Не против, Эддард поправил очки на переносице и мрачно улыбнулся. Более того, добавил он, посмотрев Варлану в глаза. Я вам помогу.
Глава 22Истязательница
Он не умолял меня, когда я зашла во второй раз.
Он и не проклинал меня, и не пытался торговаться.
Вместо этого он наблюдал за мной от стены, его лицо и глаза были лишены выражения.
Глядя на него, я невольно вспоминала загнанных в угол животных, которых слишком много били. Он также выглядел более худым, словно потерял вес даже за те двенадцать с небольшим часов, что я его не видела. В его выражении всё ещё сохранялись следы нашего первого прыжкато есть, я видела непреходящее горе и усталость, которая не ограничивалась содержанием в плену и нехваткой сна, но в основном я видела в его взгляде злость.
Полагаю, война со мной началась.
Это было больше недели назад.
По словам Джона, он вообще не ел последние два дня. Он пил воду из-под крана в стене, даже совал голову под тот же кран и смачивал холодной водой лицо, но он отталкивал принесённую еду, даже не посмотрев на неё. Сэндвич с завтрака всё ещё лежал на металлической тарелке в нескольких футах от него, вместе с окурком последней hiri, которую он курилДжон дал её ему, когда принёс еду.
Он прислонился спиной к органическому кафелю, согнув длинные ноги под таким углом, чтобы удобно было опереться предплечьями на колени.
Оттуда он смотрел на меня так, будто я была ещё одним животным.
Входя туда каждый день, я готовилась к очередной перепалке с ним, к очередной серии насмешек, попыток спровоцировать меня, выбить из колеи. Но эти перепалки никогда не случались. Не знаю, то ли он изучал меня, пытаясь выработать новый подход, то ли уже применял новый подход, попросту сохраняя молчание.
Возможно, он просто отказался от попыток достучаться до меня.
Я попыталась не предполагать, о чём он мог думать, когда я вошла и поставила свою бутылку воды на пол. Я сказала себе, что это не имеет значения, но знала, что это не совсем правда. Правда в том, что я не могла сказать, добиваемся ли мы хоть небольшого прогресса. Он видел эти вещи, заново переживал своё прошлое, но я не знала, даёт ли это нам что-нибудь, кроме страданий.
Я сделала всё, что могла, чтобы усилить связь между нами.
Буквально на вторые сутки я провела ночь в резервуаре с ним, выйдя только на несколько часов следующим утром, чтобы принять душ, переодеться и посовещаться с остальными.
Решение спать там, с ним, было предельно простым.
Я почувствовала, что связь между нами значительно усилилась после начальных двух сессий; но после ночи в разлуке, которую я провела в бараках, а онв резервуаре, эта связь на следующее утро ощущалась вдвое слабее.
Барьерный щит в резервуаре был слишком силен, и поэтому я не могла долго находиться в разлуке с ним.
Вэш уже предупредил меня, что мне понадобится установить с ним более тесную связь, если я хотела добраться до тех воспоминаний, которые он меньше всего хотел мне показывать. Так что я смирилась с фактом, что буду практически жить в резервуаре с ним, пока это не произойдёт.
Балидор, конечно, возненавидел эту идею.
Вскоре после окончания первой сессии они накачали Ревика газомотчасти для того, чтобы выкупать его и сменить одежду, а отчасти, думаю, потому, что Балидор хотел прекратить его крики, которые продолжались несколько часов после моего ухода.
Все, кто смотрели на станции охраны, перепугались.
Никто не сказал мне ничего прямым текстом, но когда я вышла, никто не смотрел мне в глаза. Я уловила шепотки от некоторых из них, которые подумали, что я сделала что-то в Барьере, чтобы причинить ему настоящую больможет, чтобы отомстить за то, что он сделал со мной ранее в тот же день. Похоже, многие думали, что он это заслужил, но всё равно сторонились меня, когда я вышла, и смотрели на меня как будто новыми оценивающими глазами.
Я стала его истязательницей.
Похоже.
Лишь Джон пошёл за мной в мою комнату той первой ночью.
Он не стал ничего у меня спрашивать. Вместо этого он просто был рядом, пока я ела, отпускал шуточки, когда молчание становилось слишком тяжёлым, и предложил поспать со мной, если я не хотела оставаться одна.
