Но тут Зарайская, продолжая держать голову чуть склоненной, еще раз глянула на часы, потом с улыбкой на Дебольского, на Попова, на Антона-сан и легко передернула острыми, будто лишенными плоти, плечами:
Ну так давайте я сделаю, если никто не хочет.
Соскользнула со столешницы и заспешила в конференц: ее уже поджимало время. Даже не дожидаясь ответа.
Откровенно говоря, Дебольский не мог себе этого представить. Чтобы Ольга Георгиевна Зарайская ходила по отделам собирать деньги. У них в трудовых была одинаковая, в сущности, запись: «тренер-методист». Но все уже знали, чувствовали: Зарайскаяэто уровень выше. Это не то.
А она, благоухая горько-сладкими духами, поигрывая тонкими нервными пальцами и искривляя щиколотку, крутя острый каблук, будет стоять у столов начотделов, зачитывая: с кого и сколько?
Впрочем, у нее все казалось легко. И будто играючи. Она сделала бы это так же запросто, как сейчас говорила в зале:
И если вы боитесь кранча, и кисти ее сгибаются, пальцы расходятся веером, если вы ему поддаетесь, если вас сбивает фраза: «да что вы, таких цен сейчас нет», вас продавит любой
Да, примерно так она должна была сказатьДебольский отчетливо себе это представил. При этом Зарайская сидит на краю стола, опираясь кончиком туфли с острым носком в пол. И вторую ногу, заведя за первую, держит на весу. Жестикулирует, высоко поднимая руки и плечи. И под ее тонкой белой водолазкой отчетливо просматриваются соски на почти плоской, совсем девичьей груди.
А Дебольский невольно подумал, сколько мужчин смотрят сейчас и мысленно представляют, как разложили бы ее на этом столе? Треть? Половина, две трети?
Ты встречаешься с кем-нибудь?
Спросил Дебольский, когда они снова сидели вместе, спустившись на обед.
В этот раз Зарайская не подошла сама. Она торопливо спустилась одна, оставив группу на Жанночку, которая теперь суетилась, рассаживая их в обеденном зале для гостей.
Дебольский, когда вел тренинги, обычно и сам ел с группой, убегая передохнуть только на кофе-брейках. Это сближало, ставило наравне.
Зарайская так не делала. Да вряд ли в этом и нуждалась. Она спустилась в их обычное кафе. Села за столик с чашкой кофе. И Дебольский со своим подносом сам занял стул напротив.
Перед ней опять лежали два блюдца с пирожными. И их приторная сладость, казалось, растворялась в воздухе. Делая его тягучим и липким, вязким как химическая карамель, стекающая по срезанным острым ножом краям «Эстерхази». Дебольский чувствовал, что она разлилась на языке, и слюна стала сладковатой, с терпкой горьковатой отдушкой, как от ее духов.
Лёля крутила на столешнице шнурок.
Встречаюсь. Он обвился вокруг ее пальцев, закрутился. Обычный красный шнурок, тоньше шпагата, но толще ботиночного. Его кольца скользили по столешнице, то обвивая ее пальцы, то разворачиваясь в почти прямую линию.
И Дебольский начал неловко, сам это почувствовал и несколько поспешно сглотнул: сегодня почему-то мясо было безвкусным, овощи дряблыми. И он отчетливо захотел купить такое же пирожное, у тебя много?..
Поклонников? поймав неловкость, закончила за него Зарайская.
Шнурок сделал виток вокруг указательного пальцараспрямилсяскрутился на безымянном.
Много.
Дебольский отломил кусок хлеба, хотя обычно кусал, взял в рот.
И ты с кем-нибудь из них встречаешься?
Нетактичный вопрос. Пожалуй, едва сказав, Дебольский бы предпочел, чтобы этого не срывалось с его языка. Или чтобы она не поняла или сделала вид, будто не поняла. Но уголок губ Зарайской едва заметно дрогнул в усмешке:
С тремя. Сейчас.
Дебольский сглотнул. Зачем-то принялся отодвигать в сторону слишком крупно нарубленную морковь. Хотя обычно был непривередлив в еде.
И, пожалуй, тут понял, что именно его смущает. Она была так естественно честна. Он сам знал кучу женщин, у которых точносовершенно точнобыли любовники. Все спали с чужими женами: это нормально, так принято.
Но смутило, заставило его занервничать, а кровь побежать жарко и возбужденно не то, что она спала с тремя. А то, что она об этом сказала.
Ведь говоритьнеприлично.
