Рисунок подрагивал в неровном свете оплывающей свечи; казалось, он вот-вот оживет. Морская тварь испустила крик не ярости и страха, а неистовой, неудержимой радости.
Мари-Жозеф ахнула и рывком выпрямилась. Ее тело содрогалось от несказанного, ужасающего наслаждения.
За стенами дворца светилась во тьме дымка тумана, заполняя весь сад, и потому мраморные статуи, казалось, шествовали по облакам, а русалочий шатер превратился в остров, плывущий по призрачному морю. В ночи послышались звонкие трели, с каждым мгновением набиравшие силу. Меж апельсиновыми деревцами метались какие-то тени.
«Это Шартр и его возлюбленная? подумала Мари-Жозеф. Или это инкуб и суккуб?»
Тени заметили ее и, обнаженные и прекрасные, стали манить к себе. Они умоляли отдаться им, обещая в награду радость и наслаждение. Она вздрогнула, с горечью осознав, как легко впасть в искушение, но не могла видеть в них духов зла.
Мари-Жозеф заморгала, не в силах отличить создания собственного воображения от снов.
А русалка тем временем все пела. Мари-Жозеф распахнула окно. Вместе с нежной мелодией в комнату проник холодный, влажный ночной воздух. Она схватила перо и записала рефрен.
Несколько часов спустя, когда луна зашла, зодиакальный свет превратил стелющуюся дымку тумана в сверкающее расплавленное серебро.
Русалка затихла. Тени исчезли. Перо выпало из сведенных судорогой пальцев Мари-Жозеф. Она собрала листы, покрывавшие весь пол, рисунки и партитуру кантаты. Дрожащая, измученная, с воспаленными глазами, она онемевшими руками захлопнула окно и сжалась в комочек под роскошным плащом шевалье.
Глава 14
Люсьен прижал ладонь к щеке Жюльетт, чтобы в последний раз ощутить и навсегда запомнить тепло ее кожи, ее грубоватый юмор, ее остроумие, оспинки на лице, столь же дорогие ему, сколь и ее карие глаза, длинные, шелковистые прямые волосы, которые она убирала совсем просто, дерзко отвергая моду на причудливые прически и кокетливые локоны.
Она отвернулась, даже сейчас пытаясь скрыть обезображенное рубцами лицо.
Я буду по тебе скучать, сказал он.
А я по тебе. Она наклонилась и поцеловала его. Но я всегда буду с любовью вспоминать тебя и наш роман.
Он помог ей сесть в карету и долго глядел ей вслед, пока карета не исчезла в лучах рассветного солнца.
Зели опустилась на одно колено, Люсьен забрался в седло и направил лошадь к дворцу. Сначала она шла шагом, словно наслаждаясь прекрасным осенним утром; потом загарцевала, резко взмахивая хвостом. Он пустил ее рысью, затем прошептал что-то ей на ухо и она понеслась галопом.
Люсьен больше не сдерживал Зели, но даже стремительный бег и жизнерадостность кобылы, которыми он так привык наслаждаться, не могли заглушить боль разлуки с маркизой де ла Фер.
Зели полетела по Парижскому проспекту, но Люсьен уговорил ее перейти на более спокойную рысь. На подступах к дворцу уже показались посетители, а он не хотел задавить лошадью подданных его величества.
«Мы с Жюльетт навсегда запомним эту последнюю ночь, размышлял он, и ласки, которые дарили друг другу. Постарайся не думать о предстоящей ночи и холодной постели. Лучше подумай, какой подарок сделать ей к свадьбе в знак глубокого почтения. И предвкушай мадемуазель дАрманьяк».
Поравнявшись с экипажами, детьми, киосками, в которых продавали мороженое и давали напрокат жестяные шпаги, Зели нервно запрядала ушами. Все это она видела тысячу раз. На поле брани или на охоте она превращалась в самого доблестного скакуна, надежного, осторожного и храброго. Однако иногда от скуки она делалась мнительной, начинала показывать норов и могла в ужасе встать на дыбы, если рядом с ней обламывалась сухая ветка. Но бывало, что она невозмутимо, как ни в чем не бывало скакала себе легким галопом, когда из-под копыт у нее внезапно взмывал фазан.