Наконец, не сумев уговорить меня выйти в другую комнату, чтобы посмотреть старый фильм с ним и Дорже, или поиграть в шахматы, или в карточную игру видящих под названием rik-jum, он поддался моему желанию побыть в одиночестве и ушёл.
После тех первых суток дни начали сливаться воедино, совсем как в пещере Тарси.
Я знала, что нам с Ревиком, скорее всего, давно пора взять ещё один перерыв и основательно окатиться из шланга, но я пока что не хотела делать ничего, что могло бы замедлить процесс. А ещё я не была уверена, что смогу войти обратно так же легко и быстро, если остановлюсь надолго, не добившись видимого прогресса.
В плане ощущения, схожего с зависимостью, это действительно походило на повторение пещеры Тарси.
Только ещё хуже, на самом делесвоеобразный больной вуайеризм, который вызывал у меня отвращение, когда я задумывалась о собственных стремлениях и мотивах, и в то же время притягивал как наркотик, отчего становилось сложно завершать сессии.
Я не могла позволить себе слишком задумываться об этом, или о том, что это делало со мной и с ним. Я практически уверена, что если я собиралась закончить, то это должно случиться за один этап. Пока тяжёлая стадия не закончится, пока я не буду иметь представление, сработает ли это, я не могла позволить себе роскошь учитывать в этом уравнении свои пожелания.
После первой сессии он умолял меня ещё раз.
Казалось, что между первым разом, когда он попросил меня остановиться, и вторым прошло несколько жизней.
В реальности же прошло примерно шесть дней. Семь максимум.
За эти дни мы проводили примерно по семнадцать часов в Барьере каждые сутки.
От промежутка между его мольбой мне не стало легче это слушать, и мне не было лучше, когда он начал орать на меня матом из-за того, что я попыталась его успокоить.
Я заставила себя спать там и в ту ночь тоже.
Большую часть времени я просто пролежала без сна, но не позволяла себе уйти.
Через три дня я поручила Адипану организовать отдельное пространство, чтобы я могла ходить в туалет на противоположном конце от места, где он был прикован. Таким образом, им не приходилось прогонять меня через все протоколы безопасности каждый раз, когда мне нужно сходить в туалет или умыть лицо. Используя органический функционал, я даже могла принять душ, если бы захотеластена могла выдавать шампунь, мыло, даже чистое полотенце и чистую одежду.
Когда я перестала отвечать на его попытки спровоцировать меня во второй раз, он просто лежал там и плакалчто было ещё хуже.
Думаю, то, что мы делали, влияло и на его сны тоже.
Я знала, что это влияло на мои сны.
Я просыпалась, не понимая, жил ли мой разум всё ещё полностью в Барьере, ощущая, как его свет вплетается в меня хаотичными импульсами, ищет возможности сбежать, ищет любой выход. Мне снились пещеры и кандалы, которые приковывали мои запястья к лодыжкам. Мне снился запах мочи и крови, писк крыс, ощущение ножек и усиков насекомых на коже под одеждой. Я просыпалась от того, что мою грудь сокрушал груз и боль, будто я умирала.
Один раз я проснулась с криком.
Не знаю, напугала ли я Ревика, но Джон сказал мне, что Юми, которая в тот момент наблюдала за консолью безопасности, подскочила на стуле от испуга.
Промежутки между прыжками становились короче, сон для нас обоих становился всё более и более бессмысленным. Думаю, какая-то часть меня даже пыталась вымотать его, сделать таким усталым, чтобы ему сложнее было со мной бороться.
Это быстро стало стратегией, почти хладнокровной. Я начала спать в любой удобный момент, даже когда он лежал там и хватал ртом воздух. Я сознательно пыталась сберечь свою энергию в надежде, что он будет бодрствовать, что давление и утомление заставят его покориться, что он сделает это до того, как его разум полностью сломается.
Временами я гадаламожет, во мне всё же жила истязательница.
Это было пугающее осознание, но я не позволяла себе слишком углубляться в это, начинала видеть его как головоломку, требующую решения, некую вещь, которую надо открыть изнутри и желательно не сломать общее устройство. Временами я видела, как балансировала на этой линии, даже давила, чтобы посмотреть, поддастся ли он, а потом отступала назад, когда это загоняло его в пространство, которое я не могла контролировать.
В глубине души я задумывалась, не черпаю ли я здесь опыт Ревика.
Может, истязаниеэто всего лишь один из многих навыков, которые я унаследовала вместе со связью.
