Люди разгуливали по тротуару, неслись мимо нас с Георгом, будто огромные величественные киты, разинув рты, жадно заглатывая кислород и тем самым поощряя процесс ржавления.
На пешеходном переходе, стоя лицом к автомобильной колонне, мужчина в костюме-тройке и синем галстуке тряс табличкой: «ИСПОВЕДУЙТЕСЬ! ВОЗМЕЗДИЕ БЛИЗКО!» Между звонками и деловыми встречами мужчина решил выйти на дорогу с куском картона в руках и призывом исповедоваться. Автомобили сигналили. Патруль быстренько утащил бедолагу под руки, картонка была затоптана под чеканящими шаг ногами патрульных.
Мужчина в синем галстуке смотрел на меня, пока его волокли прочь. Наши глаза встретились. Я отвернулась.
Если бы я могла, я бы проигнорировала весь чертов мир.
Я измерила Георга взглядом. Его знает Нелли и, судя по всему, знает достаточно хорошо, чтобы обнимать также крепко, как меня.
Хочешь помочь мне?спросила я, перебивая.
Я разве говорил о помощи?
Тогда к чему весь этот паршивый словесный марафон?
Во-первых, мне интересно. Во-вторых, быть может, вправляя тебе мозги, я всего-навсего пытаюсь полюбить себя. Мы все эгоисты. И делаем многие вещи исключительно для себя. Быть может, я хочу почувствовать себя чуть менее подонком, чем обычно.
Это меня устраивало. Вот если бы он стал говорить о добрых побуждениях, помощи ближнему и подобной христианской мутитогда бы я даже не стала его слушать.
Зачет,кивнула я и протянула руку.
Черноволосый вздернул бровь:
Не расскажешь, что Филипп хотел от тебя?
Не-а.
Так даже интересней.
Ухмыльнувшись, черноволосый принял мою руку. Мы обменялись рукопожатием. Я сказала:
Ничего личного, Георг, но ты мне не нравишься. Памятный будет момент, когда ты отвяжешься от меня.
Георг наклонился ко мне и сладенько улыбнулся:
Нет. Памятный будет тот момент, когда ты не захочешь отвязываться от меня.
Он сделал ударение на «ты».
Ей-богу, говорю же вам, я закусила удила. Пай-девочка уделала гребаную психопатку.
Мы отошли в тень одной из надстроек, чтобы не стоять в свете ресторана; изумительная прозрачная сфера лучилась светом, там сытно кушали, курили и смеялись успешные люди, в то время как неуспешные толкали перламутр и нелегальные зерна на черных фермах. По дороге прогрохотал еще один тяжеловес, уносясь к реке, огромные покрышки взблескивали, отражая свет.
Георг посоветовал мне надеть капюшон, дескать, я выделяюсь из толпы, а лишний раз привлекать к себе внимание не стоит. Убирая волосы под капюшон, завязывая волосы в узел, я сказала:
Мне к морю грез.
Я не расслышал: к морю грез? Ты шутишь?
Я прекратила вязать узел и с каменный лицом спросила:
Не знаю. Разве похоже, что я шучу?
Остается надеяться, что мой брат тоже.
Белые пряди то и дело сыпались на лоб и щеки.
Зачем тебе к морю грез?
Давай сразу проясним: ты проведешь меня или нет?
Черт возьми, девочка, ты чудо. Правильно, давай, подхлестывай мой интерес. Проведу. Заметь: учитывая то, что в Саду Шлюх каждая вторая крошка хочет моей смерти, я спокоен, неотразим и сногсшибательно хладнокровен. Женщины считают меня подонком, потому что ни одна не в силе устоять перед моим обаянием. Расслабься, Аврора, считай, что ты в домике.Он ущипнул меня за щеку:Я не из тех скотин, кто развращает детей.
Я отпихнула его руку.
Море грез.
Почему Георг назвал «море грез» Садом Шлюх?
Глава 11
Клацали турникеты.
Клацали, клацали.
