У меня перехватывает дыхание. Она ведь не всерьез? Я не привыкла к такому, не привыкла к тому, как распускается в сердце тугой бутон. Я слишком давно перестала на что-либо надеяться.
А что, по-твоему, происходит?
Вот это. Она протягивает руку и переплетает пальцы с моими. Все это время она смотрит на меня и говорит так уверенно, так решительно, но я чувствую, что она дрожит, совсем как я. Совсем как если бы хотела этого так же долго, как хотела я.
А может, так оно и есть? Всякий раз, когда она ставила меня на место, когда выстраивала между нами стену она делала это, потому что хотела меня и думала, что я никогда не захочу ее. Если что и дается Риз хорошо, так это самооборона.
Но теперь я вижу правду и понимаю, что мы делали ради друг друга, на какие уступки шли, какие обиды проглатывали. Как бы больно нам ни было рядом, ни одна из нас не могла отпустить другую.
Да, говорю я. Да, правильно.
Мы не двигаемся, и я слышу только, как мое сердце отсчитывает секунды. Но вот Риз судорожно вздыхает, и мы обе смеемся и валимся друг на друга, соприкасаясь головами, потому что от облегчения нас не держат ноги.
Ну ладно, говорит она, и ее серебряные пальцы осторожно очерчивают линию моего подбородка. Она едва касается меня, но я чувствую ее прикосновение и загораюсь от него, как бумага от спички. Смех стихает, и изгиб ее тела повторяет мой. Когда она целует меня, с ее губ не сходит улыбка.
И с моих тоже.
ГЛАВА 10
Вечер. Мы снова в комнате. Покинув конюшню, мы спрятали дробовик среди елей у забора и присыпали его ворохом прелых листьев. Риз рядом, как обычно, и между нами ничего не изменилосьничего, кроме взгляда в ее глазах и жара в моих венах.
Она валяется на моей койке и наблюдает за тем, как я меряю комнату шагами. С каждым дюймом солнца, уходящего за горизонт, внутри меня все туже сжимаются кольца ужаса. Все ближе минута, когда ворота откроются и Уэлч уведет Байетт в лес.
В коридоре девочки шумно поднимаются по лестнице и расходятся по комнатам. Скоро отбой. Мы просидели в роще до самого вечера, молча глядя, как удлиняются тени от стальных прутьев забора. Я не голоднаодна мысль о еде, подстегнутая чувством вины, вызывает у меня тошноту, но в этот самый момент у Риз бурчит в животе так громко, что слышно с противоположного конца спальни.
Я останавливаюсь и смотрю, как Риз садится в постели, достает из кармана остатки вяленого мяса и запихивает почти всё в рот.
У нас должно быть больше еды, думаю я, чуть не вздрагивая. И было бы, если б я не помогла тогда Уэлч.
Заметив мой взгляд, Риз с трудом сглатывает и протягивает на ладони остатки, которых едва хватит на один укус.
Прости. Ты тоже хотела?
У меня вырывается сиплый смешок. Как же это глупо. Уэлч отняла у меня лучшую подругу, а я продолжаю хранить ее секрет.
Я должна тебе кое-что рассказать.
И я описываю все как есть, не подбирая слов. Мешки, полные еды, странные упаковки и то, как буднично Уэлч положила руку на револьвер и спросила, не совершила ли она ошибку. Я говорю, и у Риз все больше отвисает челюсть. Ее темные, широко раскрытые глаза недоверчиво смотрят на меня снизу вверх.
Ты не шутишь, говорит она, когда я заканчиваю.
Я киваю. Я не стала рассказывать ей про шоколад, но я действительно не вижу в этом смысла. И отчасти мне хочется сохранить это воспоминание для себя.
Да, говорю я. Мы просто выбросили всё в воду.
Она ничего не говорит, только пялится в окно, сжав кулаки, и у меня начинает сосать под ложечкой. Я не могла все испортить. Не сейчас, когда между нами все только начинается.
Ты злишься?
Она фыркает.
Конечно злюсь.
Я имею в виду, на меня.
Она переводит взгляд на меня и осторожно продевает пальцы в петлю на моих джинсах. Как я могла не замечать этого тепла в ее глазах, предназначенного мне одной?
Как я понимаю, у тебя не было выбора.
Конечно, это не оправдание, но мне становится легче.
Я слышу, как Джулия идет по коридору, останавливаясь перед каждой комнатой для проверки. Мы с Риз обмениваемся взглядами и к тому моменту, когда Джулия заглядывает к нам, уже лежим вместе на нижней койке. Там, где нам положено находиться. Две послушные девочки.