Я не хотела думать о том, было ли это к лучшему или к худшему.
***
Он кричит, лёжа лицом вниз на массивном деревянном столе.
Он охрип от крика, оглох от него. Он не может заставить себя остановиться.
Паника сокрушает его свет; он старается освободиться, его левое запястье приковано к дереву. Человек трудится над ним, сощурив глазки-щёлочки, изогнув губы в полуулыбке, когда он поднимает клеймо от его кожи и глядит на конец, который всё ещё шипит жиром и кровью.
Тут я не могу быть полностью здесь.
Я не могу быть им.
Но я могу отвернуться.
Я не могу удержаться и отворачиваюсь, повелевая себе оказаться в какой-нибудь другой части комнаты, в каком-нибудь другом месте, где я могу слышать это и видеть это, но в мой мозг врежется меньше образов, и мне не будет казаться, будто я сама делаю это с ним.
Я вижу старика, который пассивно наблюдает, стоя у основания деревянной лестницы и сложив длинные руки на пояснице. Его похожее на череп лицо остаётся таким же неподвижным, как и серый плащ, как и волосы цвета железной седины.
Под плащом он одет в человеческую одежду: бриджи для верховой езды и грубую хлопковую рубаху. Его волосы зачёсаны, козлиная бородка аккуратно подстрижена, что только подчёркивает форму его головы и лица, которая придаёт ему сходство с черепоми всё же черты его лица остаются странно неприметными. В моей памяти мало что остаётся помимо того, что его кожа натянута как на скелете, и единственное запоминающееся впечатлениеэто его пристальные глаза, глубоко сидящие в глазницах.
Жёлтые глаза, цвета тошнотворной мочи.
Он ждёт, пока у мальчика в буквальном смысле закончится воздух в лёгких.
Нензи, говорит он.
Его голос звучит холодно, в приказном тоне.
Нензи. Ты обязан хранить молчание.
Мальчик хрипит, выдавливает вздох, который должен быть чем-то большим.
Это единственная команда, которой его тело может подчиняться. Он знает, что случится, если он не послушается, и я осознаю, что уже, уже голос Менлима имеет над ним больше власти, чем собственный голосдаже в таком простом вопросе.
И всё же он задыхается, старается дышать, его худые руки и ноги напряглись до предела, распластавшись по столу. Он смуглый от загара, босой, и для меня он выглядит примерно на семь лет, потому что я всё ещё воспринимаю возраст через человеческую призму.
Я не могу это вынести. Правда, не могу.
Но я должна.
Когда мальчик вновь начинает контролировать звуки, которые он издаёт, и закрывает глаза, его дыхание всё ещё вырывается из груди подобно ударам кулака. Пожилой видящий издаёт щелкающий урчащий звук, показывая жест одной рукой.
Ты можешь спасти себя, Нензи, тихо говорит он.
Нет, слезы застилают светлые глаза. Не могу.
Ты можешь убить этого человека. Для тебя это так же просто, как прихлопнуть муху.
Я не могу Дядя, пожалуйста
Глаза пожилого видящего ожесточаются. Очерченные губы поджимаются.
Не умоляй меня, племянник. Не пресмыкайся передо мной, как какой-то трусливый червяк. Ты создание-посредник. Один из избранных.
Нет, хрипит мальчик. Он показывает отрицательный жест рукой, закованной в кандалы, и в его глазах стоят слезы. Ошибка. Это ошибка. Этого не может быть. Яне он. Я не Сайримн.
Поначалу глаза пожилого видящего остаются неподвижными.
Затем он переводит взгляд с лица мальчика обратно на человека.
Ещё раз, Меренье, бесстрастно говорит он. Мы сделаем это ещё раз. И ещё раз. Пока мой племянник не осознает, какое богохульство он творит своими губами, отказываясь от священной должности, для которой он рождён. Пока он не осознает, что он только что осквернил своих родителей и их жизни, которыми они пожертвовали для него.
Нет! кричит мальчик, крутя головой и стараясь посмотреть на человека. Нет! Пожалуйста! Я этого не делаю. Я не отказываюсь! Я готов! Я готов быть им!
Когда закончишь, говорит пожилой видящий. Отведи его обратно, Меренье.
Нет! кричит мальчик. Нет! Пожалуйста! Пожалуйста, не надо!
Я стою где-то в тени, вздрагивая от каждого крика.