Иногда, тихо прожурчал голос Зарайской, которая не стала дожидаться вопроса. Взяла десертную вилку, вонзила ее острые зубцы в узкий край «Эстерхази» и медленно, с оттяжкой повела вниз. Вилка входила глубже и глубже, пока не скрылась до черенка. По ней потек густой приторный сироп. Иногда я сплю с Корнеевым. Лёля, не поднимая глаз, поднесла отделенный кусок ко рту, разомкнула губы и облизала острые пики маленькой десертной вилочки. Редко. А затем и кончик пальца, на котором остался липкий потек карамели.
Сделала глоток кофе. И белая пенная капля осталась меж ее губ.
А еще? со странной жадностью спросил Дебольский.
Она откинулась на спинку стула. Ноги ееон этого не видел, но зналбыли заброшены одна на другую. И усмехнулась.
Забытый было шнурок снова сделал виток вокруг тонких подвижных пальцев. У Зарайской не было маникюра. И руки ее, с коротко обрезанными ногтями, оставляли ощущение чего-то мучительно открытого, почти болезненно-ранимого.
Еще есть Павлик, сказала она, теперь глядя Дебольскому в лицо. На губах ее играла ироничная и, пожалуй, даже чуть саркастичная улыбка. Только непонятно было, к кому относится это чувство: к неизвестному Павлику (которого она назвала так ласково, будто маленького мальчика) или к самому Дебольскому с его пошлыми вопросами. Он иногда ко мне приезжает. Но он, на этот раз она без сомнения в сторону Павлика насмешливо передернула острыми плечами, наивный. Забавный. Это не то. Дебольский не понял, что она имеет в виду, но не решился переспросить. Лёля сама добавила:Зато очень красиво ухаживает.
И тут что-то заставило его требовательно спросить:
А еще?
Не скажу, коротко рассмеялась она.
Почему? и сам не понял, зачем настаивает.
Лёля на секундуили несколько секундзамерла с неясной усмешкой на губах. А потом та медленно сошла с ее лица. Зарайская склонилась над столом, стиснув в пальцах шнурок. Оперлась на скрещенные руки, и взгляд ее глаз цвета воды остановился на лице Дебольского:
А зачем? испытующе посмотрела она.
Заче-ем? кричала Лёля, сложив рупором узкие ладошки. И волоски на ее руках, выхоложенных поднявшимся настойчивым, злым ветром, поднимались дыбом.
Зачем нам ехать в Москву-у? спрашивала она волны.
И горы свистели, содрогались, выли в предчувствии наступающего холода, вторя ей:
скву-уу-уу
Налетающие вихри бились, метались, норовя сорвать маленькую бесстрашную фигурку с края утеса. Унести ее в насмешливо-чистое синее небо. Куда-то туда, где палящее солнце боролось с леденящим ветром. Будто соревнуясь: кто кого. И Лёлины руки, разогретые его лучами, пропеченные горячим летом, пылали под холодной, выстуженной кожей.
Заче-е-ем? кричала она.
Ветер неистово бил, трепал ее короткую юбку. Подол трепетал вокруг исцарапанных коленок, открывая родинки на бедрах. Потом взметывалсяобнажал белые трусики в блеклый розовый горошекснова скрывал. И, будто передумав, прижимался к ней, обвивая тело. Притискивал юбку, облизывал, обрисовывая колени, бедра, ягодицы. Ласкал ее, щупал.
А Лёлька щурилась от солнца, волосы падали на лицо, лезли в глаза, в губы, кричащие:
За-че-ем?..
Да? телефонный звонок прервал Зарайскую на полуслове, и она потянулась ответить, не взглянув на экран. Большой квадратныйочень мужскойаппарат странно смотрела в ее тонких пальцах.
О, привет, бросила она, чуть усмехнувшись. И это было сказано тем тоном, по которому безошибочно можно определить: это будет не деловой разговор, звонят не по работе. Это не подруга и не родственник, с которыми неизвестно общалась ли вообще Зарайская. Это поклонник. Или, возможно, любовник.
Естественный инстинкт деликатности подсказал Дебольскому: нужно отойти.
Но он остался на месте. Томительное, нездорово-возбуждающее любопытство заставляло его сидеть и слушать.
Зарайской же, казалось, было совершенно все равно, здесь он или нет. Она крутила вокруг пальцев шнурок, улыбалась самым краешком губ. Чуть насмешливо и чуть скучливо.