Трое, говорит Джулия, а потом деликатно прокашливается. Простите. Двое.
Она уходит, а я принимаюсь разглядывать пол, и мой мир сужается до полосок темноты между половицами. Через несколько часов Уэлч отправится в дом Харкеров, а мы пойдем за ней, пойдем через лес, нарушая карантин, сражаясь за свою жизньи жизнь Байетт.
Я смогуради нее. Я обязана.
Холодные чешуйчатые пальцы Риз смыкаются на моем запястье. Вокруг нас сгущается темнота, и, когда я поворачиваюсь к ней, сияние ее волос играет на нашей коже, а коса отбрасывает на потолок причудливые тени.
Тебе нужно отдохнуть, говорит она так мягко, что я едва ее узнаю. Тебе понадобятся силы.
Не могу. За окном поднимается луна, и я могу думать лишь о том, в каком положении она была прошлой ночью, когда я отметила время. Я гоню прочь грызущую меня тревогу. Что, если мы ее упустим?
Я покараулю. Матрас прогибается, когда она садится, а потом набрасывает мне на плечи свою куртку. Спи.
Если я засну, мне по крайней мере не придется беспокоиться о том, что мы задумали. Я позволяю ей уложить себя в постель и вытягиваюсь на своей половине, оставив место для нее. Кровати в Ракстере узкие, рассчитанные на одного, но я делила кровать с Байетт с первого дня токс. Мне не привыкать.
А возможно, мне так казалось. Риз ложится рядом, и ее плечо упирается мне в грудь. Ничего подобного я прежде не испытывала. Это не Байетт, чье тело для меня почти как мое собственное. Я чувствую каждую клеточку тела, которой касаюсь Риз, слышу каждый ее вдох так, словно в мире не существует других звуков.
Все нормально? спрашивает она.
Ага.
Я устраиваюсь, прячу лицо у нее на шее. Закрываю глаза в надежде, что мне приснится Риз и сегодняшний день в конюшне.
Вместо этого меня ждет Байетт, и я беру ее за руку и веду в лес. Вокруг темно, но почему-то это совсем не мешает мне, когда я зашиваю ее в саван.
ГЛАВА 11
БАЙЕТТ
Ясолгала, когда мне было десять.
Это было после летних каникул. Моей лучшей подругой тогда была девочка по имени Трейси, всегда одетая с иголочки, и, когда Трейси вернулась с каникул, она рассказала мне, что подружилась в лагере с новой девочкой.
Я не ездила в лагерь. Я ни с кем не подружилась.
И тогда я рассказала Трейси кое-что другое. Я сказала ей, что познакомилась с девочкой по имени Эрин, которая каждое лето ездит верхом и купается. Она ходит в другую школу, сказала я, и живет на моей улице, в нескольких домах от моего.
Я сочинила несколько писем и сказала Трейси, что они от Эрин. Еще у меня была совместная фотография с кузиной, которую я терпеть не могу, и я показала ее Трейси и сказала, что это Эрин. А потом, какое-то время спустя, я сказала ей, что Эрин нет дома, а ее мать сказала, что она больна. А на следующий день я оделась в черное и сказала Трейси, что Эрин умерла.
Трейси плакала. Она плакала перед матерью и перед учительницей, которая отвела меня к куратору и спросила, что случилось. И я рассказала ей ту же историю. Потому что мне нравилосьнравитсявидеть, на что я способна.
Я несколько раз жмурюсь и вижу маму в окне палатыокно и маму, которая стоит в голубом, как небо, костюме.
Я думала, мы это уже обсуждали, говорит она.
Обсуждали и даже закрыли эту тему, но оно сидит глубоко внутри, у самого сердца, и я не могу избавиться от этого чувства. Окно захлопывается и исчезает, а мама начинает расти.
Мы очень тобой разочарованы, говорит она, упираясь головой в потолок. Разочарованы разочарованы разочарованы.
Обычно все происходило случайно. Я лгала, когда не собиралась лгать. Пользовалась уловками, которыми не собиралась пользоваться. Я открывала рот и произносила что-нибудь странное, новое, чужоекак будто внутри меня сидел другой человек.
Простите меня, говорила я родителям, когда вскрывалась очередная моя ложь. Я не хотела ничего дурного. И иногда это была правда.
