Я к ней, за шею обнял, в мордочку поцеловал.
Салли моя, Салли, говорю, как же ты без меня, бедняжка?
Она копытцами переступила, вздохнула грустно так, ресницами махнула. Знаете, какие у осликов ресницы? Длиннее, чем у иных девиц.
Э! говорит старик, полегче, малый! Оставь моего осла в покое. Ты кто такой?
Я ее прежний хозяин, говорю, мне ее папаша покойный завещал. Зовут ее Салли, она отзывается на это имя, вы уж сделайте милость, потрудитесь ее по имени звать, и ей знакомо, и вам удобно.
Надо же, говорит, а я Жевеньевой ее назвал. Ну да ладно, Салли так Салли. А ты чего стоишь, малый? Давай, собирай яблоки, да в корзинывон сколько нападало. И веди ее на кухню, славный сидр будет.
Я сам отнесу корзины, дедушка, говорю, Салли к такой ноше не привыкла.
Ты что, малый, говорит, совсем сдурел? Ты ж ездил на ней.
Да я больше рядом шел. А она смотри какая маленькая.
Вот оно и видно, что ты большой дурень. Ладно, говорит, бери корзину и давай на кухню. Потом лопату возьмешь, яблоньки окопаешь, а вечером натаскаете с Салли воду, польете, а потом траву сгребете на сено, а потом...
Полегче, говорю, я тебе не лошадь.
Впрочем, мы с ним поладили. Он на самом деле добрый старикан оказался, хотя и ворчливый, и нас с Салли попусту не гонял. Вот только никак не мог я господина этого замка увидеть, упросить его, чтобы Салли вернул обратно. Не сейчас, конечно, через годик-другой. Когда отработаю. С одной стороны, работа не пыльная, огородничать это вам не мешки на мельнице таскать, да и кормили тут, вроде, неплохо. С другой, ну как взбредет господину синебородому в голову продать Салли или отобрать у огородникакто ж ему помешает? Опять же, не всю ведь жизнь в чужой земле копаться, надо и мир повидать, и себя показать...
Да только господин долго в замке не сидел. Приехал, привел дела в порядок, и уехал опять.
Тут-то я почесал в затылке и задумался.
Госпожа-то ваша где? спрашиваю.
Госпожи у нас вообще-то долго не задерживаются, говорит старик садовник, но последняя вроде уже полгода как госпожой стала, и до сих пор тут. На хозяйстве, где ж ей еще быть? Господин он как ветер в поле, а госпожа как скала у него на пути...
Повидать бы ее, говорю.
Он головой качает.
И не думай, говорит, ты мужлан, а она маркиза. У нее слуги есть, лакеи, служанка есть, беленькая, хорошенькая. Тебя и не пустят в замок-то.
Ну, наверняка ваша госпожа маркиза выезжает погулять, поохотиться?
А сам думаю: уж мы-то с Салли знаем, как она выезжает! Впрочем, не до того мне; как будет она на лошадь у крыльца садиться, или в карету, тут я ей в ножки-то и кинусь! Неужто не отпустит она нас с Салли со двора, по старой-то дружбе?
Кстати, говорю, а куда другие маркизы подевались?
Старик плечами пожимает.
Не лезь не в свое дело, парень, говорит, целее будешь.
Людям, как я понял, под синебородым неплохо жилось. Не то, чтобы они его любили, но уважали, это точно. Хозяин он был крепкий, с соседями в ладу, своих в обиду не давал. Рука, правда, тяжелая у него, так нашему брату мужику это только на пользу. Я сам ничего плохого про него сказать не могу, справедливый господин, иной мог бедняжку Салли и порешить сгоряча, за попону шелковую, съеденную, а он просто конфисковал, да к делу приставил, вон, цела-невредима, падалицей лакомится.
Вот только хозяйки, как я понял, у него что-то не задерживались.
Болтаюсь я, значит, во дворе, то соломки свежей постелю, то разровняю, то навоз лошадиный уберу... Вроде как при деле, а сам посматриваю на ворота, вдруг хозяйка выедет? Смотрю, и правда, едет, на кобылке-иноходце, кобылка попоной вышитой крыта, правда, похуже той, что Салли пожевала... Сама госпожа в платье из Парижа, ух, какое платье, с хвостом, блестящее, с цветочками, с кружевами.
Я, значит, подошел, поклонился.
Не обессудь, госпожа, говорю, вот, пришлось свидеться.
Она бровки хмурит.
Мы разве знакомы? спрашивает высокомерно.
Как же, госпожа, говорю, встречались, на белой дороге, а потом в лесу на полянке...
В каком еще лесу? говорит эдак, чуть визгливо, на повышенных тонах.
Ну, как проезжали вы в карете, а я с моей Салли... Это ослик мой, Салли, если помните...
