Сердце колотилось в горле, дыхание вырывалось с хрипом. Перед глазами все скакало и рябило от мертвого света ламп. Только вывалившись из подъезда, Марья остановилась на минуту, чтоб застегнуть ботинки и поправить их смятые пятки. Плечо, которого коснулась Аня, горело, как от удара. Шарф остался в доме, и сейчас ветер ледяными пальцами щекотал шею. Марью передернуло, она подняла воротник пальто, но холод помог ей сосредоточиться. Горячечная паника отступила, освободив место слепой наивной надежде.
Нужно просто где-то спрятаться до рассвета. Где-то переждать.
Утро вечера мудренее, ага.
Марья быстро зашагала прочь от дома, запрещая себе оглядываться. Дыхание клокотало в горле, слезы щипали глаза, и свет фонарей размывался в многолепестковые бледные цветы. Голод и слабость подступали все ближе и ближе, хотелось пить. На душе было так же темно, как и вокруг, и Марья не видела в темноте, куда идет, ее вела память.
Ничего не изменилось. За ее отсутствие действительно ничего не изменилось, и ноги несли по заученному маршруту. Через парк, через мост, дальше в город, дальше от взгляда, что сверлит и сверлит спину. Марья сбивалась на бег, но надолго ее не хваталослишком быстро заканчивалось дыхание. Она шла и всхлипывала, и отказывалась осознавать, что плачет.
Рядом притормозила машина, окатив ослепительным светом фар, и Марья шарахнулась дальше от дороги, готовая в любой момент броситься в темный лабиринт дворов. В ночном городе опасностей хватало и без одержимой сестры.
Одержимойименно так старалась думать о ней Марья, не то оправдывая, не то проклиная. Это же просто не могла быть настоящая Аня, даже если забыть о глазах и воде, стекающей по волосам. Она никогда бы не заперла Марьюни внутри сна, ни внутри темной квартиры. Она же сама настаивала на ее отъезде!
Одержимой лучше думать о ней так, оставляя капельку надежды, что все можно исправить, чем верить, что сестра все это творит по своей воле, став монстром. Или что это и не сестра вовсе, а только маска, волк в постели.
Зачем тебе такие глаза, сестрица?
Чтобы лучше тебя видеть, Марья.
Только про зубы, главное, не спрашивать.
С трудом сглотнув рыдания, Марья пошла быстрее. Знакомый проспект, через площадь наискосок, попетлять среди старых домови вот она в парке. Она и раньше сидела здесь часами, когда сбегала из дома, но никогда ночью.
Голые деревья выглядели жалко: в самый раз, чтобы свернуться на лавочке и разрыдатьсято ли от страха, то ли от жалости к себе. Мир все еще дрожалили зрение не фокусировалось от постоянной пелены слез. Окоченев на ветру, потерявшись в своей внутренней темноте, Марья уже и сама не верила, что утром что-то наладится. Ее мир разбилсяа она и не осознала когда. Вернулась к осколкам и, ослепленная собственными страхами и надеждами, наступила на них, до крови распоров кожу.
И кровавые бусины теперь указывали тропу к нейи захочешь, с пути не собьешься.
Марья размазала слезы по лицу, попыталась успокоить дыхание, но судорожные всхлипы все равно пробивались наружу. Она быстро замерзла, лед растекся по рукам и ногам, начало клонить в сон. Марья встряхнулась, прошлась по паркуглаза привыкли к темноте, начали различать квадратики плитки, очертания не горящих фонарей, темную стелу в центре паутины дорожек.
Слишком холодно, она не продержится здесь до утра. Да и есть ли смысл ждать утра?
Да и наступит ли утро?
Марья запрокинула голову: сквозь ветки деревьев беззвездное небо казалось темным витражом, по которому прошла глубокая трещина. Длиннаякуда длиннее ветвей, она тянулась к горизонту, и исчезала за ним. Марья сморгнула, и она исчезлатолько ветви едва покачивались.
Наступившее беззвучие было столь оглушительно, что Марье на мгновение показалось, что она все еще спит. Но на другой стороне парка мелькнуло светлое пальто Ани, ее белое лицо светилось, почти как луна. Веки были опущены, и это испугало Марью даже сильнее черных глаз.
Зачем ты ушла? Аня была еще далеко, говорила тихо, но Марья отчетливо слышала каждое словои эхо, порожденное им. Вернись. Ты должна быть в безопасности.