Люсьен слегка натянул поводья, напомнив арабской кобыле о своей нерушимой власти. Пусть порезвится, но сбросить себя с седла он не позволит, особенно теперь, когда его нога почти зажила, да еще на глазах у всех этих парижских дворян и дам, торговцев и мещанок. Все они принадлежали к более высокому классу общества, нежели те, кому он от имени короля регулярно раздавал милостыню, но все же они знали его лично или, по крайней мере, слышали о нем. Они кланялись, когда он проезжал мимо, а он притрагивался к полям шляпы.
Люсьен старался не предаваться сожалениям по поводу выбора Жюльетт. Она хотела остаться с ним, но он не мог пообещать ей то, чего она так страстно желала. Всякий раз, когда недуг огненными клещами терзал его тело или, хуже того, боль обрушивалась на него в минуты и часы, когда он не смел ни сказать вслух о своих страданиях, ни чем-то облегчить свои муки, он возобновлял свою клятву не вступать в брак и не иметь детей.
В проезде под северным флигелем дворца Мари-Жозеф взяла из рук Жака поводья Заши и поднялась по лесенке. Хотя, когда Мари-Жозеф скользнула в седло, Заши стояла как вкопанная, кобыла напряглась, каждой частичкой своего естества стремясь кинуться с места во весь опор через версальские сады в лес. Она помахивала черным хвостом, точно флагом.
«Какая жалость, напрасная трата ее усилий, подумала Мари-Жозеф, на такой прекрасной лошади ездить всего-то из дворца и опять во дворец». Жак передал ей ящик с живописными принадлежностями.
Послышалось цоканье копыт по булыжнику, эхом отдававшееся от стен. К ней подъезжал граф Люсьен.
Доброе утро, мадемуазель де ла Круа, приветствовал он ее.
Доброе утро, граф Люсьен, холодно ответила Мари-Жозеф. Полагаю, вчера вечером вы были окружены всевозможными удобствами.
Да, я действительно ни в чем не нуждался, все отвечало моим желаниям, благодарю вас за заботу.
Он отвечал с безупречной учтивостью, и Мари-Жозеф невольно сделалось стыдно за свою грубость. Ей не пристало судить графа Люсьена за его любовные связи или за его грехи. Он ничем не заслужил ее гнева, он всего-навсего не скрыл от нее правду. Она смутилась, но не могла даже попросить прощения, так как он не казался оскорбленным.
Надеясь искупить свою вину, она открыла ящик с живописными принадлежностями и подала графу Люсьену эскизы медали. Он проглядел их, изумленно приподняв одну светлую бровь.
Они подойдут? спросила она.
Не мне решать. Выбирать будет его величество.
Мне казалось, что они недурны, не без резкости заключила она.
Они превосходны, откликнулся он, и я ни минуты в этом не сомневался. Но подойдут ли они для медали, будет решать король.
Благодарю вас за высокую оценку моих усилий, улыбнулась Мари-Жозеф. И за камертон, он прибыл без приключений.
Его доставил лакей, а не месье Гупийе.
И за чудесный клавесин.
Играя на этом инструменте, она чувствовала, как растет ее исполнительское мастерство.
Заши выгнула шею и ударила по булыжнику передней ногой. Зазвенела о камень подкова, проезд огласился эхом.
Ей хочется побегать, предположила Мари-Жозеф.
Ей хочется нестись во весь опор, наперегонки. Для того ее и вывели. А побегать она сможет завтра или послезавтра его величество вместе с прочими придворными приглашает вас на охоту.
Чудесно! воскликнула Мари-Жозеф. Я хотела сказать, приглашение его величества огромная честь для меня, и я принимаю его с благодарностью.
После церемонии королевского пробуждения, пока его величество совершал утреннюю молитву, Люсьен провел час, разбирая доклады и петиции, потом прошелся по парадным апартаментам.
Вокруг все сияло воском, свежей краской или обновленной позолотой. Повсюду, на створках дверей и на стенных панелях, сверкал королевский солнечный диск. Золотисто-желтые цветы украшали каждый шандал и каждый стол, превращая парадные залы в подобие сада. С наступлением сумерек слуги обирали увядшие цветы и расставляли раскидистые канделябры с новыми свечами.
Карусель была призвана показать чужеземным монархам, что Франция и Людовик Великий, невзирая на войны, нисколько не утратили величия и могущества.
Люсьен вошел в покой, где приготавливали костюм, в который его величеству предстояло облачиться перед Каруселью. Придворные шорники суетились возле гигантского чучела боевого коня.