Понравились, глуховатым голосом сказала она в трубку; шнурок сделал виток вокруг пальцев и замер. Она сидела расслабленно, откинувшись на спинку стула, острые плечи были отведены назад, и согнутый локоть руки, в которой она держала телефон, то прикрывал, то открывал абрис правого соска, просматривавшегося сквозь водолазку.
Красивые цветы, голос ее стал чуть насмешливым. В нем засквозила нотка жалости:Это была вся твоя зарплата?
И Дебольский подумал: о каком букете речь? Том, что был в первый день? Тогда про зарплату можно поверить. Или это про появившийся после приезда из командировки? А может, про какие-то совсем другие цветы, о которых он не имеет понятия. Которые дарили ей дома, в ресторане, которые чахли на заднем сиденье чьей-то машины.
И перед глазами встала Лёля Зарайская, сминая локтем хрустящую фольгу, сбрасывающая букет на пол, покрытый резиновым ковриком. Откидывающаяся на спину, беззащитно заводящая за голову руки. Колени ее согнуты и разведены, безобразно-цветастая юбка разметана по кожаному сиденью чьей-то машины.
Ты в самом деле хочешь спросить меня об этом? Зарайская подалась вперед и оперлась на локоть. Глаза ее скользили по Дебольскому, не видя его. Хочешь спросить, как у меня дела? И мне в самом деле нужно ответить?
На мгновение она замолчала, тонкие нервные пальцы перебрали по воздуху, и шнурок закрутился вокруг костяшек.
Нет, покачала она головой, я думаю, ты скучаешь. И хочешь меня увидеть, только не знаешь, как это сказать.
Тонкие губы сложились в узкую полоску, края их чуть приподнялись в ожидании. Зарайская несколько секунд слушала, прежде чем сказать:
Пожалуй, не занята. Перед тем как ответить, ей пришлось на мгновение задуматься.
Дебольскому снова отчетливо представился кожаный автомобильный салон.
Да, на этот раз сомнение заняло у нее чуть больше времени, ты можешь довезти меня до дома.
И мысль эта показалась неожиданно странной. Сама идея, что у Зарайской где-то есть дом. Дебольский поймал себя на том, что даже не думал о том, что она тоже где-то живет.
Или дома нет? И она только появляется по утрам на пороге конторы, источая горько-сладкий запах духов, раскачиваясь на острых каблуках, заставляя приглядываться к темной отметине ее пупка под водолазкой.
Зарайская неожиданно резко рассмеялась, и он вздрогнул, вырванный из своих мыслей. Она теперь сидела, откинувшись на спинку стула, и по легкому покачиванию плеча можно было почувствовать, как поводит вперед-назад ногой. Наверняка, играя полуснятой туфлей.
В лице Лёли и глазах цвета воды теперь плескался смех. И, казалось, неизвестному собеседнику, наконец, удалось сказать что-то такое, что взбудоражило ее.
Зарайская ушла, оставив на столе вилку в липких потеках карамели.
А Дебольский остаток дня думал о любопытстве. О мелочном человеческом желании заглянуть в замочную скважину чужой жизни, чтобы узнать: а как там? А как ведет себя женщина, которой вечером предстоит свидание. Или постель? Можно ли различить это со стороны?
Вечером за Зарайской приехало обычное белое такси. С грязными потеками по бокам и световым коробом на крыше. У передней его двери мялся в ожидании высокий широкоплечий парень в приталенной короткой дубленке. Которая делала его фигуру почти античной, а осанку как раз на грани между вызывающей восторг и смешной. Волосы парнягустые черные кудриспускались почти до плеч и придавали всему облику нечто мефистофельское.
Парень взволнованно и нетерпеливо поглядывал на вращающиеся двери. Пока на ступенях, застегивая короткое пальто, не показалась Зарайская. Мефистофель засуетился. Вытащил с заднего сиденья такси букет.
Простой букет алых роз. Пятидесяти или шестидесяти. Или ста.
Огромный парень, краснея щеками, протянул их легкой, летящей Зарайской. И только на мгновение прижал руку к ее спине. Поцеловал в щеку, для чего ему пришлось наклониться.
И галантно открыл заднюю дверь, подержав исполинский букет.
[1] Анна Ахматова.
18
Дома у Дебольского стояла ровная, уютная тишина. Наташка, закинув на кухонный диван ноги в хлопковых шароварах, уткнулась в компьютер. И почти наверняка работала.
На столе перед ней стояла огромная, с Наташкину голову, кружка кофе.
