Обожди Господин Куарт, задерживаем работу. Будете продолжать?
Да. Пускайте конвейер.
Еще? Довольно, по-моему, заворчал Мин. Не сможет он работать.
Опять побежал конвейер.
Четыре. Четыре. Шесть!
Догнал.
Догнал.
Восемь Восемь
Восемь?
Восемь и я могу, господин мастер.
Десять. Десять. Раз вхолостую.
Раз вхолостую. Быстрее, конвейер.
Сволочь оловянная, вгонит в пот
Двенадцать Двенадцать
Господин мастер, вы бы сняли с работы холостого, у меня семья
Плохо ваше дело, Лаер.
Четырнадцать. Два вхолостую.
Нельзя ли полегче?
Мы не машины!
Черт! Угонишься за ней!
Не сможете работать вместе с ней, можете уходить. Она заменит вас.
Шестнадцать. Двадцать Шесть вхолостую.
Быстрей передавайте части!
Я не могу.
К черту!
Остановить конвейер!
Рабочие, усталые и злые, смотрели на Куарта и автомат. Инженер опустил рукава и сказал мастеру:
Можно со временем довести до одного в секунду, то есть в десять раз увеличить производство.
Мария помогла Энрику надеть пиджак.
Видишь, милый, все хорошо Я молилась, и вышло все хорошо Какие ужасные глаза у этого рабочего!
Господин Бординг идет! Счетчик, дайте сводку опыта.
К группе медленно подошел грузный господин Бординг.
Ну как?
Мастер засуетился:
Очень хорошо. Тридцать операций в минуту.
Тридцать? Так. Инженер Куарт, все очень хорошо Что это за женщина?
Познакомьтесь: моя жена.
Жена? Замечательно Пройдем в кабинет.
Энрик, я пойду домой. У вас начнутся деловые разговоры.
Жаль, мадам Куарт Рад вас видеть у себя
Я скоро вернусь, Мария. Иди, милая.
Смета при вас? Пройдемте в контору.
Господин Бординг я согласен на половинное жалование, застонал Лаер.
* * *
По кабинету грузно расхаживал Бординг. Он был красный, громадный и грубый. Толстыми губами жевал папиросу и молча ходил.
Куарт сидел и терпеливо ждал. Наконец Бординг промычал:
Тридцать? Замечательно Но вот смета Четыре тысячи стейеров один автоматический рабочий. Чепуха. Ужас. Ерунда. Я целый вечер терпеливо слушал вздор вашего доклада и дал вам даже попробовать автомат. Кушайте цукаты, молодой человек, не стесняйтесь, курите сигару Что мне тридцать вместо шести? У меня никто не покупает и шести. Вы ничего не понимаете. Вы предлагаете заменить моих рабочих вашей игрушкой. Очень красивое зрелище для молодых истеричных дам Кстати, ваша жена очень интересная женщина Кушайте цукаты, молодой человек, не стесняйтесь, курите сигару Но это же чепуха! Вы не понимаете самого главного: мне невыгодно. Мне руки живых людей стоят дешевле рук вашей игрушки. Дешевле. Коммерчески невыгодно. Теперь вы поняли? Нет? У вас очень плохая голова Ваша гениальная техника поселится у меня на заводах. О, это будет замечательно! Мы сделаем завод, в котором будет только один живой «угнетенный рабочий». Ваши автоматы «освободят моих рабочих». Это ужасно хорошо! Можно даже кричать «ура!» А вы подумали, что они сделают со мной эти «освобожденные безработные»? Они перегрызут мне горло. Не вам, понимаете, а мне! Молодой человек, мы несемся к катастрофе. Ваши изобретения делают труд человека ненужным. Ваши «электрические люди» будут делать в десять, в шестьдесят раз больше Но покупателей станет еще меньше А безработных будет тридцать миллионов. Мы идем к краху!.. Нет, довольно! Мы посадим вашу технику на цепь! Довольно инженеров! Поменьше таких игрушечных дел мастеров, как вы!.. Кушайте цукаты, молодой человек, не стесняйтесь, курите сигару, я их не курю, у меня астма Ваши занятные стальные игрушки обращаются против меня Мне неприятно, понимаете, неприятно смотреть на рычаги вашего автомата. Я чувствую, что они меня удавят в петле краха!.. Вы знаете, молодой человек, какая смешная штука случилась с моим старым другом «Бергус и К°»? Ему вскружили голову такие молодчики, как вы. Правда, не автоматами, а другими игрушками. Он свой завод превратил в машинный рай А вчера он застрелился. Понимаете? Так вот. К виску Он обанкротился. Я еще хочу жить. Уберите вашу гильотину. Вас, изобретателей, нужно сажать в желтый дом, это единственный способ нам остаться в живых Хотел бы я увидеть, что поднялось бы у меня на заводах, если бы на них вместо рабочих стали разгуливать ваши «Энрики». Звериный вой: «Машина-людоедка нас сожрала!» Мне очень вас, молодой человек, жаль. Кушайте цукаты и не волнуйтесь. Ваши бедные родители истратили зря деньги на обучение своего сына. Это ужасно Но инженеры не нужны! Придумайте себе другую профессию и послушайте меня, человека, умудренного опытом и не лишенного дара некоторого предвидения, я вам открою истину, жестокую, но истину: голод и нищету, которые, как проказа, изуродовали нашу страну и от которых гибнете и вы, родила обезумевшая техника, ваш кумир. Когда свалитесь на панель предъявляйте ей иск.
