Понимал куда лучше, чем Ройтмана, который мог бы поступить в инженерные войска или в разведку, наверняка ведь школу окончил с отличием. Лучше, чем людей, которые выходят на улицы Иерусалима и Тель-Авива, требуя прекращения войны. Лучше, чем безмозглое командование, упорно не желающее покидать чужую страну, где что с нами, что без нас, сильные продолжат угнетать слабых. Эти богатые, лицемерные и образованные люди, уверенные, что имеют моральное право решать за других, в очередной раз позорно облажались.
Ночь и утро были тихими. На рассвете армейский грузовик подогнал с базы еду и канистры с питьевой водой. Царфати проспал положенные шесть часов и в полдень слушал вместе с парнями местные радиостанции. Ихаб, друз из нижней Галилеи, невысокий, плотный, не придирчивый к мелочам и по-детски смелый, переводил с арабского. Все любили Ихаба. За искренность, за умение вовремя и молча вылезти из укрытия, чтобы занять место пулеметчика, которому снесло полголовы снарядом. А также за забористую коноплю, которую тот добыл в западном Бейруте и поделился со всеми, хотя говорили, что религия запрещает друзам курить. Но какая, к чертям, религия, если всё вокругодин большой плавильный котел, и все равны перед смертью?
Дикторы христианских радиостанций жаловались на перебои с электричеством, на ошалевших бездомных собак, мародеров и ночные обстрелы. Мусульмане восхваляли Аллаха и рвались в бой. Сирийская армия продвигалась вглубь, израильская отступала к югу. Ихаб докрутил ручку приемника до конца и поехал в обратную сторону, поймав финал фестиваля Сан-Ремо. Жаль, что это всего лишь радио, а не телевизор: у итальянских певиц отменные сиськи.
Вы видели развалины наверху?спросил Ройтман,вчера под утро мне показалось, что оттуда доносится музыка.
Ага, музыка,сказал Ихаб,конопля давно закончилась, а тебя до сих пор штырит. Если бы здесь кто-то был, мы бы об этом знали. Пусто вокруг, никого. Зря сидим, штаны протираем.
Говорили, в нижней Галилее Ихаба ждет невеста. Друзы, как и столетия назад, женятся в двадцать лет. Царфати вспомнил ливанских красоток, которых видел в христианском квартале Ашрафѝйе. Ничего так девки, вполне себе. Жаль, держатся высокомерно, будто они незаконные дочери царицы Савской, прижитые от царя Соломона. Ни поговорить нормально, ни поржать. Такого отношения Царфати не выносил с детства.
Его все больше раздражали эти так называемые союзники. Отморозки, живущие в виллах с парковкой, видеомагнитофоном и видом на море. Заносчивые, наглые и куда более жестокие, чем все вместе взятые палестинские и шиитские группировки. Те взялись за оружие потому, что больше нечего было терять. А эти распоряжались всемвластью, деньгами, ухоженными красивыми женщинами, водили крутые тачки, держали счета в европейских банках, пользовались бытовой, мать ее, техникой. Надо ж было так бессмысленно проиграть войну!
Полуденная жара не собиралась спадать и к вечеру. Царфати царапал ножом на бетонной плите свои инициалы. Ройтман нес какой-то бред про помехи на радиостанции. Той самой, которая крутила песенки Сан-Ремо. Говорил, это не простые помехи, а с четкими интервалами, вроде секретного шифра. Дескать, японцы, перед тем, как напасть на Перл Харбор, таким способом получали информацию от предателей. Ведь неплохой, в сущности, парень этот Ройтман, одна бедаслишком умный. Такие на войне не выживают, да и в мирной жизни не ждет их ничего светлого.
Ихаб, устраиваясь поспать перед ночной сменой, сказал, что если у нас в верховном командовании сидят идиоты, то только потому что сами мы идиоты, и другого не заслуживаем. Хорошо, что есть разведка, там все умные, и знают, что делать. Ну, как правило, знают. И не будут они слушать всяких вроде Ройтмана, с его музыкой, шифрами и прочей паранойей.
Царфати доковырял свое имя и начал выписывать ругательства. «Так и с ума сойти можно»,подумал он. А разведка, ну что разведка? В этой войне она лажанула больше всех. Обещали отутюжить террористов с воздухав результате зашли с танками и пехотой. Собирались зачистить гадюшник за два месяца, а торчим здесь уже год.
Ходили слухи, что прошлым летом в Ашрафийе накрыли ячейку информаторов. Какие-то местные Джеймсы Бонды, ведущие двойную игру, перехватывали сообщения и заменяли их бессмысленной ерундой. Каждый, кто смотрел шпионское кино, знает: лучший способ спрятать информациюсмешать ее с мусором и ложью.