Привет, Изнуренков, бросила жена и улыбнулась. На голове у нее торчал неровный пучок, собранный нелепо и забавно, только для того, чтобы волосы не лезли в глаза. Майку, которая обтягивала слишком большую Наташкину грудь, Дебольский видел на ней уже тысячу раз. И, кажется, даже сам дарил.
Есть будешь? спросила в ответ на его дежурный поцелуй, попавший куда-то в макушку.
Дебольский промычал что-то невразумительное.
А Славка где?
Уроки делает, пожала плечами жена и, оторвавшись от компьютера, принялась разогревать давно остывший ужин. По полу уютно зашелестели длинные штанины. Ты знаешь, заговорила она и сосредоточенно свела брови к переносице, как делала всегда, когда считала тему серьезной, к нам сегодня Евгений Макарыч заходил. Бросила через плечо взгляд на Дебольского. И он кивнул, подтверждая, что слушает.
Слушает очень внимательно.
Он же офтальмолог, она положила крышку кастрюлина специальное полотенце, чтобы на столешницу не капал конденсат, дернула дверцу микроволновки, ну, я ему еще раньше рассказывала. Про Славку. Так он сегодня сам подошел, спросил: что и как. Он советует
Дебольский почувствовал, что мысли его расползаются. Он тяжело откинулся на спинку теплого дивана. Навалилась вдруг вся дневная усталость. Слушать стало тяжеловато. И все это обговаривали уже сто раз. А сейчас он с некоторым удивлением поймал себя на мысли, что ему совершенно не хочется заниматься этой операцией. И не потому, что страшно класть Славку под нож. А просто не видел в этом смысла. Какие-то больницы, какие-то операции. Сейчас сама идея показалась ему абсурдной.
Ну ходит парень в очках, ну и что? И миллионы людей ходят. И он самДебольскийскорее всего через пару лет тоже будет вынужден заказывать себе линзы. А то, что Славка вырастет, и будут какие-то проблемы с коммуникабельностью, комплексыэто показалось еще бесконечно далеким. Да и тоже не таким уж важным. Справится. Сколько проблем мы сами выдумываем себе на пустом месте.
он говорит, что может даже клинику посоветовать, услышал он голос жены и понял, что давно уже не вникает в смысл говоримого. И даже если мы Славку привезем утром, то вечером можно будет забрать. И
Погоди, я умоюсь, перебил он на полуслове и поднялся.
Ванная в доме Дебольских была его гордостью. В свое время он угрохал чертову кучу денег, чтобы поменять стояк и трубы, установить самую лучшую итальянскую сантехникуСлавка уже успел оторвать шланг душа, и тот пришлось заменить, сделать сложную систему многоуровневого освещения, которой никто никогда не пользовался. Только они с Наташкой пару раз в самом начале, когда ванная еще пахла клеем и затиркой, включали его вкупе со свечами, чтобы романтически потрахаться в ванне. Потом стало казаться, что в этом слишком много лишних телодвижений.
Да и переключатель барахлил.
Дебольский включил подсветку бритвенного зеркала и пустил воду. Лицо его в искривленной линзе, выпячивающей малейшие недостатки, казалось нездоровым и одутловатым. Он отщелкнул колпачок баллона с пеной, намазал одну щеку, ощутив неприятное холодное покалывание.
Вода в кране журчала, исчезая в узком сливе, а Дебольский все не брался за станок.
Лёлька надрывно дышала, прижатая Сашкиным телом. И билась-билась острыми худенькими лопатками о щербатые иссушенные доски. Тонкие губы ее подрагивали, трепетали, блестели капельками пота. Золотистые веснушки млели от тлеющего в ней тепла.
Сашка задыхался. Судорожно толкаясь между доверчиво разведенных Лёлькиных колен. Сжимая вспотевшими руками взволнованные бедра, разводя их в стороны. Задирая согнутую коленку себе подмышку, перехватывая скользящими пальцами, утопая в Лёлькином запахе моря и солнца, притискивая ее к себе.
А Лёлька, балансируя на одной ноге, вскинув руки над головой, прижав кисти к стене, дрожно, томно жмурила глаза. И то задыхалась, подергивая губами, стискивая зубы, то почти не дышала, мерцая кончиком розового языка меж зубов. С приоткрытых губ ее не срывалось ни звука, ни стона. Ребра терлись о хлипкую деревянную стену сарая. Елозили по ней, оставляя царапины на тонкой коже, но Лёля только поводила подбородком из стороны в сторону, кривила губы в гримасе удовольствия.