Его величество стоял на невысоком помосте, в одной рубашке и чулках. Придворный портной и придворный башмачник, пятясь, отступили, унося королевский костюм в свои мастерские.
Здравствуйте, месье де Кретьен! Пожалуйста, подождите минутку, произнес Людовик. Сыновья, племянник, дайте мне на вас полюбоваться! А где же мой братец?
Монсеньор великий дофин в костюме американского дикаря, Мэн перса, а Шартр египтянина поспешили к Людовику. Персидский и египетский наряды весьма позабавили графа Люсьена, так как ничем не напоминали те, что ему случалось видеть в Персии и Египте. Персидский кафтан Мэна отличался изяществом, а серебряный газовый тюрбан хорошо его дополнял. Бархатную ткань украшали узоры, скопированные с молельного коврика. Как и прочие платья герцога, кафтан скрывал горб, а толстая подошва одного башмака удлиняла короткую ногу.
«Его величество, возможно, и рассмеялся бы, подумал Люсьен, но мадам де Ментенон точно ужаснулась бы, узнав, что кафтан ее любимого приемного сына испещрен исламскими символами».
Он вовсе не собирался сообщать ей об этом и надеялся, что те немногие, кто способен заметить эту деталь, окажутся достаточно сообразительными и промолчат.
Месье дю Мэн несколько раз повернулся, чтобы отец мог хорошенько его рассмотреть, и поклонился, картинно прижав ладонь сначала ко лбу, а потом к сердцу. Его величество снисходительно кивнул в знак одобрения.
Тут в зал ворвался месье. К нему тотчас слетелся рой служителей, готовых совлечь прежнее одеяние и облачить в маскарадный костюм. За ним величественно прошествовал, куря сигару, совершенно невозмутимый Лоррен. Он поклонился его величеству, устроился так, чтобы наблюдать за метаморфозами месье, и успел быстро затушить окурок, избежав всяческих подозрений в дерзости.
Теперь пришел черед Шартра показывать костюм августейшему дяде. Он выбрал длинный льняной хитон, собранный складками, пояс, украшенный серебром и сапфирами, массивное серебряное, сплошь в драгоценных камнях ожерелье и серебряные сандалии. Его корону украшали кобра и гриф.
«Хитон точно понравится его любовницам, подумал Люсьен, он ведь совсем прозрачный».
Очень хорошо, Шартр.
Мэн и Шартр, давние соперники, пытались превзойти друг друга пышностью костюма. «А могли бы подружиться, размышлял Люсьен, если бы родились в разных семьях, если бы в них с детства не взращивали недоверие друг к другу, если бы они не чувствовали по временам, как шатко их положение».
Монсеньор неловко повернулся, демонстрируя августейшему отцу костюм: кожаную куртку и кожаные чулки, меховую набедренную повязку, выпирающую на чреслах, словно гульфик. Золотая бахрома, унизанная бусинами и отделанная перьями, свисала чуть ли не до полу. Монсеньор щеголял невиданным головным убором короной из степного камыша, окрашенного в золотой цвет, сплошь в помпонах, птичьих перьях и лентах.
Костюм американского дикаря совершенно не подходил ему: он не обладал ни ростом и статностью, потребными для столь экстравагантной моды, ни достоинством, которое позволило бы ему не выглядеть в этом странном наряде смешным. Он был на десять лет старше дю Мэна и на пятнадцать Шартра; на любом из них его костюм смотрелся бы весьма недурно.
Платью монсеньора чего-то недостает, вынес вердикт его величество.
Вокруг великого дофина тотчас столпились портные, предлагая дополнить его наряд кто бахромой, кто золотой окантовкой, кто накидкой из экзотических сверкающе-ярких перьев.
Здесь нужны изумруды, провозгласил его величество.
Один из подмастерьев прошептал что-то на ухо придворному портному.
Прошу прощения, ваше величество, почтительно возразил портной, но нет никаких сведений, что американским дикарям знакомы изумруды.
Непременно должны быть изумруды, нет ничего удачнее. Пустить изумруды вдоль швов, каймой по низу куртки и по меху. А нитку изумрудов, оправленных в чистое золото, пусть монсеньор наденет на лоб.
Да, ваше величество, откликнулся королевский портной, злобно воззрившись на своего помощника.
Вы согласны, монсеньор? обратился его величество к сыну совершенно бесстрастным голосом и с совершенно бесстрастным выражением лица, ничем не выдавая своего веселья.