Марья развернулась и снова бросилась бежать, тратя последние крохи сил, чувствуя, как мир осыпается вокруг нее, открывая что-то жуткое, как под слоями штукатурки открывается древняя каменная кладка. Паника сменилась глухим отчаянием. Ей некуда идти. Она не может защититься. Конечно, в сумке лежит газовый баллончик, но будет ли от него толк? Не у кого попросить помощида и как, мертвый смартфон остался дома. Не к кому постучаться, прося о защите защите от монстра, который только притворяется сестрой.
Да ее в психушку сдадут, если она кому-то это расскажет!
Она одна.
Абсолютно одна.
Марья споткнулась и упала, рассадив ладонь. Боль сверкнула белой звездой под веками и быстро уняласьвсего лишь содранная кожа и немного крови. Бывало и хужекогда ни с того ни с сего болели глаза или кровоточила кожа у ногтей. Бывало и хуже, когда Навь и одна ее пернатая тварь давали о себе знать.
Марья уставилась на ссадину на ладони, губы медленно расплылись в нехорошей улыбке. Она сморгнула последние слезы, огляделась и уверенно бросилась к ближайшей круглосуточной кофейне.
Нет, она не одна.
Он так старался напоминать о себе, что глупо было бы сейчас о нем не вспомнить. В конце концов, помогать ейи в его интересах тоже.
А с мертвого сокола хоть перьев горсть.
В кафе ей даже не удивилиськто ж еще может заявиться глубоко за полночь? Заплаканная девица, пожалуй, еще не самый неожиданный вариант. Сонная официантка приняла заказ, задержалась у стола чуть дольше, чем требовалось, тихо спросила, нужно ли чем-то помочь.
Если у вас найдутся перекись водорода и ватные диски, я буду очень вам признательна.
Заказ Марья оплатила сразу, чтоб не вызывать подозрений, кофе и блинчики. Она не сомневаласьпоследние будут из морозилки, кое-как подогретые для неурочной посетительницы. Но ее это мало волновало, она вообще не собиралась есть или питьот одних только мыслей о еде горло сжимала дурнота, и она оказалась гораздо, гораздо сильнее голода.
Ей просто нужен был нож.
Ждать пришлось утомительно долго, и Марья постоянно оглядывалась и вздрагивала, когда открывалась дверь, но нет, Аня ее еще не нашла. Марья не знала, сколько у нее есть времени, и нервно кусала губы. Когда принесли заказ, она едва дождалась, пока официантка уйдет, и, спрятав нож в рукаве, проскользнула в туалет.
В ярком желтоватом свете Марья больше напоминала мертвеца.
Кое-как засучив рукав, она коснулась ножом внутренней стороны руки у локтя. Нож надавил на мягкую кожу и затрясся в ослабевших пальцах. Марья несколько раз быстро вдохнула. Ладно, может, с тыльной стороны руки будет не так страшно.
Зазубренный столовый нож был туп, как самый отпетый двоечник в школе. Марья сжала зубы, раз за разом проводя лезвием по коже, но оставляя только едва покрасневшие царапины. Не получалось, нож соскальзывал с кожи, и она нервничалаждала, что вот-вот явится одержимая сестра. Марье потребовалось слишком много времени, чтобы кожа разошлась и выступило несколько капелек крови.
Я думала, будет проще, прошептала Марья своему отражению.
Менять план было поздно, и Марья озлобленно, с силой провела следующую полосу на руке, боль жглась и зудела, и Марья надеялась, этого хватит. Раньше у нее были перья и подначивающий шепот, вплетенный в ветер, он подсказывал и направлял, успокаивал и утешал. Сейчас приходилось импровизировать и верить, что адресат поймет ее послание.
Одна за другой на коже проступали красные буквы, неровные, в кляксах кровавых капель.
ПРИХОДИ
Закончив, Марья обессиленно опустила руки, поправила рукав и поморщилась, когда шерсть скользнула по растревоженной коже. Как ни в чем не бывало она вернулась за столкофе уже успел остыть и стать отвратительно приторными уставилась в окно.
До рассвета было еще далеко.
* * *
Детеныш запутался в колючих плетях и скулил жалобно, ногтями царапая сероватую землю. Темные, почти черные лозы сжимали его сильнее и сильнеене понять, сначала удушат или кости переломают. От них едва заметно тянуло сладковатым ароматом разложения.