Она носик вздернула, кобылка под ней пляшет.
Что ты, мужлан, бред какой-то несешь? Где и когда я могла тебя встречать? Я маркиза, господин мой и хозяин души во мне не чает, все мои просьбы выполняет, и даже то, о чем я не прошу. Вон, какое платье мне из Парижа привез, гляди, одной рукой хвост платья подобрала и у меня перед глазами вертит. И на руках меня носит, и лучшие куски мне, и всякие заморские яствамне, и все ключи у меня, и от кладовых, и от бельевых, и от погребов... вот только этот ключик, опять нахмурилась немножко, маленький, беленький.... Отчего он?
О ключике потом, госпожа, я придержал ее кобылку за узорный повод, раз ты надо всем хозяйка, прошу, отпусти нас с Салли, смилуйся! Или позволь мне выкупить ее, я отработаю, вот увидишь! Или...
Салли твоя кто? Осел? Так Господь ослам трудиться назначил, говорит она уже сердито, и повод дергает, она на себя, я на себя, кобылка ее на месте пляшет, и ты осел, хуже Салли твоей. И чтобы больше на глаза мне не попадался, говорит, а то велю тебя высечь на конюшне!
Я повод отпустил, она хлыстиком кобылку сердито стукнула и поскакала, только солома из-под копыт. Я гляжу, приоткрыв рот, дурень я дурень, средний брат, не умею я с высокородными, напомнил ей о полянке, а надо было по другому подойти... Как по-другому? Не ведаю.
Побрел я на огород к Салли.
Эх, говорю ей, Салли, ослинька моя, дурак у тебя хозяин, средний брат, одно слово. Впрочем, я теперь тебе и не хозяин! Потерял я отцовское наследство, а с ним и отцовское благословение, вот уж воистину с женщинами хуже, чем с ослицами. И глупые они, и упрямые... Ты-то, говорю, Салли, мое золотко!
Ничего Салли, понятное дело, не отвечает, она же не кот говорящий, только копытцами переступает и мордой мне в руку тычется.
Я ее яблочком угостил и за лопату взялся, потому как дела есть дела, а я кто? средний брат, помощник огородника на заднем дворе белого замка, где живет маркиз со своей маркизой.
Уже ближе к вечеру, значит, распрямил я спину... Белый замок на фоне синий тучи под закатными лучами то розовый, то золотой, в небе словно гирлянды роз закат развесил, в саду настоящие розы пахнут, сил нет, а еще душистый горошек и матиола, и другие вечерние бледные цветы, которое только-только начали раскрываться, все лепестки в вечерней росе. Аист пролетел, машет тяжелыми крыльями.
Тут Салли моя что-то насторожила ушки, мордочку подняла. И я слышу, бежит кто-то, ломится через кусты.
Вот так диво, бежит ко мне госпожа маркиза. Платье нарядное кустами изодрано, она его руками исцарапанными придерживает, волосы растрепаны, лицо в слезах, нос распух, глаза вытаращены.
Там, кричит, там!!!!
Бросается мне на грудь, и в слезы. Аж трясется вся.
Успокойся, госпожа, говорю я, похлопывая ее по спинке, ты успокойся и все как есть мне расскажи.
Она нос утерла, всхлипнула.
Ах, Жан, говорит.
Рене, сударыня.
Ну, Рене, какая разница! и тут опять как всхлипнет, как затрясется! какой ужас, Рене, какой ужас!
А вокруг тихо, цветы благоухают, небо темнеет, красные полосы в нем гаснут, яблони стоят темные, как вырезанные...
Кто вас обидел, госпожа маркиза?
Ключик, рыдает она, ключик!
И тычет мне в лицо зажатый кулачок.
Разожмите ручку, говорю.
На ладошке у нее ключик лежит, маленький. Только он уже не белый, а вроде как в бурых пятнах, в сумерках и не разглядеть.
Ничего, говорю, что ж вы так убиваетесь? Сейчас песочком ототрем, и все будет в порядке.
Она головой растрепанной кивает.
Да, да, ототри, будь любезен, Жан,
Рене, сударыня.
Да, Рене. Ототри, а то, он убьет меня, рыдает, он меня тоже убьет и на крюк повесит, ах!
Что ж вы такое говорите, сударыня! Кто ж на вас, на маркизу осмелится руку поднять? Супруг ваш, маркиз, никому вас и пальцем тронуть не даст. Он господин строгий, но справедливый.
Говорю, а сам тру этот ключик. И вот в чем притча-то, не оттираются пятна! Как ни тру, они словно бы все ярче проступают...
Не получается, сударыня, говорю.
Она аж взвизгнула, бедняга.
Он, строгий, но справедливый, и повесит. Ах, беда, беда! Я так и знала! плачет, я уж и сама терла-терла, и служанка терла-терла, и платочком шелковым, и уксусом винным, и уксусом яблочным, и...