Он еще раз брезгливо перелистал короткими пальцами чертежи и вернул их Куарту.
Все это очень хорошо, но у вас нет нюха. Вы не принюхались к рынку, садясь за чертежи.
Куарт, долго молчавший, истерически выкрикнул:
Я работал для человечества, а не для вашего рынка, господин Бординг!
Ах! Ах! Что это за фирма «Человечество»? Что это концерн или бакалейная лавочка? У нее есть в банке текущий счет?.. Вы круглый дурак! Попытайтесь устроиться куда-нибудь чертежником и повесьте все это в уборную. Впрочем, ваши чертежи и там не пригодятся. Они жесткие. Понимаете? Жесткие!.. Кушайте цукаты, молодой человек, не стесняйтесь, курите сигару и не обижайтесь на резкость человека, который опытнее вас У вас очень интересная жена. Это очень странно, что у вас интересная жена. Я мог бы ее устроить в контору. Пришлите. Я устрою. Нехорошо красивой женщине голодать, пока ее муж занимается чепухой Я со временем помогу и вам. Ну, будете хотя бы чертежником. Ну, или еще что-нибудь Кушайте цукаты, молодой человек, не стесняйтесь, курите сигару. Впрочем, не курите, у меня астма.
Глава VIII,в которой появляется современный Лудд.
Когда наступает ночь и затихают крики больных, топот надзирателей, из форточек, подобно жирным паукам, вылезают вентиляторы У них толстое брюшко мотора и черные кресты лап. Они выползают из всех палат в пустынный коридор больницы и медленно, переваливаясь с лапы на лапу, идут к комнате г-на Люне
Старый счетовод фирмы «Ортиг и Сыновья» приобрел странную привычку со всего разбега таранить лысым черепом стены комнаты, поэтому она почти доверху обита коричневыми тюфяками. Иногда счетовод Люне сдирает больничное белье со своего белого и худого тела. Ложится на пол посредине комнаты и, озирая взбухшие тюфяки стен, считает себя серебряной ложкой, покоящейся в обитой атласом теплой и тесной шкатулке. Худенькой ложкой, которую он подарил своей жене в день серебряной свадьбы.
Ночью, когда при свете слишком экономной лампочки припухшие стены кажутся багровыми, на них собираются черные вентиляторы со всей больницы. Они проползают в щели под дверью, в замочную скважину, вначале, как клопы, хмуро сидят на стенах но потом А-а-а! Они опять жужжат! Их моторы зло гудят. Люне обливается потом от страха и начинает стонать. А-а-а! Услышав его стон, пауки-вентиляторы срываются со стен, кружатся, пролетают так низко, что почти задевают острый череп. Люне вскакивает на кровать и, прыгая, отгоняет их, как шмелей.
Ночью к Люне приходят различные машины. Пневматические буравы дробят череп. Тяжелые жатки давят его костлявое тело.
Потом счетовод мчится на бесконечном конвейере. По обе стороны его стоят стальные автоматы, подобные Энрику-9, которого он видел у соседа в меблированных комнатах «Ноев Ковчег». Эти стальные люди ловко стаскивают Люне с конвейера. Один отвинчивает ему ухо, другой вырывает ступни. Безногий счетовод лежит на спине Покачивается лента конвейера. Мелькают занесенные над ним руки автоматов. Огни ламп. Прожужжал, как муха, вспорхнувший вентилятор. Вдруг какой-то автомат грубо стянул тело с конвейера на стол. Через секунду Люне почувствовал, как в его внутренностях жадно и быстро закопошились холодные стальные пальцы. Они нащупали печень. Вырвали ее. Затем он опять был брошен на конвейер.
