевес.
А тут и музеи есть? удивился я.
Это ко мне не касается! Не тобой положеноне хватай!
Да я не хватаю! Вижу, шлем упал. Лежит в пыли, пачкается. Я и поднял.
А ты меня пылью не попрекай! совсем взбеленился дед. Я свою работу знаю не хуже твоего! Много вас тут ходит, подбирателей, что плохо лежит! А ну, кажи бирку! Разом запишуи на доклад!
Я понял, что в данной ситуации «казать бирку» как раз не стоит.
Кто ж знал, что у вас тут так чисто! Поднял шлем, смотрюон и не запылился совсем, хоть сейчас на выставку. Прямо удивительно! Неужели, это вы один справляетесьна всей территории?
Старики тщеславны. Стоит спросить старика, не герой ли он случайно, и вы услышите рассказ длинною в жизнь, переполненный тяготами, лишениями и подвигами. В ответ на мой вопрос дед опустил метлу, окинул хозяйским взглядом всю вверенную территорию (пятачок пять на пять шагов перед дверью) и, высморкавшись для порядка в фартук, сказал уже не так грозно:
Небось, справлюсь! Не с такими справлялся Новенький, что ли?
А вы откуда знаете? искренне удивился я.
Уж больно ты вежлив!
Ну вот, опять я опростоволосился. Почему же так странно устроено все в жизни и после нее? Стоит вежливо заговорить с человеком, и он сразу видит в тебе неофита, сосунка и вообще теряет всяческое уважение. Видимо, этого деда принято здесь гонять на пинках, а я отчего-то вдруг пустился с ним в политичные переговоры
Медленно, с тяжелым скрежетом стальная дверь отворилась, выпустив в коридор удушливый запах гари и компанию голых раскрасневшихся мужчин. Томно отдуваясь, обмахиваясь и покрякивая, они расселись по скамье и принялись утираться, причесываться, трясти одежкамисловом, вели себя совершенно как в предбаннике.
Софрошка! Квасу! распорядился рыхлый толстяк с жидкой прядью волос, прилипшей к голому черепу. Чего встал, дубина старая? Беги взапуски!
Я узнал голос гастрономического рассказчика.
Старичок встрепенулся и цепко ухватил меня за рукав.
Вот, Федор Ильич, задержал, он подтолкнул меня к толстяку. Подозрительный. По вещичкам.
Федор Ильич скептически выпятил пухлую губу.
Кто таков?
Видно было, что настроен он добродушно, и квасу ему хочется больше, чем разбираться с подозрительными. Я сердито вырвался от Софрошки и сказал доверительно толстяку:
Да ну его, в самом деле! Просто шел мимо, слышу крики, ну и остановился
Толстый Федор Ильич с видимым усилием поднял бровь, осмотрел меня одним глазом и спросил полуутвердительно:
Новенький?
Ну что ты будешь делать! Не успеешь рот раскрыть, а тебя уж видят насквозь
Новенький, признался я.
Федор Ильич хлопнул ладонью по скамейке рядом с собой.
Садись. Голову на тебя задиратькровь приливает Софрошка! Ты здесь еще?! Беги, асмодей, за квасом, тебе говорят!
Старичок исчез. Остальные уже утратили ко мне интерес и вернулись к своим делам и разговорам. Носатый крепыш, сунув шлем в пыль под скамейку, обматывал багрово-бугристое тело отрезом белой ткани. Глаза его, черные, и когда-то, вероятно, пронзительно-быстрые, поразили меня выражением безмерного равнодушия, какой-то брезгливой скуки.
Определили-то куда? спросил меня Федор Ильич. К нам, что ли, в парилку?
Н-нет, не очень уверенно ответил я. В какой-то девятый бокс
В предбаннике вдруг установилась тишина. Все снова смотрели на меня, даже носатый римлянин.
Врешь, с надеждой в голосе произнес сидевший неподалеку паренек.
Ей-богу, я замялся, не зная, насколько уместно здесь подобное выражение. У меня печать красная.
Эк тебя, сердягу! вздохнул кто-то слева.
Что ж они там, наверху, совсем жалости не имеют? отозвались справа.
Знать, такая его судьба, заключил Федор Ильич.
Некоторое время все молча натягивали рубахи и штаны, пили принесенный Софрошкой квас. Общего разговора не получалось. Наконец, Федор Ильич поднялся, одернул сюртук и сказал:
Вот что, сударь ты мой, пойдем-ка с нами!
А вы куда? спросил я.
Обедать, ответил Федор Ильич и впервые по-доброму улыбнулся.
Помещение, в которое меня привела компания Федора Ильича, напоминало летнюю столовую какого-нибудь заштатного дома отдыха или пионерлагеря. Тот же низкий, облупленный потолок с подслеповатыми плафонами, те же голые колченогие столы с салфетницами без салфеток. Поразила только неправдоподобная обширность помещенияряды столов уходили вдаль и вширь и терялись в бесконечности. Никаких стен, никаких подпорок для потолка.