Клацали ритмично, совсем как часы жирного белого кролика из рекламы, с лихо заломленной за шафрановую шелковую жилетку салфеткой, заверяющий, что овощи, выращенные на его грядке, не закупоривают сосуды. На пушистой белой шеетри складки жира. Он достал из жилетного кармана часы, посмотрел на них, затемпроникновенно в камеру: «Ах, Боже мой, Боже мой! Поторопитесь в ближайший супермаркет отведать мои овощи». У кого-кого, а у этого кролика сосуды явно закупорены холестерином. Реклама утверждает, что в его овощах больше любви, чем в овощах других производителей. К вашему сведению, господин Белый Кролик, эта жирная лживая тварь, вошел в список самых состоятельных (цензура) страны, срубив деньги на незаконных махинациях, потеснив даже Президента.
Продукты питания, халтурные зерна, рассчитанные на временный эффект, нелепые таблетки, а также заговоры, свободная продажа проклятий, услуги колдунов, медиумов,это был настоящий рекламный торнадо.
Нет, серьезно, метро гудело от информации; десятки и десятки улыбающихся отшлифованных лиц взывали со стен, из воздуха, с потолкарекламных проституток, навязывающих разнообразный хлам. Многоголосие, как в капелле, катилось вдоль стен, эскалаторов, устремляясь вниз и разрастаясь там подобно атомному гриб.
В Аскании нет метро, и теперь я понимала: оно и к лучшему.
Георг надвинув мне капюшон на самые глаза:
Довольно таращиться по сторонам. Кушать хочешь?
Кушают только водку.
Будем считать это за положительный ответ.
И тогда он купил мне ЭТО, из чьей-то национальной кухни. Мужчина в белой рубашке, с пестрой вышивкой на груди и воротнике, протягивая обеими руками прожаренный кусок теста, улыбался так широко, что я видела его зубы мудрости. На его запястьях были часы, много-много всевозможных часов: детские, женские, на пластиковом ремешке, на ремешке в цветочек, на металлическим браслете, прорезиненные, спортивные, претенциозные, с плавающими под стеклышком разноцветными циферками; некоторые часыс треснутыми стеклышками, от других остался только пустой корпус. Мужчина в расшитой рубашке улыбался широко-широко. Бедняга.
Ты когда-нибудь ел овощи?спросила я. Мы прошли через турникеты. Георг держал меня за руку, иначе мы бы потеряли друг друга в толпе; правой я сжимала лепешку.Не синтетическую хренатень с грядки Белого Кролика, а настоящие овощи.
Было дело. А ты думаешь, что едят на острове?
Настоящие?
Самые что ни на есть. С юга привозят.
Я откусила лепешку. Внутри был фарш.
А мясо?
Георг кивнул.
Здесь необходимо кое-что пояснить: то, что мы называем «мясом», растет в чанах. Темные неподвижные волокна без сосудов, сухожилий, мышц, кожи. Фактически мертвый продукт. Но все исправно потребляли его. Кушатьто надо, а чтоуже иной вопрос. Держу пари, фарш в этой прожаренной в масле лепешке из такого мяса.
Иное делотак называемое «живое мясо». Стада огромных коров. Настолько огромных, что, когда одной из таких коров вспарывают брюхо, крови по колено. Серьезно, я видела по телевизору, и после этого еще долго кусок в горло не лез. Огромные хлева, в которых растет, мычит, набирает вес то же мясо, только живое, мыслящее, вероятно, понимающее весь ужас своего положениято, что придет срок, и его умертвят, освежуют, и подадут на стол. За бешеные деньги.
Мы сошли с эскалатора уже глубоко под землей. Насколько глубокоя не хотела знать. Я не люблю замкнутые пространства с мигрирующими в них толпами. Чем больше людей, тем меньше хочется отдирать взгляд от пола. В этом случае прибой разношерстных тел не так пугает.
Я спросила первое, что пришло в голову, лишь бы отвлечься от дурных мыслей:
И какое оно?