И всё же я знаю, что улавливаю лишь малейшую часть, чувствую это с ним, но в то же время не чувствую, наблюдая за пожилым видящим, когда тот поворачивается, чтобы выйти из подземной комнаты.
Я уже знаю, что под ней находится другая комната, и что в камне под столом, где прикован мальчик, имеется люк. Я знаю, что именно там внизу водятся крысы и другие ползучие штуки, именно там он сидит в темноте, стараясь дышать и задыхаясь сырым воздухом.
Я знаю, что мальчик опять окажется там с ладонями, привязанными к ступням, и они оставят его тамвозможно, на несколько дней. Возможно, дольше.
И я поднимаю взгляд, когда Сарк поворачивается на верху лестницы, и свет льётся на выступающие кости его лица, когда он вновь смотрит на мальчика своими жёсткими, почти рептильными глазами.
Я хочу убить его. Мне никогда в жизни ничего так не хотелось.
Но на самом деле меня здесь нет.
Менлим дожидается, когда человек опять делает паузу, когда вопли стихают до надломленных всхлипов и тихих стонов.
Я делаю это для тебя, Нензи, говорит он почти тихим голосом. То, чему я учу тебя, может тебя спасти, сын мой.
Пожалуйста! выдавливает мальчик. Пожалуйста, дядя. Пожалуйста! Я прошу прощения
Нензи, произносит он, тихо щелкая языком. Нензи, перестань.
Дядя, я
Просто перестань, Нензи. Перестань. Я хочу, чтобы ты помолился со мной.
На мгновение воцаряется гробовая тишина.
Всё, что я слышуэто дыхание в тускло освещённой комнате, пахнущей кровью и обугленной плотью.
Звукиэто в основном попытки мальчика дышать, то, как его лоб прижимается к дереву, как его ладошки сжимаются в кулаки по обе стороны от его лица. Его тело всё ещё корчится от боли, спина наполовину выгнулась над деревом, но по его лицу я понимаю, что он услышал пожилого видящего и знает, что сейчас тоже обязан ему подчиниться.
Даже человек делает паузу в своей работе и поднимает на Менлима покорный, почти боготворящий взгляд.
Нензи? зовёт старик. Ты говоришь со своими Предками?
Я смотрю на мальчика и вижу, что его глаза крепко зажмурены.
Он всё ещё прижимается лицом к дереву, но теперь его губы шевелятся и бормочут слова. Я наблюдаю за ним, ощущая, как в моём свете поднимается какое-то отчаяние, глубинная тошнота.
Запомни этот момент, сын мой, выдыхает пожилой Сарк почти ласково. Всегда помни, кто ты. Помни, сколько всего ты отдал ради этой цели. Ты будешь оборачиваться на это и знать, что ты можешь вынести что угодно. Ты будешь знать, что ты отдал всё ради спасения своих людей, Нензи. Ты будешь помнить, что ты не просто мужчина, жёлтые глаза слегка светятся над лестницей. Ты эмиссар Света.
Глава 23Учитель
Сон прерывается без предупреждения, как это часто бывает.
Я остаюсь с тошнотой, одна в другом месте, не имея времени, чтобы адаптироваться; мой разум не может отдохнуть и даже переварить то, что я только что ощутила. Здесь всюду боль, и мой разум слишком затерялся, чтобы увидеть её причину. Я вновь являюсь мальчиком, я внутри его физического сосуда, и голос резко зовёт его, произносит его имя с другого конца комнаты.
Он резко вскидывает голову, двигаясь как животное и ожидая, что кандалы остановят его движение.
Когда этого не случается, он дёргается слишком далеко и едва не сваливается с сиденья.
и вокруг него раздаётся смех. Детский смех.
Другой голос их заглушает.
Эвальд! резко говорит женщина.
Я вместе с ним пытаюсь сосредоточиться на лице той, кто позвала его первой.
Эвальд! Ты меня слушаешь?
Он начинает показывать рукой жест, затем вспоминает, останавливается посреди движения и украдкой бросает взгляд на гигантского мальчика, который втиснулся на сиденье такого же размера в двух рядах отсюда. Мальчик с поразительно белыми волосами и глубоко посаженными чёрными глазами улыбается ему, и кожа вокруг его глаз слегка морщится, когда он изображает поцелуй и постукивает пальцем по виску.
«Слишком поздно, думает он, зная, что мальчик услышит. Слишком поздно, заморыш».