Надвигалась грозная машина. Люне уже лежал под ней. Бурав, вращаясь, опускался к его черепу. Счетовод орал, бился, защищал свою голову
Он лежал на полу около кровати и извивался в судорогах. На нем сидели двое санитаров и старались удержать его руки и ноги.
* * *
Вскоре г-н Люне был переведен из буйного отделения в тихое. К нему вернулись воспоминания о прошлой жизни, ровной, как черта итога. Он больше не долбил черепом стен казенной больницы и только еле слышно бормотал цифры.
Когда на утреннем обходе розовый врач открывал дверь палаты и весело спрашивал его:
Ну! Господин Люне! Как мы себя чувствуем в это прекрасное утро?
счетовод всегда отвечал:
2485!.. 2485!..
Это означало: «Лучше лучше»
Если санитарка, недовольная тем, что Люне не доел обеда, ворчала:
Нельзя так, господин математик. Кашку надо съедать до конца!..
счетовод устало говорил:
137 1080 56 56
Санитарка уже понимала, что это значит: «Оставьте меня в покое с вашей кашей».
Иногда он еще воображал себя машиной. Начинал пыхтеть, топать ногами, и его руки двигались словно рычаги.
В саду этого дома, переполненного страстями, величием и стенаниями, во время прогулки «тихого отделения» счетовод обрел первого в жизни друга. Это была застарелая дева Ангелина Коц.
Четырнадцать лет она просидела у мультипля центральной телефонной станции Этборга.
Пять тысяч дней она своим каркающим голосом повторяла: «83754? Готово! 21265? Занято. Занято!»
За какую-то небольшую провинность этот хриплый и костлявый придаток старой роговой трубки выгнали из сумрачного зала проводов и воплей цифр.
Она пыталась устроиться на работу переписчицей, но держалась на новом месте не дольше дробной недели. Стоило в конторе раздаться звонку, как м-ль Коц делалась невменяемой. Вскакивала, опрокидывая чернильницу, хватала ручки и карандаши, втыкала их в стены, крича:
49511? Готово!
Стоило под окном проехать звенящему велосипеду, м-ль Ангелина пугала всю контору воплем:
Занято! Занято! 73522?.. Занято!
Тут, на аллеях, устланных влажными желтыми листьями, началась их дружба, более возвышенная, чем любовь.
Несчастная телефонистка нашла в лице старого счетовода близкого и понятного человека.
Они вместе вдыхали аромат величин и наслаждались разговором.
Если бы вы знали, какими прекрасными мыслями и чувствами был наполнен такой диалог:
21235?.. 1117 1117 8935664 499 2! 102!..
12 50004?.. 31 31.31 799? 9?.. 1245 448
* * *
Однажды вечером больной 1475 сбежал из сумасшедшего дома.
До глубокой ночи он просидел в мусорном ящике соседнего двора, боясь погони. Затем стал пробираться в центр города. Ему понравилась широкая, залитая асфальтом площадь, и он назвал ее «площадь Сальдо» Длинный и ровный переулок он переименовал в Контокоррентный проспект. На площади Баланса он остановился у здания, занимаемого фирмой «Ортиг и Сыновья». Вошел в парадное. Швейцара не было. Направо, в торговом отделе, уборщица ставила стулья и корзины для бумаги на столы и двое полотеров готовили воск.
Вот налево дверь в бухгалтерию! В зал, где двадцать лет жила его душа!
Он проскользнул в полутемную бухгалтерию. Свет из вестибюля сквозь матовое стекло двери тускло освещал зал.
Люне застыл, тело его вытянулось, а череп стал похож на острие копья.
На том месте, где издавна стояла его родная конторка не было конторки! Там не было ни конторок его соседей, ни даже роскошного стола главного бухгалтера.
Вместо них стояли черные лоснящиеся табуляторы. Машины, напоминающие толстую голову на худеньких ножках. Стояли хмурые перфораторы, похожие на швейные машины.
Люне подошел и с ненавистью осмотрел чудовища, поглотившие его и его старых соседей.
Где ваши книги?!
Книг не было. Лежали груды белых карточек, покрытых дырами, словно изъеденных червями.