Полегче, говорю. Я средний брат, соображаю туго, вы уж простите, сударыня.
Она всхлипнула и вытерла нос ладонью.
Я все думала, что там в этой кладовке, которую открывать нельзя, говорит она жалобно, ведь как же это так; все можно, а это нельзя? Что там такое замечательное?
Не велено, значит, не велено, говорю, чего ж тут думать?
Да-а, она утирает нос уже рукавом, тебе легко говорить. Ты мужлан, тебе что скажут, то ты и делаешь. А я у папы не так воспитывалась, я ни в чем отказу не знала. Значит, раз господин и хозяин мне не доверяет, он меня не лю-юююбит!
И опять в рев.
Так ведь доверял же он тебе все ключи! Яствами заморскими кормил. Платья из Парижа возил. Попону вот привез, ну, ее, правда, Салли сжевала. От супруги что требуется? Слушаться. Мужчина, говорю, он что ветер, а женщинаскала на его пути.
Красиво сказано было, я и запомнил, только ввернул, похоже, все-таки не совсем к месту.
Да, плачет, а клюю-ючик! Я ночами не спала, все думала, пойду, проверю, что там! Вот он в Париже был, я терпела, с маврами бился, я терпела, а как уехал на охоту, я и не вытерпела. Открыла кладовку, а та-ааам!!!!
И опять в рев.
Да что там такое в кладовке той, сударыня?
А у самого аж в животе холодеет. Потому что понимаю, ничего хорошего в той кладовке быть не может. У нас видите ли, что ни маркиз, то чернокнижник, что ни владетель, то людоед, места неспокойные, времена тяжелые... Этот, синебородый, еще не из худших, уверяю вас, судари мои.
Кровии-ищи на полу... И крюки на стенах. А на крюках...
Она меня за шею руками обхватила, трепещет, как птичка.
Там мертвые женщины на крюках! Семь или восемь! Платья белые, висят, качаются. Глаза пустые. Семь или восемь. Не знаю, у меня в глазах потемнело, ноги подкосились, я ключик в лужу крови уронила и он теперь краа-асный.
От такого, говорю, у кого хочешь в глазах потемнеет. А ключик, он не иначе, как зачарованный.
Вот куда, думаю, прежние хозяйки-то подевались.
Что делать, Жан, плачет, трясется, что делать?
Повиниться. В ноги кинуться, может, простит. Он же любит вас, вон, платье из Парижа привез!
Нет-нет, головой мотает, аж волосы ее мне по щекам хлещут, Это он нарочно... это испытание такое... они тоже, Жан, тоже эту кладовку открывали. За то и повешены. Семь или восе-ееемь! И один крюк пустооой!
Бежать надо, госпожа моя, говорю, может, и не найдет, не догонит.
Уж и не стал ей говорить, что я не Жан, а Рене, все равно не запомнит, бедняга.
Вы на свою кобылку, я на своего ослика... довезу вас до дома батюшки вашего, он вас спрячет, не выдаст!
Она вроде как немножко успокоилась, и говорит:
Ах, как ты прав, Жан! Именно к батюшке! Сейчас только платья свои парижские соберу, и поедем!
И, подбирая юбки, бежит через кусты обратно к замку.
Стой, сударыня! кричу, ну зачем тебе эти платья? Тут жизнь свою драгоценную спасать надо, знаю я этих маркизов-чернокнижников! А платья батюшка твой тебе другие купит.
Ты ничего не понимаешь, дурень, кричит она на бегу, не оборачиваясь, они же парижские! И колье, колье, которое маркиз мой супруг, чтоб ему пусто было, на свадьбу подарил, оно бриллиантовое, с рубинчиком.
Чего с бабы возьмешь, хоть она маркиза, хоть кто. Я бегу за ней, чтобы, значит, уговорить ее сесть на лошадку, да и скакать отсюда, и тут слышу, рога трубят, серебряные трубы поют. Маркиз в замок возвращается.
Маркиза бедная моя совсем побледнела, руки с растопыренными пальчиками к щекам прижала, а пальчики у нее розовые, что виноградинки. Впрочем, это я уже говорил, кажется.
Что же делать, Жан, говорит, что же делать?
Пожалуй, сударыня, говорю ей, мне пора вернуться к своим обязанностям. Мне еще две яблони полить, и дрова натаскать, и золу рассыпать... Чеснок, опять же, зелень... Раз супруг ваш с охоты, значит, дичь надо шпиговать, все такое, уж извините.
Она мне в руку вцепилась.
Нет-нет, не оставляй меня, Жан, умоляю!
Какой я тебе Жан, говорю, пусти, дура!