Что?не понял Георг, выглядывая поверх голов. Для этого ему приходилось вставать на цыпочки и вытягивать шею так, словно ктото тащил его за загривок. Бесполезное дело. Метр девяносто в столичной толпевопиющий минимум.
Ктото пробасил над ухом: «Дэвушка, давай знакомиться». Я промолчала. Мы же не хотим ввязываться в драку, ведь так?
Поезд вынырнул из туннеля и с шипением, напомнившим мне о драконе, которого я однажды видела в зоологическом парке, начал останавливаться. Поток воздуха сбросил с моей головы капюшон, и Георг поспешно водрузил его на место. Люди хлынули к разъехавшимся дверям. Мы оказались зажаты в медленно движущемся потоке.
Мясо,повторила я. Глубокий вдох, медленный выдох, вдох, выдох, вот так, Аврора, молодец.Какое оно?
Георг нетерпеливо покачал головой:
На вкус как мертвое мясо. Просто мертвечина. Ничего особенного.
Влекомые толпой, совсем как обтрепавшиеся тушки плотоядных грызунов, сбитых грузовиками на загородных трассах, мы влезли в вагон. Двери сомкнулись с усталым «уф» застуканного врасплох жизнью человека. В динамиках затрещал холодный женский голос.
Орудуя локтями, я протиснулась и прислонилась к обшивке вагона. Аппетит пропал, но отнюдь не потому, что Георг выражается столь прозаично. Мой дядя выражается куда более прозаично, не такие базары звучали по вечерам в соседней комнате, когда, вслед за оглушительным треском опущенной на кухонный стол костяшки домино, сотрясая стекла, ревело торжествующее «рыба». Иногда дядя, видимо, не довольный результатом игры, переворачивал стол. Иногда стол переворачивал ктото из его мудозвоновприятелей. Иногда дядя левым хуком переворачивал когото, и никогда, НИКОГДА никто не переворачивал дядю. В такие вечера я старалась либо свалить куда-то, либо, если уставала за день и оставалась дома, не показываться на глаза. Да, в такие вечера я набиралась мудрости старшего поколения, мудрости, от которой пропадал не только аппетит, но и вера в людей.
Судорожно сжимая во внезапно вспотевшей ладони прожаренную лепешку, я таращилась по сторонам и тихонько, сквозь стиснутые зубы ругала себя на чем свет стоит. Если смотреть под ногивыходит не так страшно. Но в томто и дело, что я смотрела куда угодно, но не под ноги!
Трудно смотреть под ноги, когда вдруг понимаешь весь ужас своего положения.
«Живое мясо» в несущемся с бешеной скоростью глубоко под землей хлеве.
Перед носомдесять сантиметров свободного пространства. Я не могла поднять руку даже чтобы почесать нос. Вагон был забит под завязку. Воздух словно бы уплотнился, стал давить на плечи, затылок. Мозг гладил плывущий над толпой импульс искусственности; клянусь, я могла взять его в руки и поиграть.
Ты что-то сказала?Георг был затиснут по мою левую руку. С совершеннейшим спокойствием он посмотрел на меня. Будто его не волновало, что нас окружало столько мохнатых конечностей. Да, все верно, его действительно это не волновало.
Я сглотнула. Во рту был привкус горчичного соуса. Сглотнула еще, и привкус усилился, грозясь стать тошнотворным.
Поезд, стуча, грохоча, шипя, несся сквозь тьму. Тела, как языки пламени, раскачивались в такт движению. Синхронно танцевались танец, которому не надо учиться. Девочка с коричневыми глазами куницы снизу вверх смотрела на меня; в ее темные волосы были вплетены тесемки из какихто душистых трав. Не глаза, а горошины. Детито же зло, только красивое. У девочки были красивые круглые щечки.