Эвальд, повторяет женщина. Я задала тебе вопрос.
Да, фрау Шлоссинг, говорит он, рывком переводя взгляд перед собой. Я слушаю.
Это последнее предупреждение. Ты будешь ждать меня после урока.
Страх скручивает его живот. Внезапно ему нужно в туалет, но он не может отпроситься у неё. И он не может сказать ей, что он не может остаться, что они будут его ждать.
Эвальд! Ты меня слышал?
Я вместе с ним вновь сосредотачиваюсь на женщине, которая стоит перед старомодной школьной доской.
Он один раз кивает, замечая её раздражённый и озадаченный взгляд, но косится в сторону и не смотрит ей в глаза.
Да, фрау Шлоссинг. Я буду ждать.
И всё же его взгляд опять останавливается на белобрысом гиганте, замечая весёлую улыбку на толстых губах, и давление на его мочевой пузырь усиливается.
Мне нужно в туалет, выпаливает он, заговорив прежде, чем осознал своё намерение. Мне нужно в туалет. Сейчас, фрау Шлоссинг.
Другие дети снова смеются, но его учитель лишь хмурится. Она, похоже, хочет ему отказать, затем почему-то меняет решение.
Иди, Эвальд. Возвращайся в приемлемое время.
Он соскальзывает со стула, когда она ещё не закончила говорить, перешагивает подножки, пробирается сквозь руки и пальцы, которые тычут его в бока и спину.
Он видит их, но не видит по-настоящемупрепятствия между ним и его целью, дверью наружу. Он знает, что ему в любом случае светит избиение, как бы он ни ушёл, но ему всё равно. В месте, где нет свободы от боли, единственный выбор, который у него имеетсяэто форма, в которой его настигнет боль.
Он добирается до двери в коридор, затем до самого коридора. Деревянное здание школы состоит из четырёх комнат, расположенных по возрасту, но туалет общий и находится снаружи. Он уже в последнем фрагменте коридора, смотрит на двери чёрного хода, почти ощущает запах и вкус ветерка снаружи
Когда его зовёт голос прямо позади него.
Эвальд, зовёт он.
Он замирает на полушаге.
Эвальд. Иди сюда.
Он поворачивается прежде, чем успевает подумать о том, чтобы остановить себя. Его нервы натянуты до предела, разум склоняется только к бегству. Вместе с этим мягким голосом в нём расцветает надежда, ещё до того, как он видит её лицо. Он смотрит в глаза другого учителяего учителя с прошлого года, когда он был моложе. Посмотрев на неё, он не в силах отвернуться.
Она манит его в свою комнату.
Её классная комната сейчас пустует. Младшие дети семи-восьми лет уже ушли, закончив обучение раньше. Мальчик мал для своего возраста, даже по меркам видящих; он меньше некоторых детей в младших классах, но теперь люди думают, что ему одиннадцать.
Несколько секунд борясь с самим собой, он следует за её манящим пальцем в комнату. Когда дверь за ним закрывается, боль в его животе усиливается.
Она проходит обратно в переднюю часть классной комнаты и подвигает один из маленьких стульчиков так, чтобы он стоял всего в нескольких футах от учительского стула за столом.
В отличие от фрау Шлоссинг, она молодаможет, в позднем подростковом возрасте или двадцати лет с небольшим. Её длинные светлые волосы косами спускаются по спине, и она одета в плотное, но светлое платье, практичное, но достаточно облегающее, чтобы видны были все изгибы её фигуры.
Она красивая, и у неё сильные ноги. Он невольно смотрит на неё, почти виновато изучая её взглядом с другой стороны стола.
Эвальд, говорит она, озадаченно поднимая взгляд. Иди сюда.
Я не должен здесь находиться, лепечет он. Фрау Шлоссинг
Я прослежу, чтобы у тебя не было проблем с фрау Шлоссинг, говорит она, дружелюбно улыбаясь ему. Сев на стул за своим столом, она выразительно смотрит на другой стул, который она поставила напротив.
Иди сюда, Эвальд.
Не сумев придумать причину для отказа, он неохотно подчиняется зову.
Сядь сюда, говорит она, похлопав по другому стулу.
Я не могу здесь быть, повторяет он, глядя на дверь.
Я не наврежу тебе, Эвальд.
Я знаю, фрейлейн, просто
Эвальд, в её голосе начинают звучать учительские нотки. Сядь.