А иногданет. Бездонная черная злоба, с которой я ничего не могла поделать, росла внутри меня, пока не заняла все свободное пространство.
Поезжай в Ракстер, сказала мать. Начни заново.
И я попыталась. Но у каждого из нас есть то, что нам удается лучше всего.
Я не скучаю по возможности говорить. Думала, что буду, но оказалось, что так даже проще. Одно написанное слово, и они выстраивают в голове целую версию меня, которая звучит так, как мне нужно, и значит то, что мне нужно. Половина работы сделана за меня.
Когда Паретта возвращается, я вижу очертания ее фигуры через занавеску. Вижу, как она останавливается на пороге, как мнется в нерешительности. Словно вспоминает о том, что я сделала. Но затем она отдергивает занавеску, и передо мной все тот же, хотя и залатанный, голубой костюм и та же маска с бледными разводами. Интересно, есть ли у них запасные или другим врачам тоже пришлось зашивать оставленные мной прорехи?
Доброе утро, говорит она.
Мои руки перевязаны ремнями. Я не могу дотянуться до маркерной доски, которую Паретта кладет на кровать, поэтому мне остается разве что показать ей большие пальцы, а этого я делать не намерена.
Ты знаешь, что такое резонансная частота?
Я вскидываю брови. Какой странный способ начать разговор.
Это частота, на которой колеблется объект, поясняет Паретта. Ей явно неловко, как будто она не привыкла выражаться такими простыми словами. Если резонансная частота совпадает, объект может разрушиться. Как стекло, если пропеть нужную ноту.
Я сжимаю кулаки и жду, когда она наконец даст мне доску. Не понимаю, зачем она все это рассказывает.
Резонансная частота есть почти у любого объекта. Она пристально смотрит на меня. Даже у кости, Байетт.
Я тяжело сглатываю. Я помню боль, которая разрывала меня на части. Меня, Паретту и всех, кто слышал мой крик.
Нет ничего, говорит Паретта мягко, что могло бы совпасть с этой частотой настолько, чтобы причинить боль. Ничего, кроме тебя и твоего голоса. Она протягивает руку и кладет палец в перчатке мне на горло. Что же оно с тобой делает, милая?
Я не знаю, хочу я сказать. Вам виднее.
Но она отступает, глядя на меня с тоской, и я слышу, как она прочищает горло.
Я хочу кое-что тебе показать, говорит она и ждет ответа, которого я не могу дать. Но, думаю, ты не обидишься, если я попрошу тебя пообещать, что нового концерта не будет.
Я киваю, потому что у меня нет выбора, и она отстегивает ремни на запястьях. До меня долетает острый запах ее пота. Я вижу сухую кожу на ее лбу вдоль линии волос и родинку в уголке глаза.
Я слишком слаба, чтобы стоять самостоятельно, и Паретта помогает мне пересесть в кресло-каталку. Я дрожу под несколькими одеялами, мои колени покрыты синяками, ногти на пальцах ног обломаны. В Ракстере наши тела вовсе не казались странными, но здесь я натягиваю больничную рубашку пониже и сажусь попрямее, чтобы скрыть второй позвоночник.
Она кладет рядом со мной доску, вкладывает мне в руку маркер и толкает кресло к двери палаты. Я стараюсь запоминать все, каждую деталь, каждый поворот. Небольшую приемную, которую мы проходим насквозь, бледные квадраты на стенах, где раньше что-то висело, и коридор, по которому меня везет Паретта, с вытертым ковром и затхлым воздухом. Но все это быстро ускользает из памяти, и я не я не я не настолько здесь, как я думала.
Кажется, меня сейчас стошнит. Я наклоняюсь, прижимаю руки ко лбу и чувствую, как костюм Паретты касается моего плеча, а больше не чувствую ничего. Я зажмуриваюсь и стараюсь раствориться.
Когда я открываю глаза, я нахожусь в другом месте. Сперва я не понимаю, что вижу, а потом моргаю, и пол отделяется от потолка, а мир обретает четкость. Горы коробок, тележки со складными стульямивсе покрыто плотным брезентом. На полу тот же обшарпанный линолеум, что и везде, а в стены встроены две глубокие ниши. В них ничего нет, но освещены они так, будто раньше в них что-то стояло.
Я тянусь к доске и поднимаю ее перед Пареттой, чтобы привлечь ее внимание, прежде чем начать писать.