Чувство уязвимости, возникающее в толпе, в закрытом помещении, проснулось. Подняло свою уродливую голову. Проклятый страх поднял свою уродливую голову. Я стояла, вжимаясь спиной в обшивку вагона, и мне было страшно пошевелиться. На вокзале толпа была не реже, но тогда я хотя бы видела дальше кончика собственного нос, видела далекий свет проспекта, на который выползал эскалатор. Здесь же не было ничего, что говорило бы о скором освобождении.
Я стояла, прижав затылок к обшивке. Во рту горько-сладко. Горчичный привкус. Разжала пальцы, и лепешка плюхнулась под ноги. Девочка с глазами куницы вскрикнула и непременно отпрянула бы, если бы было куда. Тонкую белую ручку сжимала мозолистая черная ладонь. Мужчина велел, чтобы девочка стояла спокойно. Он сказал:
Стой спокойно, черт возьми. Стой спокойно и не выпускай мою руку. Не хватало еще искать тебя потом повсюду, знаешь-понимаешь.
Я видела, с какой готовность сжались детские пальчики. Ноготки короткие, ухоженные; на указательном, таком же тонком, как тесемки в волосах, пальцепластмассовое колечко. С маленький белым сердечком, усыпанном блестками.
Сглотнув подкативший к горлу ком, я вцепилась в пальто Георга и уткнулась лицом ему в грудь. Мех щекотал лоб и щеки.
Ну-ну, девочка, ты так пальто мне сомнешь.
Георг изловчился и коснулся моего затылка:
Слышишь? Ты сомнешь мне пальто.
Я сильнее скомкала ткань в кулаках.
Два удара сердца свет не лился из потолочных ламп, а парил над головой.
А потом что-то изменилось.
Аврора? Что с тобой?
Я пыталась вдохнуть, но воздуха вдруг не стало.
Я чувствовала сердцебиение Георга щекой,оно замедлилось, пока почти исчезло. Рука черноволосого внезапно обняла меня, да с такой силой, что, казалось, затрещали ребра.
Где-то ударил колокол; звук поплыл над головами. Но, вместо того, чтобы постепенно затихнуть, звук становился все громче, пока не стал всепроницающим, совсем как запах озона перед грозой, как крик в тихую январскую ночь. И тогда в битком набитый вагон хлынула черная бурлящая вода
Мои волосыпродолжение тихо падающего снега. Изо рта, одно за другим, рвутся облачка пара, эти жемчужные призраки. А воздухом невозможно надышаться. Воздух такой же белый и холодный, как молоко в стакане.
На мне было новое бежевое пальтишко. Ах, какое же это было пальтишко! Словами не передать. Чудесное бежевое пальтишко, на изящном пояске, с двойным рядом пуговиц, с атласной подкладкой. Я представила завистливые взгляды подружек и от этого развеселилась еще больше.
Сапожки скользили по льду, на носочки налип снег. Я воображала, будто иду из книжного магазина, а в школьном ранце у меня только что купленный томик Г. Уэллса, страницы все еще пахнут типографической краской, а переплет непременно будет трещать, когда я открою книгу на первой странице. Иду в простеньком, но только с виду, дорогом английском пальтишке, навстречу тихому укромному местечку, где смогу, открыв книгу, погрузиться в совершенно иной мир
Мы с папой неосторожно вышли к дороге. Троллейбус занесло на остановке, на голом льду. И вот задняя часть троллейбуса угрожающе, как в замедленной съемке, надвигается на нас. Медленно-медленно: тик-так, тик-так. Пульс колотит в висках. Последний выпущенный мной жемчужный призрак перед тем, как я задержала дыхание, растворяется.
Папа подался вперед, закрывая меня собой, словно полагая, что так всё обойдется.
Я знала, что должно произойти, равно как и то, что этому не быть.
Какая-то женщина закричала.
Я упала на бок, подсекая папу.
Мы лежали на боку, а в нескольких сантиметрах над нашими головами троллейбус ударил в дерево и отлетел обратно на дорогу.
Грязь, вместе с сажей и маслом, въелась в мое чудесное бежевое пальтишко. Но оно меня больше не заботилоя плакала, обнимала папу.