Люне остервенело ударил ногой машину. Она загудела. Задвигались какие-то рычаги. Костлявая тень счетовода отшатнулась: ударом ноги он включил машину. Ее клешни ворочали карточки, ощупывали их и разбрасывали по ящикам. Люне, дрожа от злобы, подполз к табулятору, который осторожно прощупывал своими стержнями картон, и проскрежетал ему:
Слушай, ты холодная железная гадина! Ты хочешь меня истребить? Меня Люне? Меня человека?! Тупое ничтожество! Как ты смеешь думать, что ты лучше меня? Создать балансы 28.742.563 и 39.001.258 Это только повернуть ручку?.. Ха-ха-ха!.. Нет, мельчайшие цифры, создающие их, проходят через меня. Они тонут в моих чувствах. Каждая цифра наполнена моим разумом. Она принадлежит мне, как ребенок, рожденный матерью, принадлежит матери! Я вынашиваю ее в извилинах своего мозга. Я согреваю ее своей душой. И тогда цифры обретают качества людей. Они доказывают. Они радуют. Они уничтожают. Перед ними преклоняются. Ты думаешь, миллион это шесть нолей и одна единица? Нет. Это симфония. Разве ты можешь рождать симфонии? Ты червяк, прогрызающий бумагу. Я раздавлю тебя, гусеница!..
* * *
Сторож фирмы «Ортиг и Сыновья» показал на допросе:
«Когда я услышал в зале бухгалтерии, прилегающем к кассе, шум, я вошел и увидел в полутьме, что неизвестный человек пытается что-то взломать. Я окликнул его. Он продолжал с яростью (тут уж я рассмотрел) ломать машину Я бросился на него, желая удержать. Он с силой ударил меня каким-то железным предметом, я упал, а он бросился к другим машинам, пытаясь их уничтожить. Лежа на полу, я еще раз его окликнул и после этого дал выстрел»
Глава IX,в которой машина Энрик-9 очень хотела бы обладать речью.
Шли дни, у Куарта от голода немели ноги. Голодал даже Энрик-9. Не было денег на зарядку аккумуляторов. Дни уходили в бесполезной беготне. Все грубо отмахивались от предложения «модернизировать промышленность силами автоматов системы Энрик-9».
После целого дня, проведенного в подъездах, приемных, конторах заводов, где, сжав кулаки, закусив губы, Куарт боролся со своим телом, падающим от истощения, с ногами, подгибающимися и отказывающимися служить, к вечеру нужно было плестись на далекую окраину. Там, на «Кеплер-рут», укутанная пальто и одеялом, лежала Мария. Очень плохо, когда в минуту такой звериной борьбы за право жить у мужчины, бредущего в сумерки по переулкам, текут слезы.
Куарт шел, думая о Марии, о ее глазах, беспомощных, слабо улыбающихся, когда она встречает его, и от этих далеких глаз, от мысли о голодной женщине, в полутьме каморки терпеливо дожидающейся его, губы Куарта дрожали, и он не мог удержать слез.
Никогда эти мрачные переулки не были озарены таким фейерверком огней и звезд, как в те минуты, когда сквозь пелену слез вечерние фонари расцветали миллионами игл. Потоками падали огненные синие и красные звезды. Бежали лучистые круги и ореолы, и вся улица утопала в сверкании алмазов.
* * *
В грязное окно комнаты Куартов скупо глядел пасмурный день. Ветхие крыши соседних домов спали, погруженные в слизь. Комната была пуста. Ее тишину стерег стоявший в углу Энрик-9. Голова автомата была опущена, руки неуклюже расставлены, как у чучела медведя, украшающего провинциальную гостиницу.
Безработный автомат, подобно безработным людям, влачил тяжесть пустых дней. Слушал уныло бегущие по водосточным трубам ручьи, тоскливо скрипящую лестницу в доме, чью-то глухую перебранку под полом, в тысячный раз смотрел на холодное и серое, как сталь его цилиндров, небо за окном и погружался в сонное оцепенение. В сырости комнаты ржавели мускулы, оседали рычаги
Сквозь дрему Энрик-9 мог увидеть, как открылась дверь и вошла Мария. Стряхнула капли дождя с пальто. Постояла, о чем-то думая. Потом, комкая, поспешно из углов комнаты стащила в чемодан свое белье и платье. Закрыла его. Села к столу и долго, шепча что-то, писала на клочке бумаги
«Ты должен понять» Он давно понял О чем тогда писать? Только не думать о том, как одиноко будет ему Тогда она ничего не сделает. Останется и будет реветь Она ему будет помогать. Его опытам Как бывшему мужу. Мужу? Муж это сила, мощная рука, опора, на которой лежит слабая рука женщины. Бординг прав. Ее уход может убить его, может не убить. Оставшись здесь, она убьет себя наверняка. Молодость. Жизнь. Она не может