«Пожалуй, мадемуазель Шуан одобрит набедренную повязку, подумал Люсьен, когда станет раздевать монсеньора и обнаружит сокрытые в меху изумруды. Однако, кажется, монсеньору великому дофину все это не по вкусу».
Да, сир, отвечал монсеньор.
А как продвигается работа над вашим костюмом, братец?
Месье, спотыкаясь, выступил вперед.
Башмачник прибил каблуки к носкам моих сандалий, скорбно ответствовал месье. Боюсь, их придется переделать.
Из самых надежных источников мне известно, что именно так выглядят настоящие японские сандалии, возразил его величество. Традиция предписывает носить их так.
Месье подхватил полы своих богато расшитых, ярко окрашенных кимоно, надетых в несколько слоев. Под ними оказались широкие белые шелковые панталоны. Он стоял, возвышаясь на маленьких деревянных подставках, позолоченных, пристегнутых к его ногам золочеными же кожаными ремнями и золотыми пряжками.
Ну и как прикажете мне ездить верхом во время Карусели в таких сандалиях? вопрошал месье. Платье великолепно, вы согласны со мною, сударь? Но сандалии
За спиной у месье вырос парикмахер, молниеносным движением снял с него парик и водрузил на его голову новый, из блестящих черных прямых волос, собранных в сложный узел. Непривычно было видеть месье с обнаженной шеей и плечами, не скрытыми локонами парика.
Не сомневаюсь, ваш шорник придумает, как сделать сандалии удобнее для верховой езды, изрек его величество. Одобряю ваш костюм и поздравляю с удачным выбором.
Месье стал отгибать один слой кимоно за другим:
Вот это вышито золотом. Вот это соткано из серебряных нитей. А это из настоящего восточного шелка, на изготовление каждого кимоно уходит год.
Крошечные сплетенные цветные пятнышки составляли на его нижнем кимоно сложный узор.
Соткав столь прекрасную материю, мастер совершает ритуальное самоубийство, потому что теряет зрение и не способен долее работать.
Вот как, в самом деле?
Да, сир, в этом меня уверил мой поставщик шелка.
Парикмахер поднес месье зеркало. Месье поворачивался перед ним и так и сяк, разглядывая блестящий парик. Оружейник принес ему длинный лук с загнутыми наружу концами и колчан слоновой кости, полный охотничьих стрел, мрачных посланниц смерти.
Зеркало слишком маленькое, заявил месье.
Слуги принесли зеркало во весь рост.
Вы истинное воплощение японского воина, дорогой братец, похвалил его величество.
Чего-то недостает, не унимался месье, у меня не будет шляпы. Вы уверены, что японские воины обходятся без шляп? И мне придется участвовать в Карусели с непокрытой головой? А еще не хватает каких-нибудь украшений, например золотых шпилек.
Это женские украшения, поправил месье его величество.
Устремив вопросительный взгляд на короля, месье стал дожидаться желанного ответа.
Я подарил их дочери. Вашей невестке.
Она частенько одалживала у меня драгоценности. И нередко не возвращала.
Шпильки для волос китайские. Не стоит превращать истинный японский наряд в какую-то эклектичную смесь.
Его величество помедлил.
По слухам, японские воины носят шлемы. Можете дополнить свой костюм шлемом из золотых пластин, с перьями.
Благодарю вас, сударь, откликнулся месье, несколько смягчившись.
Его величество с улыбкой повернулся к Люсьену:
Месье де Кретьен! Готов ли ваш костюм?
Да, ваше величество.
Верю, что вы не поскупились. Он должен быть великолепен, хотя и не превосходить мой.
Надеюсь, что смогу угодить вам, сир.
Его сшили что-то уж слишком быстро.
На него не потребовалось много времени, сир, ведь он куда меньше обычного.
Его величество рассмеялся, а затем подбородком указал на свиток у Люсьена в руке:
Что вы мне приготовили?
Люсьен преподнес королю рисунки мадемуазель де ла Круа. Для аверса предназначался портрет его величества. На эскизе, старомодном по стилю, но весьма уместном для Карусели, он представал юным всадником в римских доспехах, устремившим взор вдаль. На реверсе медали резвилась в волнах русалка. Ее странное, с резкими чертами лицо выражало радость, раздвоенный хвост поднимал фонтан брызг.