Поросеночек ты мойпапа взял меня на руки. Его руки были теплыми, такими теплыми.
Тепло, которое давало силу, поднимало сквозь черную бурлящую воду. К свету.
Я втянула через нос чернильную воду, потом открыла рот и сделала несколько больших вдохов, заглатывая воду как наживку. Позволив себя захлебнуться, я обнаружила себя в объятиях Георга, в вагоне метро.
Обжигающий запредельным холодом поток пронесся сквозь вагон. И люди стали оседать, как осенние листья, сорванные с веток порывом ветра. Мужчина, тот, что с мозолистыми черными ладонями, охнув, завалился на бок, подминая по себя девочку с глазами куницы. Сломав девочку как хрупкий выдутый из стекла шарик, шарик с пучком каштанового серпантина с вплетенными в него тесемками из душистых трав. Белком сверкнул закатившийся глаз.
Георг обнимал меня, его сердце вновь начало битьсяпока что медленно, как если бы еще не решило, а стоит ли.
Я разжала кулаки, отпуская скомканную ткань, и отстранилась от Георга. Теперь я видела гораздо дальше десяти сантиметров перед моим носомя видела стену напротив, с картой веток метро Порога. Видела потому, что все, кто заполнял брюхо вагона, как скошенные колосья пшеницы заметали пол. Лица с приоткрытыми от удивления ртами, пальцы по инерции продолжают сжиматься на вещах.
Вокруг были куколки без бабочек внутри. Пустые коробочки. Никого нет дома.
Поезд стучал, грохотал, шипел, несся себе сквозь мрак.
Я опустила взгляд. К моим ногам тек топкий, как прожилка в янтаре, темный ручеек. Я сделала маленький шажок назад. Красный ручеек уперся в лепешку.
Кажется, я закричала.
Георг притянул меня к себе, чтобы обнять, но я готова была поклясться, что чувствую не его тепло, а тепло папы.
12
Георг перешел с быстрого шага на бег. Держась за руки, мы врезались в толпу. Люди толпились, ожидая, пока выйдут пассажиры. Да только некому было выходить, разве что вперед ногами.
Несколько нестерпимо долгих мгновений ничего не происходило. В воздухе жужжали мухи. Или это дыхание толпы?
Я досчитала до шести, когда оцепенение разодрал долгий женский крик. Женщина все кричала, кричала, кричала
Мухи замотались.
Нам навстречу суматошно устремились люди.
Георг положил руку мне на плечи и притянул к себе, пока мы поднимались на эскалаторе; обыкновенная обдолбанная парочка, ничего примечательного.
Мы вышли из-под сводов метро, на Проспект Ветров, окунулись в тусклый дневной свет. Пластина из сизых выхлопов придавливала Порог, будто окаменелую стрекозу.
Проспект Ветров был забит машинами. Затор. Вдалеке, укутывая мост, стелился туман. Жемчужный призрак, вырвавшийся изо рта великана. Туман был таким плотным, что скрывал от глаз не то что мост и реку, но даже Остров. На въезде на мост через Днепр, словно приветствуя рождение какогото речного чудища, гудела вереница автомобилей. Водители ожидали, когда откроют движение. Ожидали, когда жемчужный туман, состоящий из полуживых-полумеханических созданий, сделает свое дело: прокатившись по всей ленте реки, вычистит ее от всего живого и мертвого. Два раза в неделю, с половины восьмого до восьми утра, движение перекрыли на обеих берегах. Необходимая мера безопасности. Я читала про этопро Чистильщика. Сложно замечать детали, когда сердце выпрыгивает из груди, но я замечала.
Я впервые видела Чистильщика. Впервые в жизни видела то, что бродит по земле и, не исключено, однажды порвет удерживающий его поводок и тогда нам всем придет крышка. Неукротимая сила, на которую накинули поводок и выгуливают по Днепру. Два раза в неделю, полчаса.