Произошло это на четвертый день после начала наступления, когда наши двумя фронтами двигались на северо-восток, к трассе, соединяющей Бейрут и Дамаск, с целью вернуть сирийскую армию на родину, а сочувствующих ей террористовв заботливые руки Аллаха. Разведданных не хватало, летчикам ВВС запретили летать над подконтрольными сирийцам территориями. Те без устали пускали ракеты, и командование решило, что лучше сидеть без аэрофотосъемки, чем потерять «Фантом».
Так или иначе, если сведения о расположении сил у перекрестка Султан-Якуб и поступили в генштаб, то либо слишком поздно, либо никто не воспринял их всерьез. В результате батальон попал в засаду и вызволить его удалось только чудом, большой кровью и тяжелой артиллерией.
Уже тогда стало ясно, что никуда сирийская армия не вернется, а вполне себе останется в Ливане на добрых два десятка лет. Вот вам и разведка, вот и победа в кармане, мать ее так и эдак.
Ночью Ройтман ворочался и нес буйный бред. Что связь утеряна, что мы остались одни. Что возможно, про нас вообще забыли. Или мы здесь затем, чтобы принять послание. Не из генштаба, а откуда-то свыше. Чтобы что-то в этой жизни наконец понять, с чем-то разобраться.
Через сутки на долину спустилась пришедшая из далеких пустынь пыльная духота, из-за которой Царфати не мог заснуть. Под утро казалось, будто и он слышит гул голосов, доносящийся с вершины холма, но рассказывать об этом кому-либо Царфати постеснялся.
В магнитофоне сели батарейки. Ихаб кидал камни в железный столб и громко матерился по-арабски. Возможно, когда-нибудь археологи будущего прочтут имя рядового Ярона Царфати из роты «бет», нацарапанное на бетонных плитах, и примут его за тайнопись исчезнувших цивилизаций.
Вокруг одна ложь,бубнил Ройтман сквозь сон,ложь и мусор. И все мы плаваем в них, как в первичном бульоне, черпаем из них силы, чтобы воспроизводить новую ложь, и новый мусор, и так до окончания веков.
Утром пришли гражданские. Бабы в платках, черных платьях, в пыльных резиновых шлепанцах на босу ногу. Несколько чумазых детей. Авнери приказал ни с кем не разговаривать и не покидать позиций. Царфати на всякий случай снял автомат с предохранителя. Раз началась движуха, может произойти что угодно.
Что они говорят?спросил Авнери.
Ихаб прислушался.
Проклятия какие-то, заговоры. Место, говорят, здесь нехорошее, нам лучше уйти.
Как будто был в округе хоть один человек, который считал иначе.
Говорят, те развалины наверху погубили не одну жизнь,добавил Ихаб.
Авнери кивнул. Все остались на своих местах.
И тогда из-за кустов на соседнем холме послышался характерный свист минометного снаряда.
Если бы лет тридцать спустя у Царфати спросили, сколько длился тот обстрел, он не смог бы ответить. Некоторые события проще затолкать в немые архивы памяти, и никогда не снимать с дальней полки. Крики раненых, отчаянные попытки выйти на связь, брызги крови, куски бетона, песок, бабский тапок, упавший в придорожные колючки. Не запомнил он, как выжил, как добрался до своих, как очнулся в полевом госпитале в Тире, как грохотали лопасти вертолета на пути в Хайфу.
С ним осталась навеки лишь одна картина, скорее всего ложная, потому что нечего было делать рядовому роты «бет» на развалинах финикийского святилища, да и не мог он туда добраться с осколком в правой ноге. Но всё же тридцать лет спустя он вспомнит, как ступал меж каменных колонн, устремленных в сумеречное небо. Как в конце анфилады, в скрытой от взоров смертных зале горел яркий огонь. У алтаря ждала его Астарта, богиня плодородия и войны, жизни и смерти, единиц и нулей. Истинное порождение этой проклятой земли, обреченной на вечные невзгоды. Гневная и прекрасная, она затмевала божественной красотой всех грудастых итальянских певиц.
Глава 17
Квартал Ашрафийе, восточный Бейрут
Май 1982
Годам к шестнадцати Áуад Мансури окончательно потерял веру в людей. Причиной тому была вовсе не война, как бы ни было приятно свалить на нее все изъяны собственной личности. С собой он был предельно искренен и признавал, что стать вороватым подлым ублюдком ему было суждено от природы. В глубине души он этим даже гордился. Подлые ублюдки никогда не проигрывают.