Он неохотно пересекает расстояние между ними и садится на деревянный стул возле неё.
Я ничего не делал, говорит он.
Я знаю, что ты ничего не делал. У тебя нет никаких проблем, Эвальд. Пожалуйста. Просто постарайся расслабиться.
Он сидит там, чувствуя, как грохочет сердце в груди, пока она критически осматривает его. Её взгляд проходится по его телу, затем подольше задерживается на лице.
У тебя синяк, говорит она мгновение спустя, показывая на место на своей шее. Откуда он у тебя, Эвальд?
Я не знаю.
Это огромный синяк, Эвальд. Выглядит больно.
Я не знаю, откуда он, мисс.
Она продолжает смотреть на него, будто ожидая, когда он продолжит. Когда он этого не делает, она кивает словно себе самой. Он видит, как поджимаются её губы, а в голубых глазах появляется сосредоточенное выражение.
Ты хромал, Эвальд. Когда заходил сюда. Ты это знаешь?
Нет.
Ну, так вот, ты хромал.
Нет, я не хромал, мисс.
Хромал, но её голос звучит ласково, скорее понимающе, нежели с обвинением. Всё хорошо. У тебя не будет проблем, Эвальд. Не будет.
У него на это нет ответа, так что он отворачивается.
Ты покажешь мне свою спину, Эвальд? Под рубашкой?
Он вскидывает взгляд, настораживает уши, а сердце начинает ещё сильнее колотиться в груди. Им завладевает какой-то ужас, смешанный с очерняющим страхом такой силы, что поначалу он не может ей ответить. Когда она тянется к его рубашке, он отдёргивается.
Нет!
Он вскакивает на ноги, спотыкается и едва не опрокидывает стул, но больше не двигается с места. Стиснув край стола, он просто стоит там, держась за рубашку и не решаясь убежать. Ему опять нужно в туалет, так сильно, что он едва может нормально думать. Внезапно ему становится страшно, что он потеряет контроль и опустошит мочевой пузырь прямо перед ней.
Пожалуйста, говорит он. Извините.
Почему ты извиняешься, Эвальд?
Мне нужно идти. Мне правда нужно идти. Я сказал фрау Шлоссинг, что вернусь что я буду недолго. Мне нужно сходить в туалет.
Она колеблется, но когда она смотрит на него, он не видит никакой злости. В её глазах всё ещё стоит беспокойство, почти даже жалостьможет, даже больше, чем жалость. Подвинувшись ближе, она прикасается к его руке, и это ободряющее прикосновение, которое исчезает в тот же момент, когда он вздрагиваетсловно заверяет его, что это прикосновение не задержится, если он того не хочет.
Я не сделаю тебе больно. Обещаю, Эвальд. Обещаю. Я пытаюсь тебе помочь.
Пожалуйста, перестаньте. Перестаньте это делать
Я знаю, что кто-то делает тебе больно. Я знаю, что ты страдаешь.
Вы должны перестать, говорит он. Пожалуйста, мисс. Вы должны.
Перестать что, Эвальд?
Перестать говорить о нём, выпаливает он. пожалуйста.
Она пристально смотрит на него, и на мгновение он теряется в её молодом хорошеньком лице.
О ком, Эвальд? О ком я должна перестать говорить? она хмурится, но кажется, что это хмурое выражение адресовано не ему. Теперь в её глазах мелькает нечто, похожее на электрический разряд, и он знает, он чувствует в её свете, что она прекрасно понимает, кого он имеет в виду.
Твой дядя? Это он, Эвальд? она сердито прикусывает губу, и от этого она только хорошеет. Он сказал тебе так отвечать? Он сказал тебе угрожать мне? Перестать задавать вопросы о тебе?
Это небезопасно, только и может сказать он. Пожалуйста. Пожалуйста. Просто перестаньте, пожалуйста.
Если я помогу тебе, тогда он больше не сможет делать тебе больно, Эвальд.
Вы не можете, он качает головой. Вы не можете мне помочь. Вы не понимаете.
Она хмуро смотрит на него, и на мгновение он видит в её глазах настоящую печаль.
Эвальд, произносит она, и её голос вновь нежен. Разве ты не хочешь, чтобы он перестал делать тебе больно? Разве ты не хочешь жить с людьми, которые о тебе заботятся? Которые не обращаются с тобой вот так?