От знакомого до отвращения запаха замутило. Старик повел плечами, ощутив, как волосы шевелятся на затылке, неуклюже опустился на колени, приглядываясь к жертве. То ли ребенок, то ли зверенышне разобрать. Маленькое, округлое еще тело, отчетливо звериные черты. Это мог быть разум сноходца, еще не знающего о своем даре. Это мог быть слабый городской духсильный не попался бы в ловушку.
Старик видел, что стало приманкойяркий цветок, с длинными, острыми лепестками, изрезанными мелкими зубчиками. Такими острыми, что стоило их коснуться, как они располосовали кожу до крови, а с первой каплей ловчая петля затянулась. Там, где кровь коснулась лепестков, они изменили цвет с белого, сияющего в сумерках, на тревожно-красный, как у подгнивающего мяса.
Старик погладил детеныша по голове, и тот ненадолго притих. Если честно, у него не было времени помогать всем страждущимкаждый удар сердца напоминал, что он опаздывает, но пройти мимо жертвы мертвого леса было выше его сил. В конце концов, это была его вина, что Навь смогла проникнуть в мир живых, вцепиться в него корнями и ветвями, ловя неосторожных существ. Изнанка, сторона духов, никогда не была безопасной, но с тленным дыханием леса стала щедро дарить смерть.
Тише, пробормотал он, ощупывая плети, я помогу. Тише.
Детеныш слушался, зачарованный его спокойным, хрипловатым голосом. Медленно, словно ловчие лозы были разумным зверем, старик потянулся за костяным ножом, с тихим перестуком качнулись амулеты на груди. Темное зазубренное лезвие коснулось лоз, и те вздрогнули, сжались сильнее, спеша убить свою жертву, и детеныш оглушительно завизжал.
Старик ударил резко, почти не замахиваясь. В старых худых руках не было силы, жилы едва-едва двигали кости, но плеть легко разошлась под лезвием, словно была из масла. Срез остался гладким и темным, словно его огнем прижгли, и под корочкой бурлил сокстарик не сомневалсяядовитый и куда более опасный, чем сами лозы.
Он успел. Срезал последнюю плеть прежде, чем та задушила детеныша. Тот едва дышал, шевеля посиневшими губами, глаза закатились, из-под век проглядывали белки. Старик осторожно поднял его, провел по голове, вытащил из ладоней зазубренный цветокпосле смерти лоз тот почернел и увял, и лепестки поникли мягкими лоскутами.
Запах гнили сделался нестерпимым. Нужно было уходить.
Детеныш очнулся, когда старик унес его довольно далеко от ловушки, где запах рассеялся, остался позади. Завозился в руках, захныкал. Старик поставил его на землю, присел напротив.
Тише, дитя. Все хорошо. Ты цел.
Детеныш замолчал, доверчиво глядя на старика, потер порезанные ладони. В умных звериных глазах не было страха, подвижный нос шевелился, принюхиваясь. Он некрепко стоял на ногах и покачивался, тянулся к старику, пытаясь уцепиться за его рукава, и старик со вздохом снова подхватил его на руки.
Ты совсем ослаб, я погляжу. Неужели яд? Детеныш снова захныкал от его слов. Ты из города, верно? Хорошо. По велению судьбы мне в ту же сторону. Я отнесу тебя, а ты постарайся не вертетьсямои руки слабы и долго тебя не удержат.
Детеныш затих и словно стал легче.
Тропа гладкой лентой легла под ноги, растянулась до горизонта, укрытого туманной зыбью. Даже здесь, на стороне духов, медленно наступала ночь, и солнце бежало от ее черного покрывала, окрашивая за собой медью небо. Город был уже близко, старик чуял это, понимал по завихрениям тумана вокруг. Мир обращался в калейдоскоп, который менялся с каждым его шагом.
Когда сонная зимняя степь, выбеленная то ли снегом, то ли солью, сменилась на пустыри с битым кирпичом, высокие серые травы и вросшие в землю пустые дома, детеныш снова заворочался, спрыгнул и заковылял вперед, постоянно замирая и оглядываясь.
Звал.
Сердце пропустило удар, но успокоилось. Мало ли, зачем звал. Скорее всего, детенышу все еще не хватало сил. О награде старик и не думал: за мел- кие услуги звери не награждают, а сноходец и не осознает его как стороннего человека, а не часть кошмара.
Он последовал за нимнастороже, медленно переставляя ноги, одну руку заведя за спину и сжав нож, другой перебирая амулеты на груди. Он не знал, что его тревожит, заставляет не доверять тому, кого он только что спас. Но лучше не доверять, а потом извиниться, чем доверять и погибнуть.