Что это где мы
Какая-то часть используется как склад, говорит Паретта. Это не ответ на мой вопрос, но, думаю, на большее можно не рассчитывать. Она катит мое кресло по узкому проходу между двумя стеллажами, завешанными прозрачной пластиковой пленкой, такой плотной, что она кажется мутной. Другая часть комнаты напоминает лабораторию. Два стола с неизвестными мне приборами. На одном я успеваю заметить разбитый панцирь ракстерского голубого краба, но мы разворачиваемся, и Паретта везет меня к еще одной нише в стене, которую я не заметила с порога.
В ней насыпан слой земли больше фута в высоту, а из землипрямо в комнате, внутри зданиярастут четыре ракстерских ириса.
В глазах щиплет, и я в недоумении смаргиваю слезы. Я скучаю. Скучаю по Гетти и Риз, но больше всего мне не хватает рассвета за деревьями. Скучаю по северной стороне утеса и волнам внизу, скучаю по ветру, который крадет дыхание так, будто оно никогда тебе не принадлежало.
Не сознавая, что делаю, я протягиваю руку, чтобы коснуться одного из цветов, и Паретта хватает меня за запястье.
Это, говорит она, не слишком мудрое решение.
Откуда они у вас, пишу я.
Паретта разворачивает мое кресло, и я оказываюсь к ней лицом. Я жалею, что она это сделала. Я уже скучаю по ирисам, по знакомому цвету индиго, по обвисшим атласным лепесткам.
Мы изучаем их, говорит Паретта, приседая передо мной на корточки. Ирисы и голубых крабов. Это то, что мы называем ракстерским феноменом.
Феномен. Не болезнь, не инфекция. Это слово зажигает у меня в сердце огоньслово, которое я так долго искала, но меня смущает то, как она его произносит. Само понятие звучит привычно, почти обыденно.
Вам в школе рассказывали про ракстерских голубых крабов? спрашивает она. Про то, что делает их особенными?
Я киваю.
Вы про легкие
И жабры, кивает Паретта. Удивительно, правда? Они могут жить и в воде, и на суше. И еще удивительнее, что вы, девочки, тоже стали частью этого феномена.
Частью этого феномена. То, как наши тела меняются и трансформируются. То, как пальцы темнеют перед смертью до самых костяшек. Раньше я изучала в темноте свои руки, пока Гетти спала рядом, и пыталась силой воли заставить их изменить цвет.
Только представь, как мы могли бы это использовать. В ее голосе слышна пылкая убежденность. Представь, скольким людям мы могли бы помочь.
Я думаю о телах, которые мы сожгли, о боли, которую пережили.
Не похоже, чтобы сейчас это кому-то помогало
Верно. Она кладет руку в перчатке мне на колено. Ты абсолютно права. Чтобы помогать людям, мы должны научиться лечить болезнь, контролировать ее. А для этого нам нужно понять, что ее вызывает.
Ну удачи
Она качает головой, и, кажется, я различаю сквозь маску тень улыбки.
Понимаю, говорит она. Я изучала этот феномен несколько лет, Байетт. Сперва крабов и ирисы, а теперь и вас. И я ни на шаг не приблизилась к разгадке.
Несколько лет, значит. Она поднимается на ноги и катит меня к столу, где лежит краб. Должно быть, она имеет в виду, что была здесь до того, как токс нашла нас. На уроках биологии нам говорили, что ракстерских голубых крабов стоило бы изучать; мне никогда не приходило в голову, что кто-то действительно это делает.
Она останавливает кресло перед столом, продолжая что-то говорить, но я ее не слышу. На столе разложен ракстерский голубой краб: панцирь отделен от конечностей и аккуратно вскрыт, внутренности блестят. Я жду, что меня снова замутит, но вместо этого чувствую соленый воздух того дня на скалах с Гетти, когда краб почернел у меня в руках. Когда он разбился, он был еще жив.
Интересно, буду ли я.
У меня для тебя сюрприз, говорит Тедди.
Часы подсказывают мне время, но не день. Тот же защитный голубой костюм, та же маска. Пожалуй, мне нравятся его глаза. Они похожи на мои.
Он отстегивает левый ремень, потом правый. В руках у меня доска, пальцы сводит судорогой.
Приятный?
А бывают другие? Мы идем гулять.
Серьезно
Серьезно.
На улицу
Да. Доктор Паретта считает, что тебе не помешает немного румянца. Тедди отдергивает занавеску. В палате разгром, кровати сдвинуты в угол. Она предложила нам с тобой прогуляться. Улицаэто уже моя идея. Закрой глаза, это все-таки сюрприз.