Ясным весенним полднем, когда анемоны уже отцвели и травы завяли, но ветрам с гор еще удавалось разгонять влажную средиземноморскую духоту, Ауад стоял в приделе храма Пресвятой Девы, напротив капеллы с трехсотлетней иконой, изображавшей Благовещение, и ждал своей очереди исповедаться. После улицы, шумной и беспощадно солнечной, здесь было тихо, полутемно и привольно, и верилось, будто некто сильный и мудрый взаправду оберегает свою паству.
Утром в храме отпевали двух женщин, погибших при обстреле. Прах к праху, надрывные рыдания родственницк высоким гулким сводам, дальнейшая страшная и бессмысленная жизньудел тех, кто остался. Строгий ангел с потемневшими от времени крыльями передавал непорочной Деве свое обнадеживающее послание.
Когда-то Ауад ненавидел ходить в храм. Прежний духовник отец Маруáн слишком настойчиво звал его на причастие и строго выговаривал за мелкое хулиганство, норовя провести потной ладонью по спине, и тем самым заставляя чувствовать себя куда более грешным, и до скрежета фальшивым одновременно. Но с тех пор прошло несколько лет, прежний духовник сбежал за границу, а Ауад повзрослел.
Прости меня отец, ибо я согрешил,сказал он уже в исповедальне, услышав, как скрипнула скамья по ту сторону резной перегородки, выполненной полвека назад из отборного ливанского кедра. Нынешний духовник, отец Бутрус, был сорокалетним мужиком, любившим хорошее вино и дорогие сигары чуть больше, чем полагалось служителю Господа, и знавшему столько удивительного о жителях квартала, что его побаивались даже командиры отрядов христианской милиции.
Облегчи душу, сын мой,сказал отец Бутрус,что ты натворил?
Э...замялся Ауад.
Надо было придумать нечто правдоподобное, ведь даже здесь разговор могли подслушать.
Не знаю, какой из моих грехов самый тяжкий. Я украл то, что мне не принадлежит, возжелал замужнюю женщину и не проявил милосердия к страждущим. Отец мой, я позорно сбежал... Моя душа полна отчаянья, а разумнечистых мыслей.
В прошлый раз ты пообещал больше не нарушать заповедей,сказал духовник,давай начнем с прелюбодеяния. Расскажи о той женщине, и возможно, я смогу помочь тебе советом.
Ауад поерзал на жесткой деревянной скамье, набрал полные легкие воздуха, смешанного с пылью и пахнущего сладковатым свечным воском, вытер со лба липкий пот и заговорил.
За два дня до того
Возьми еще мороженого, так или иначе к утру оно растает,сказала Анжела с улыбкой. Она собрала на затылке пышные волосы и покачивая бедрами прошла через кухню. Ауад помотал головой и удовлетворенно откинулся на стуле. Сегодня он уже не сможет впихнуть в себя ни ложки. Нельзя сказать, чтобы он голодал дома, даже напротив: мать, сестра и тетя прекрасно готовили. Но на этой кухне его кормили иначе. Здесь не ругались из-за грязной обуви, запаха конопли и опозданий к обеду, не швыряли миску через стол, только и ожидая робкого «больше не хочу», чтобы обрушить на его голову ворох хриплых проклятий. Здесь перед ним ставили тарелку и клали вилку с ножом неспешно, уважительно, как перед взрослым мужчиной. Ауаду это дико нравилось.
Он потянулся к красной пачке «Мальборо», не спрашивая разрешения щелкнул зажигалкой. Можно считать это гуманитарной помощью жителям бедствующих регионов: Америка с Европой еще долго не оставят нас ни в беде, ни в покое.
Дым задумчивыми виражами устремился к потолку, серый на фоне розовых сумерек, проникших в дом через высокие стрельчатые окна. На задворках шумно играли дети, выкрикивая ругательства, буквальный смысл которых не всем из них суждено узнать. Обстрелы начнутся через час после заката, и к тому времени он должен уйти. По собственным убеждениям Ауад Мансури, конечно же, никому ничего не должен. Но тревожить мать не хотелось, да и выслушивать ее причитания было выше его сил. Анжела негромко напевала кого-то из финалистов фестиваля Сан-Ремо, помешивая в медной турке пенистый черный кофе. Ауад зажег новую сигарету от старой и улыбнулся, безотчетно понимая уже сейчас, какой именно улыбки она от него ждет.