Детеныш остановился у дома с целыми стеклами. Высокий деревянный забор примыкал к стенам, огораживая маленькое подворье, и старик толкнул калитку, позволяя детенышу войти. Тот с трудом проскользнул в узкую щель, снова оглянулся. Вокруг его шеи и на запястьях темнели синяки от ловчих лоз, медленно наливаясь гнилостной чернотой, и если старик до этого колебался, то сейчас последовал за детенышем уверенно. Спасти от ловушки и оставить умирать от ядачто может быть более жестоким?
Он занес детеныша в домчистый, но покинутый, словно хозяева встали перед вечерним чаепитием и ушли навсегда. На столе рядом с кроватью еще лежало вязание, спицы тускло блестели.
Старик уложил ребенка на кровать, и тот едва слышно вздохнул, закрывая глаза и расслабляясь. Звериные черты на застывшем лице стали отчетливее. Старик отложил нож в сторону, снял один из амулетовкостяные фигурки, перемежающиеся с деревянными бусинами, провел им над детенышем.
Нахмурился.
Успел еще удивиться, что не смертный, не дух перед ним, не порождение обратной стороны да глубоких теней, а отпрянуть уже не успел. Детеныш открыл глаза, темные и глубокие, как вода над омутом и смотрел, смотрел, как медленно оседает на пол старик, как из онемевших пальцев падает нить с костяными и деревянными бусинами, как жизнь вытекает из него бесконечной лентой.
Вовсе не цветок был приманкой.
Ему стоило помнить, что лес коварнее, чем можно только предположить.
Он схватился за угол стола, пытаясь удержаться, найти точку опоры, чтобы сделать хоть что-то. Но сил и так было мало, а лес в обличье грустного детеныша стремительно их допивал. Пальцы зацепились за вязание, потянули его за собой, и спицы с тихим звяком упали на пол. Старик прищурился, но зрение уже помутилось и расплылось. Он собрал остатки сил, чтобы дотянуться до спицы, и остатки остатковчтобы занести руку.
Упала она уже сама.
Он лежал среди темной пелены, которая затянула зрение, и слушал тишину. Сколько ему набираться сил, чтобы хотя бы встать? И не станет ли он, беспомощный, как игрушка, жертвой местных обитателей?
Вскоре раздались шаги, скрипнули доски. Кто-то прошелся совсем рядом, вложил нитку амулета в ослабшую ладонь. Пелена посветлела и прояснилась. Пустой рукой он нашарил нож и, только сжав шершавую рукоять, успокоился.
Друг мой. Губы старика едва дрогнули в улыбке. Что бы я без тебя делал.
Тот помог старику подняться, дойти до дверей. Уже за порогом старик обернулсяна кровати лежало уродливое переплетение корней, лишь отдаленно напоминающее фигурку ребенка. Спица вошла неглубоко, но этого хватило.
Под темным небом старик глубоко втянул воздух, чувствуя, как силы возвращаютсякапля за каплей.
Андар, скажи, ты нашел ее?
Тот грустно качнул головой и отвел глаза. Старик кивнул, он и не ждал другого ответа. Шаманы и духи могли сто раз повторить, что отправили его за сестрой исправлять собственную ошибку, но правда была гораздо проще: ни один из них не мог ее отыскать. Даже для самых острых глаз она была неотличима от простых людей, и глупо было ожидать, что юный друг с этим справится.
«У тебя с нею одна тропа и одна судьба, сказал тогда дух-вепрь, последний, кто наставлял его. Если кто и сможет, то только ты».
Но тропы свивались замысловатыми узлами, и он блуждал по ним, как в густом кошмаре, и не знал, а хочет ли проснуться.
Андар тревожно заглянул в лицо спутнику, сжал его ладонь, приложил два пальца сначала к своему лбу, потом ко лбу старика. Смазанные образы и нечеткие звуки скользнули в его память и остались тамсловно все он видел своими глазами.
Ты нашел младшую? Что ж, это лучше, чем ничего. Что бы я без тебя делал, повторил старик и оглянулся на покинутый дом. Мысли сами собой складывались в замысловатую мозаику, детеныш-приманка добавился новым кусочком головоломкии изменил всю картину.
Старик давно научился обращать свои ошибки в оружиеиначе так и остался бы в волчьей шкуре и в Нави.