Боль струится по его свету. Он смотрит на неё, и на мгновение он едва сдерживается, чтобы не обвить руками её шею, хотя бы на секундочку. Но это чувство усиливается вместе с больюзнание, что они могут уже быть в курсе, что кто-то наверняка наблюдает за их беседой прямо сейчас.
Думая об этом, он слышит голоса в коридоре, гадает, заметил ли уже Джервикс, что прошло слишком много времени, что он отсутствовал дольше, чем сказал. Гигантский мальчик с белыми волосами будет ждать его, даже если он вернётся вовремя.
Мне пора, выпаливает он.
Эвальд. Пожалуйста. Пожалуйста, позволь мне помочь тебе, она расстроена, умоляет его. То, что он делаетнеправильно. Ты должен это понимать. Ты должен понимать, что это неправильно.
Глядя на её лицо, он понимает, что он должен что-то сделать.
Слишком поздно.
Дядя её убьёт.
Он знает это, и ему даже не нужно думать, почему. Она уже подавала жалобы городским властям. Дядя задавал ему вопросы, спрашивал, кто она такая, что она ему говорилачто он ей говорил.
Затем мальчик перешёл в другой класс. Он сумел убедить дядю, что она больше его не увидит. Но они узнают, если она опять что-то скажет. Они узнают, если она что-то увидит, если она что-то ему скажет.
Он может надавить на неё. Он может подтолкнуть её забыть сегодняшний день.
Но этого будет недостаточно. Он уже подталкивал её три или четыре раза, но она всё возвращается, спрашивает об одном и том же.
Он должен удостовериться, что они ей никогда не поверят.
Он должен заставить её уйти.
Когда мысль обретает форму, а за ней формируется идея, его боль усиливается.
Его свет шёпотом простирается вокруг ещё до того, как план полностью устаканился, и завладевает её светом.
Он действует прежде, чем успевает усомниться в себе, зная, что это может быть его единственный шанс перед тем, как она опять что-нибудь скажет, и с ней что-нибудь случится. Он использует свой aleimi, чтобы надавить на её разум, и её лицо расслабляется, становится неподвижным.
Держа свой свет в ней, он уговаривает её расслабиться, откинуться на спинку учительского стула. Он завладевает её разумом и удерживает её, выжидая и глядя на часы.
Ему нужны зрители.
Но и время тоже выбрано верно.
Десять минут до звонка.
Затем восемь.
Затем шесть.
Когда остаётся пять, он смотрит на неё, ощущая очередной шёпот страха.
Её лицо гладкое, лишённое выражения, как у одной из коров на пастбище за школой. Её ладони аккуратно сложены на коленях. Она внезапно кажется ему ещё более молодой, вообще не похожей на учителя, и он осознает, что они примерно одного возраста, хотя она бы никогда не поверила ему, если бы он это сказал.
Она сидит на стуле как кукла, которой придали позу, её пустующие голубые глаза смотрят на дверь, на губах играет лёгкая улыбка.
Простите, говорит он по-немецки едва слышным шёпотом. Мне так жаль, мисс Пирна.
Подвинувшись ближе к ней, он опускается на колени между её ног, робко задирая бледно-голубое платье выше по коленям. Боль простреливает его прежде, чем он успевает обдумать, действительно ли стоит это делать. Затем он уже частично раздел её и работает над ней, закрыв глаза, притягивая её светом, ртом и языком.
К тому времени, когда звенит звонок, он отпускает свой полный контроль над её светом. Он уже так глубоко в ней, что легко уговорить там, где нужна поблажка.
И всё же она отчасти сопротивляется ему, и он ощущает в ней страх, почти ужас.
Эвальд, нет нет
Однако он не останавливается, а её ладони недостаточно настойчивы, чтобы пересилить его.
Через считанные минуты она сжимает его плечо одной рукой, слегка выгнувшись на стуле и раздвинув ноги. Он слышит голоса в коридоре за ними, даже потерявшись в свете женщины, и он игнорирует её слабые протесты до тех пор, пока она не начинает стонать.
Он чувствует, как его свет отвечает, глубже вплетаясь в неё. Он уже твёрд, закрывает глаза и балансирует на грани утраты контроля. Затем он хочет её, хочет по-настоящему. Он хочет её так сильно, что это желание сочится из его света импульсом чистого раздражения. Он посылает ей это, скользнув в неё пальцами, и чувствует, как её свет открывается ещё сильнее.