Ох, Рене! плачет (вспомнила!)я ж с тобой! Мы ж с тобой! Мы ж не чужие... Полянку ту помнишь? Там еще источник волшебный?
Обыкновенный был источник. И полянку я почти не помню, отвечаю холодно, подзабыл что-то...
А она все плачет, мне за руки цепляется, на шее виснет.
На кого мне тут положиться, спрашивает, все кругом чужие люди! Все его вассалы. Ты ему клятвы не давал ведь, так, Рене? Ты ж сам по себе?
Что с того, сударыня, говорю, я сам по себе, вы сама по себе. Ладно, говорю, не оставлю вас. Только воткуда нам деваться? Ведь не выберешься уже, вон они в ворота въезжаюттрубы трубят, псы лают.
Ах! стонет она, хватает меня за руку и куда-то тащит, в башню надо. Вот туда, наверх, по винтовой лестнице!
Ну и что, госпожа моя? Заберемся мы в башню... Он же нас оттуда выкурит по всем правилам фортификационной науки.
Ничего ты не понимаешь в фортификации, дурень! Я заберусь на самый верх, буду платочком махать, будет рыцарь проезжать полем, белой дорогой, увидит, приедет, сразится с маркизом, спасет!
А я тут причем?
А ты будешь лестницу от маркиза оборонять, она уже пришла в себя, охорашивается и платье разглаживает, видимо представляет, как будет шевалье ее спасать, по всем правилам фортификации. Лестница узкая, винтовая. Там в одиночку целому отряду противостоять можно. У того, кто сверху, явное преимущество при обороне.
Эх, сударыня, говорю, во что ты меня втравила!
Снял со стены алебарду и побежал с ней наверх. Пока бежал, аж упрел весь.
Внизу слышу топот, хлопанье дверей, грохот... И такой, полный ярости и боли вопль. Нашел-таки маркиз открытую каморку.
Госпожа на балкончик вспрыгнула, платочком машет.
Вот ведь беда какая, вы понимаете, маркиза эта на самом деле хуже травы-белены. Дурная баба, так и норовит с кем попало на лужайке поваляться, в голове только платья да украшения, да еще мужчины. А маркиз этот синебородый на все глаза закрывал, и наряды ей парижские дарил, и что там еще, и попонку на лошадку, ладно, бог с ней, с попонкой, но ведь и колье с рубинчиком, и ключи, и всему она полная хозяйка была, и вообще неплохой маркиз, ежели честно, строгий, но справедливый. Одно только от дуры-бабы требовалоськаморку не открывать. Не открыла, так бы и прожили всю жизнь в мире и согласии, вот ведь какая петрушка получается.
Слышу, по винтовой лестнице топот и лязг. Идет грозный синебородый господин вешать свою госпожу на крюк в кладовку, где уже семь таких висит. Или восемь.
Госпожа на каменном парапете так и скачет, платочком размахивает.
Едет рыцарь?
Нет. Никак не едет.
Тогда, говорю, что ж.
И встал поперек лестницы, алебарду наизготовку.
Грозный маркиз бежит, пыхтит.
Увидел меня.
А это кто еще такой? спрашивает.
Я это, ваша милость, отвечаю, моя Салли еще попону вашу съела, помните?
Что за болезненный бред, говорит, я тебе что, лошадь, чтобы в попонах ходить?
Вы-то не лошадь, говорю, да вот Салли ослик.
Пшел вон, дурак!
Не выйдет, отвечаю, госпожа ваша дура-дурой, но вы бы ее оставили в покое, господин хороший! Отпустили к папе-виноделу.
Не выйдет, говорит он в свой черед, висеть ей на крюке, потому как нарушила она единственный запрет, который я на нее наложил. А коль скоро она этот единственный нарушила, значит и остальные перед Богом не соблюдет.
Господь с вами, добрый господин, она этот ваш запрет дольше остальных соблюла.
Не смей так говорить про маркизу, мужлан, ревет он, это тебе не шлюха какая-нибудь.
Никуда эта госпожа не годится, пробую я его уговорить, вытолкали бы ее взашей, отпустили бы ее обратно к папе. А себе бы нашли другую, хорошую...
Со временем найду, говорит мрачно, не эта, так другая.
Да вы же скольких эдак перевешаете!
Я хозяин, ревет, моя жена, что хочу, то и делаю.
Понял я, что дело плохо. Он из нежных, из мечтателей, все идеальную любовь ищет. Пока искать будет, у него там в кладовке черт знает сколько баб скопится, крюков не хватит...
Ну, так извини, говорю, эту дуру и мне не жалко, потому как дура сущеглупая, но сколько ж их еще будет, дур-то! Еще в Священном Писании сказанобаба она запретов не терпит, ежели что бабе запрети, то она первым делом и сотворит, назло всему миру. Эдак вы всех дочерей Евы в округе изведете.