Войдя, мы взяли по подносу с обгрызенными краями и встали к раздаче. За истертым металлическим парапетом неторопливо, с достоинством работали толстенькие, но неулыбчивые поварихи. Это были первые женщины, которых я видел в потустороннем (или теперь посюстороннем?) мире. Меню столовой состояло из одного-единственного комплексного обеда, но у каждого подошедшего раздатчицы неласково спрашивали:
Тебе чего?
Щец, да погуще! сказал стоявший передо мной паренек.
Ага, щас! отрезала повариха таким тоном, будто он попросил устриц в вине.
Тем не менее она налила полную тарелку щей, раздраженно сунула ее пареньку и повернулась ко мне.
Тебе чего?
Ну и мне осторожно сказал я, аналогично.
Ага, щас! гаркнула тетка и, зачерпнув из котла, налила мне такую же тарелку щей.
У следующего котла меня опять спросили, чего надо.
Это у вас каша? Тогда каши.
Ага, щас!..
Я поставил тарелку с кашей на поднос и отправился за компотом.
Как-то все это слишком знакомо, шепнул я стоявшему за мной Федору Ильичу. По-нашему как-то уж очень, по-русски. Но ведь адон, как я понимаю, для всех?
Так иностранцы его именно таким и представляют, пояснил толстяк. А чертям неохота новое изобретать. Зачем, когда есть живой пример? И люд служилый имеется. Вот и пользуются. И потом, это ж еще не самый ад, а так, хозблок
Компания Федора Ильича, как видно, не любила разлучаться нигде. Сдвинув вместе несколько столов, все общество принялось шумно усаживаться, расставлять тарелки и незаметно передавать друг другу под столом какую-то склянку.
Щи да кашапища наша! философски заметил Федор Ильич, разгружая свой поднос.
Прежде всего он, как и остальные, отодвинул от себя и щи, и кашу, взялся за компот и отхлебнул полстакана.
Ну, чего ждешь?
Я было потянулся за ложкой, но Федор Ильич покачал головой.
Тару, тару готовь!
Я понял и послушно отхлебнул полкомпота. Федор Ильич забрал у меня стакан, на секунду отвернулся к другому соседу, оба склонились мимо стола, послышалось короткое бульканье.
Выпей-ка за знакомство
Стакан возвратился ко мне снова полным, но побледневшим.
Ну, братцы, с легким паром! сказал Федор Ильич, обращаясь ко всей компании.
С легким паром! загомонили все, при этом почему-то вздыхая.
Не чокаемся мы, знакомым дребезжащим голосом предупредил меня сосед слева, по видудьячок сельской церкви.
А почему? спросил я, опуская стакан.
Так ведь не чокаются за покойников, пояснил он.
Сильно отдающая техническим спиртом жидкость содрогнула, булыжником прокатилась по горлу и, упав в самую душу, разлилась огнем. Впрочем, это быстро прошло. Зато сразу пробудился волчий аппетит. Немудреные тепленькие щи и гречневая каша с бледно-серым подливом казались теперь вполне приличным закусоном. Все принялись работать ложками, только Федор Ильич, как истинный гурман, еще позволил себе поворчать:
Разве это щи? Вот, бывало, на пасху зайдешь к Тестову, закажешь ракового супу да селянки из почек с расстегаями. А токулебяку на двенадцать слоев, с налимьей печенкой, да костяными мозгами в черном масле, да тертым балыком, да эх!
Ботвиньи бы хорошо после баньки! заметил дьячок, охотно включаясь в гастрономический разговор.
Так это у вас баня была? я, наконец, решился задать измучивший меня вопрос.
Нет. Работа, угрюмо ответил Федор Ильич.
Какая работа?
А какая здесь, в аду, у всех работа? он посмотрел на меня строго. Муку посмертную принимать!
Словно второй стакан компота ожег меня изнутри, но не пламенем, а морозом. И голод пропал, как не было.
Так эти крики пробормотал я, были ваши?
Наши! Еще бы не наши! парнишка, сидевший напротив меня хохотнул. Когда зальют чугуном из котла по самую шею, покричишь небось!
Покричишь в ушах у меня еще стоял хриплый, захлебывающийся визг, в котором не было ничего человеческого. Покричишь повторил я. А потом?
Федор Ильич развел коротенькими руками:
Так а что потом? Потом по домам. Писание читал? Нет? Ну хоть апокрифы?«Будет плоть их сожигаема и не сгорит, но нарастет для новой муки, и так будет вечно» А раз вечно, так торопиться некуда, верно? Помучилсяотдохни. А начальству он ткнул пальцем, но не вверх, а вниз, начальству тоже неохота былау котлов бессменно стоять! Назначили, чин чинарем, рабочий день, обеденный перерыв, отгулы, отпуска Мука-то вечная! Так что без разницы, как ее отправлятьподряд или вразбивку.
Меня колотила мелкая дрожь.
Как это легко вы говорите
Федор Ильич усмехнулся, насадил на вилку кусочек хлеба и принялся старательно вымакивать остатки подлива.