На перекрестке бормотала уборочная машина, походившая на литого дракона военного флота. Холод и дневной свет немного привели в чувство. Ключевое слово «немного»по крайней мере, колени уже не подгибались.
Георг,просипела я; на загривке, лбу и над верхней губой выступила холодная испарина, сердцебиение ухало в ушах, хлопало крыльями в горле.Подожди
Мне нужно было перевести дыхание, а черноволосый мужчина все тащил, тащил меня прочь от алой буквы «М» метрополитена. Он сказал: «Потерпи». Он сказал: «Помолчи». Да я бы с радостью, но тут в глазах потемнело, окружающее исказилось, как в кривом зеркале, испарина стала горячей. Тошнота подкатила к горлу. Горький привкус горчичного соуса, постного мяса. Вспотевшая ладонь выскользнула из руки Георга, я согнулась пополам и меня вывернуло на асфальт. Выругавшись, Георг поддержал меня, когда, пошатнувшись от слабости, я едва не вспахала носом асфальт.
Впору сдать тебя в Отделение,прорычал Георг.Когда я говорил, чтобы ты подхлестывала мой интерес, я, черт побери, имел в виду совсем другое!
Газетный лист, подхваченный ветром, швырнуло мне под ноги. Моросило. Бормотала уборочная машина. Вдалеке катился Чистильщик. Гудела вереница машин.
Вытирая рукавом куртки рот, я прошептала:
Я ничего не делала.
Георг дураковато вытаращил глаза и сложил губы в «бантик»:
Конечно, нет. Всего лишь угробила всех и каждого в том поезде. Пойми, тамего голос сорвался на рык,там, в метро, полный поезд слюнявых овощей. Если никто вовремя не среагировал, поезд сейчас на всех парах несется на следующую станцию, чтобы осчастливить других пороговцев. И, имей в виду, слюнявое представление исключительно благодаря тебе!
Сжало горло, зачесались глаза. Я плачу? Георг закатил глаза и разве что не сказал: «Господи, только не это».
Но я не
Думаешь, я не видел, что с тобой творилось? Да, я знал, что в тебе призрачное начало, но чтобы оно было настолько сильным, чтобы поднявшаяся по твоему зову гигантская призрачная эманация, облизав поезд, вычистила сердцевину всех тех людей
Смаргивая слезы, я отчаянно прошипела:
Я никого не убивала!
Прикрути громкость,дернулся Георг. Мимо процокала каблучками облаченная в черные деловые доспехи блондинка, мобильный у уха, коралловые губы беззвучно шевелятся. Она бросила в нашу сторону косяк, чтото сказала в мобильный, улыбнулась, не разжимая коралловых губ.
Черноволосый проводил взглядом львицу в бизнес-доспехах и, понизив голос, продолжил говорить:
Все до смешного просто, белокурая девочка: в туннеле взмыл призрак и срезал под корень каждую травинку. Ах да, ну или почти каждую. Кроме двух: тебя и меня. Тебяпотому что своих не катают ногами. Меняпотому что ты меня прикрыла.
Я вспомнила, как прижималась щекой к груди Георга, чувствуя его замедляющееся сердцебиение, вспомнила сломанную девочку с глазами куницы, ручеек крови
Если бы не я, ты
До конца своих дней пускал слюни в подушку и ходил под себя.
Тогда мы в расчете. Я больше не твой должник. Ты спас мою шкуру, я спасла твою жизнь.
Будто танцевальное движение, черноволосый развернул меня к себе:
Если все, о чем ты можешь думать в данный момент, это сведение счетов со мной, то ты чудовище.
Давай, сдай меня в Отделение, вперед,я яростно смаргивала катящиеся по щекам слезы, исподлобья глядя на Георга. Ударила его же словами:Но в таком случае ты подпишешь приговор и себе. Станешь в глазах окружающих таким же чудовищем, как и я.Я вспомнила слова Филиппа:Мы не потеряли рассудок там, где его лишились десятки и десятки людей.Я уже не пыталась сморгнуть слезы, они катились по щекам, капали с подбородка на куртку.За это по голове не погладят. Фактически, за это отправляют на публичную казнью.