Ради этого стоило подняться на велосипеде по склону Ашрафийе в полуденную жару, засунув в трубу под сиденьем свернутые листы кальки, исписанные мелкими буквами, которые вручил ему, озираясь, таксист по ту сторону «зеленой линии». Если бы кто-то из соседей, с кем он здоровался взмахом руки, маневрируя между стоящими в пробке машинами, узнал, с какой целью Ауад колесит по кварталу на велосипеде, если бы об этом услышал полковник Рамзи, тогда... О том, что произошло бы тогда, думать не хотелось. Ведь Ауад Мансури будет жить вечно, и никто никогда его не превзойдет.
Анжела подошла к нему с чашкой кофе и хрустальной пиалой мороженого в руках. Она присела своим рыхловатым задом на край стола, попробовала ванильное лакомство, чуть подрагивая длинными светлыми ресницами прикрыла глаза. Подвернутые рукава клетчатой рубашки обнажали ее округлые белые руки. Маленькие золотые часики поблескивали на тонком запястье. Родинка на шее казалась трогательной и недолговечной, как клубы дыма, постепенно тающие под потолком. Если бы только можно было вытереть пальцем капельку мороженого в уголке рта этой женщины, а еще лучше, слизнуть ее языком.
Напрасно Ауад надел сегодня свежую рубашку. Добравшись до дома на вершине холма он изрядно взмок и первым делом попросился в ванную. Воды не подавали уже третьи сутки, но на полу стояли два пластиковых ведра, наполненные из резервуара на крыше. Ауад присел, рискуя удариться макушкой о край раковины, зачерпнул руками прямо из ведра и сделал несколько глотков. Вода отдавала ржавчиной, но все же была относительно свежей. О том, что будет летом, никто не думал. Люди уже привыкли не загадывать на будущее. Ко всему на свете можно привыкнуть.
Ауад умылся, стараясь не забрызгать блестящий голубой кафель с золотыми арабесками, обильно полил водой и попробовал уложить свои давно не стриженные черные кудри. Девчонкам он нравился таким, как естьгрубоватым, насмешливым, пахнущим устойчиво и дурно. Но в доме взрослой женщины его одолевала робость.
Где мой подарок?спросила Анжела уже в гостиной.
Ауад поспешно протянул ей листы кальки и сунул в карман джинсов тонкую пачку купюр.
Тебя кто-то видел?
Он ухмыльнулся. Что за глупый вопрос? Ауад Мансури знает, как выполнить свою работу. Он знал, как лепить пирожки из слоеного теста в пекарне, где подрабатывал с двенадцати лет. Знал, как вскрывать машины и уводить кошельки у европейских и американских журналистов. А ныне знает, как перевозить опасную информацию через заросшую сорняками, полную снайперов и привидений прошлого нейтральную зону. И никто ему не указ.
Анжела казалась недоступной и порочной одновременно. Она пришла из-за полупрозрачной пелены взросления, из тех далей, где в открытую пьют спиртное, говорят о войне и футболе с легким презрением, где жестом подзывают официантов и суют упругие развратные купюры в лифчики девушек, танцующих у столба под цветными огнями и зеркальными шарами в стиле диско. Из того мира, где вечерами ходят в кино на нового Джеймса Бонда, пьют шампанское из хрустальных бокалов, где не нужно возвращаться домой с закатом и сидеть полночи в подвале с ноющими соседями, где точно не придется взбираться на велосипеде по склону Ашрафийе в полуденную жару.
Ей было ближе к тридцати, и ее кожа была не такой упругой, как у сверстниц Ауада, которых он исподтишка рассматривал по воскресеньям в церкви. Светлый тон лишь подчеркивал невольную зернистость, едва заметные признаки увядания под уголками ее серых глаз, тонкую складочку на шее, мелкие веснушки на руках, которые не появились бы так рано, останься она в своей пасмурной Британии, со своим первым респектабельным мужем.
Когда все нормальные люди рвались сбежать из Бейрута, Анжела приехала добровольно и поселилась в старинном доме на вершине холма, с высоченными потолками и стенами в полметра толщиной, чье теплое, истинно левантийское очарование не портил даже наспех проделанный новомодный ремонт.
Ее второй муж Мартин носил рыжую бороду и, похоже, был единственным человеком на Ближнем Востоке, который летом ходил в шортах и сандалиях поверх белых носков. Анжела говорила, что встретила его в Лондоне, на какой-то благотворительной тусовке, где тот убедил ее бросить всё и отправиться в самую горячую из всех горячих точек планеты, чтобы работать добровольцами в госпитале. Ауад знал, что история эта такая же липовая, как их брак, а Мартин и вовсе казался ему геем.