Георг даже глазом не моргнул, водрузил сброшенный мной капюшон обратно мне на голову, осторожно коснулся моего лица, вытирая слезы.
Я, кажется, просил тебя не разгуливать свадебным генералом, забыла?
Я подставила тебя.
Нет, ты спасла мне жизнь.
И, отворачиваясь, снова заграбастал мою лапу.
Я не хочу, чтобы между нами была недосказанность, Аврора. Я не собираюсь сдавать тебя. Когда там, в поезде, ты прижалась ко мне за мгновение до того, как люди начали падатьОн запнулся, пропуская группку фарфоровых воротничков. Видимо, не желая опоздать на работу, фарфоровые воротнички оставили свои авто, решив, что быстрее будет дойти на своих двоих.Мне приснился сон,сказал Георг.Я заснул с открытыми глазами и мне приснился замечательный сон. И ты все время была рядом.
Мне тоже приснился сон, я тоже заснула с закрытыми глазами. Папа его глаза, улыбка, теплые руки, поднявшие меня сквозь чернильную воду вот и все, что я помнила из сна. Меня не покидало смутное ощущение, что я упускаю из виду что-то очень важное. И не в первый раз.
Ты не сдашь меня, даже не попытаешься выгородить себя, потому что тебе приснился сон?
Георг ответила:
Да. Поскольку путь вниз нам теперь заказан, остается воздух. Идем, нам надо найти частника.
Глава 12
Мы уже какоето время шли по Проспекту Ветров, когда над головой загудел жук. Судя по гудению, это должен быть огромный жук с огромными крыльями. В детстве сорванец Виктор любил ловить майских жуков и запускать мне в волосы, и тогда я заходилась в неистовом плаче, пытаясь вытрусить жуков из волос, а они все жужжали, жужжали
Я отметила, что и раньше слышала этот механический звук, звучащий на пороге восприятия. Теперь звук окреп, подобному посеву в питательном растворе.
Вертолет.
Что это?
Смотри под ноги,Георг выругался, когда вертолет появился в поле зрения и, оглушая и обескураживая, завис над нами. Инстинкт самосохранения вопил о том, чтобы я бежала, спасалась, подальше от рева, ослепительного света. Инстинкт самосохранения есть и у кролика, застывшего посреди дороги, глядя на приближающийся свет фар. Просто иногда так случается. Мы оглушены, мы ослеплены. Волосы больно стегали по лицу.
Что происходит?спросила я.
Телевизионщики. Скорее всего, о происшествии в метро уже стало известно, вот телевизионщики и вынюхивают информацию. Продолжай идти, не смотри вверх. Вверх смотрят те, кому есть что скрывать.
Но ведь так хотелось взглянуть на вертолет, хоть одним глазком!..
Черноволосый надавил ладонью на мой затылок, я услышала что-то вроде: «Черт возьми, бабушка, бабушка, зачем тебе такие большие глаза?» Удивительно, но это сработало, и я, надвинув капюшон на глаза, уставилась себе под ноги. Учителя в школе тоже делали так, заставляя смотреть в книгу, в тетрадь, в парту, только не по сторонам. Когда я была в шестом классе, одноклассник так схлопотал шишку на лбу, когда учитель, озверевший от шумагама, чуть сильнее, чем требовалось, приструнил его.
Телевизионщики, значит.
Жизнь в телевизоре не имеет ничего общего с реальной жизнью. Я еще давно поняла, что все эти грациозные высокие создания с микрофончиками на воротничках, с безупречными прическами, улыбками, походкой, ногтямижуткие притворы, симулянты и лгуны.
С неба, как праздничная мишура в ночь казни, упал яркий круг света, очертив нас с Георгом, превращая мир вокруг нас в сердце снежной бури. Ближайший к нам фарфоровый воротничок, прижав кожаный кейс к груди, шарахнулся в сторону. Свет ослеплял, дезориентировал. Свет был таким, какой обычно разливается в больничных коридорах после девяти вечера. Мертвым. Сухим.
Многие стали оборачиваться, замедлять шаг, точно где-то вопил ярмарочный зазывала: «Не проходите мимо! Не проходите мимо!» Людей останавливалось все больше; вокруг нас с Георгом образовалась стена из зевак.
Не смотри вверх, не смотри вверхтвердил Георг.
Голос покатился по Проспекту Ветров совсем как Чистильщикпо водам Днепра. Рехнуться можно. У меня ослабли коленки.
Стойте на месте. Сохраняйте спокойствие,под ворчание лопастей и поднятых воздушных потоков, возвестили нас сверху. Говоривший засмеялся. Где-то я уже слышала этот смех.Сладенькие! С вами болтает Феникс Страхов, владелец и ведущий 13-го национального. Чудовищно некрасиво с вашей стороны наделать столько шума, а потом накивать копытцами. Козырно, ребятишки, козырно, но не модно. Может, поболтаем до прибытия фараонов? А если вы еще и пышно чиркнете кой-какие бумаги, передающие 13-ому национальному все права на сенсацию, мы предоставим вам лучших адвокатов во всем Пороге.
Мой взгляд метался по лицам манекенов, воздвигших вокруг нас живую стену: лица одних, когда я встречалась с ними глазами, съеживались от страха, граничащего с потрясением, лица других оставались плоскими, холодными, совсем как морды диковинных животных, сделанных из льда, на столах у знаменитостей.
В гляделки с небом черноволосый, разумеется, играть не хотел. Он вообще не хотел играть в гляделкив упор смотрел исключительно на меня:
Один вопрос, Аврора: ты хочешь ближе познакомиться с тем потаскуном, который на вертолете?
Я не сильно преувеличу, если скажу, что на имя Феникса гребаного Страхова молится вся женская половина страны. В жизни Феникса Страхова есть четыре главных слова, и эти слова: деньги, рейтинг, сенсация, улыбка. Метр девяносто с гаком, фигура атлета, костюм с иголочки, лакированные туфли, широченная улыбка,так выглядит один из самых успешных воротил страны. Феникс собирает грязь, которую только может соскрести, покупает на нее права, затем продает. Он протягивает руку и живым, и мертвым, и мохнатым, и рогатым, и всегда, всегда держится как ваш лучший друг, как ваш всезнающий пастор. В его разнообразной практике делания денег нет принципиального различия между понятиями «человек» и «чудовище». Он жмет руку серийным убийцам, пожарным-поджигателям, домохозяйкам, героям, политикам, детям-убийцам-домашних-животных. Он здоровается за руку с Человеком-Цыпленком, с мэром Порога Патрицием, с Президентом. Даже с Мессией. Всего мыла не хватит, чтобы отмыться.
Нет,ответила я, сжимая в кулаке пальто Георга,не хочу.
Напрасно вы думаете, что права на себя нельзя продать. Один пышный росчерк в договоре, и на вас появляется штрих-код.
Киса, не мни, кому говорю!Георг выдернул край пальто из моих пальцев и, убедившись, что с паршивой тряпкой ничего непоправимого не случилось, посоветовал:А также не отставай.
И тут Георг завопил. Завопил совершенно дурным голосом. Подобный вопль я слышала в Аскании, в больнице, после наступления темноты; я лежала под капельницей, не помню, то ли после очередной драки, то ли после устроенного Валентином побоища, но я лежала и слышала, как дальше по коридору, в одной из палат кто-то кричит так, словно наверняка знает: солнце больше не взойдет.
Сгорбившись, черноволосый замахал руками. Вероятно, так и должно выглядеть помешательство. Испуская душераздирающий вой, покачнулся. Люди, обступившие нас стеной, дружно ахнули, и расступились, будто Красное море перед Моисеем. Психов не желают видеть нигде, кроме как в клетке.