Бугор неловко пошевелился. Он чувствовал, как жаркий рот Старины Разящей Руки вновь и вновь сплевывает в расщелину меж его ягодиц. Старина Разящая Рука тихонько что-то напевал сам себе. И вот его теплый язычок на дюйм-другой проник ему в анус. Да он пытается его выеть! Недаром он так смущен. Разящая Рука и раньше временами пытался это сделатьобычно, когда чувствовал, что им пренебрегают, капризничал или мстил. В каком-то смысле Бугра порадовало это вмешательство. Оно помогало удерживать мысли на рациональной тропе, когда его вниманье склонялось к задержкам на церебральной. Сохраняло в нем умственное равновесие, укрепляло его убежденность, что любви к искусству, идущей рука об руку со страхом отвержения жизни, недостаточно.
Бугор разместил обе свои руки позади и схватил кашляющий, поющий пенис. Решительным усильем он выволок Старину Разящую Руку из своего ануса и быстро сунул ему в рот кусочек влажного сыра. Сыр Разящая Рука выплюнул прямо на Бугра и отправился быстро шарить по полу, пока не наткнулся на зеленого краба. Подняв сопротивляющееся существо в воздух, он попытался засунуть его в анус Бугру, но вместо этого краб цапнул того клешней за ягодицу. Ножом для бумаг Бугор разок ткнул Старину Разящую Руку, резко. Восставший пенис тут же выронил краба и тихо улегся у Бугра между ног. Однако усмирять его не всегда бывало так легко.
Бугор продолжал говорить.
Согласно «Четвероякому корню закона достаточного основания» Шопенхауэра, у гения интеллект двойнойодин для себя и обслуживания своей воли; другойдля мира, чьим зерцалом он становится в силу его чисто объективного к нему отношения. Произведение искусства, или поэзии, или философии, созданное гением, есть просто результат, сиречь квинтэссенция, этого созерцательного отношения, выработавшегося согласно определенным техническим правилам.
К гению Пикассо приходит подобными методами. Он породняется с сорочьим глазом, дабы видеть суть в творческих актах других художников. Таким манером Пикассо и приближается к своему искусству. Если и мы к нему отнесемся сходно, то вскоре прозрим сквозь его столь пропагандируемую творческость, его так восхваляемую «гениальность». Не удивительно, что он столь плодовитон же просто переносит на собственный холст творчество тех, кто лучше его.
На одной из немногих наших встреч Пикассо вытащил из кармана брюк пистолет и угрожающе замахал им у меня под самым носом. Поскольку уже тогда я относился к нему как к человеку, который лучше дурака самую малость, я лишь стоял на своем и пристально смотрел на него. Я знал, что он по-прежнему безвредно и неубедительно пребывает под влиянием французского патафизика Альфреда Жарри. Тот считал огнестрельное оружие частью своего гардероба и никогда никуда не выходил без разнообразных видов оружия, распределенных по всей его персоне. Частенько гулял он по улицам Парижа ночами с карабином, закинутым за плечо и двумя пистолетами, наглядно заткнутыми за пояс брюк. В юности Пикассо был под таким впечатлением от изящества вооруженного Жарри, что начал ему подражать, нося с собой равное количество стволов. Он написал портрет Жарри и потом, когда маленький Убю скончался, накопил себе внушительную коллекцию оригинальных материалов Жарри. Но, в отличие от самого Жарри, ему не удавалось поддерживать эту браваду с выставкой пистолей. Он мог заимствовать у гения Жарри и переводить на холстоставаясь по сути своей подражателем, но можно сказать совершенно определенно, что без Жарри сам по себе Пикассо нипочем не обнаружил бы кубизм.
Я говорю здесь о враче, а не о болезни. Бугор вытер руки о халат. Старина Разящая Рука болтался, как одинокий палец на вялой кисти. Шопенхауэр учил, что существование есть колесо страданий, а единственное средство здесьпрекращение существования, сиречь нирвана. Понятия Добра и Зла, следовательно, не обладают вообще никаким смыслом. Ницше допускал, что существование большинства человечьих жизней жалко.
Океанская пена его намочила, и он умолк. Бугор покачал головой, и по лбу его проползла черная запятая прилизанных волос. У ног его разбилась маленькая волна. Старина Разящая Рука что-то прошепелявил и с трудом приподнялся, после чего туго обмотал собою плечи Бугра. Из его приоткрывшейся челюсти сочились останки недоеденного волосатого краба.
Хоррор смотрел, как морской бункер медленно заполняют вялые волны. Быть может, Хитлер играет с ними. Он мечтательно покачал головой. Быть может, Хитлер намеренно обустроил себе это подводное гнездо так, чтобы напоминало громадный мавзолейTorenburgen, какой однажды приютит мертвых Расы Господ. Сюда лишь чистым будет вход. И так же, думал он, морской бункер должен был служить убежищем.
В судьбоносном 1935 году Хитлер издал закон о защите германской крови и германской чести. Закон избирательный, предназначенный «предотвращать распространение потомства с наследуемыми болезнями» снял существенное бремя с сознаний и Хоррора, и Хитлера. 14 июля 1933 года, в день, когда закон этот зародился у Хитлера в уме, он перевернул страницу немецкой истории.
Этим домом мы начинаем заново, сказал Хоррору Хитлер. Еще мальчишкой я читал, что в 1743 году в Берлин через Еврейские ворота вошел первый немецкий еврей, горбун Моисей Мендельсон, и стража записала в своей книге: «Сегодня через ворота Розенталя прошли шесть быков, семь свиней, один еврей». Я знал, что мне на роду написано стать тем, кто эти ворота закроетнавсегда.
Хоррор натянул улыбку.
Даже лживым Judenräte не стереть этого достиженья.
В самом деле! Фютюра Тама намеренная наивность Хоррора уже начинала очевидно утомлять. Хитлер пытался угодить предубеждениям всех и каждого. В свою Weltpolitik он умудрился вместить все идеологические мыльные оперы. У всего этого никогда не было ни единого шанса. В своем плане касательно Mittelafrika он попытался установить формальную германскую гегемонию в бассейне Французского Конго. Фютюр Там закатил глаза к небу, являя радужки, розовые, как соски́. Я говорил непосредственно с ним от имени Франции. И сказал ему: «Прежде, чем вы начнете, поз вольте мне сказать вам вот что. Вам не выиграть, нам не проиграть. Я достаточно ясно выражаюсь?» Хитлер мне так и не ответил. Лишь продолжал сидеть, пассивно жуя мятные леденцы, окруженный своими гене ралами. Время от времени складывал губы, подражая тому исподтишка раздражающему мотивчику, что насвистывается под конец всех фильмов Лорела и Харди.
Хоррор пытался отвести взгляд от Бугра, которому теперь, очевидно, было не по себе. Пристальный взор его в итоге тяжко пал на Фютюра, который, казалось, надменно возвышался в самой сердцевине своего осмоса, подстрекатель их разделенной на двоих криптомнезии.
В последние годы жизни Хитлера заговорил Хоррор, смутно слыша смех француза, фюрер все больше навязчиво думал о Томасе Манне, в частностио герое «Смерти в Венеции». У сего героя, кой, по словам Хитлера, был самим Манном, он и заимствовал свой образец свободы Германьи. Но как однажды вечером за ужином мне дал понять Гёббельс, Хитлер, похоже, совершенно упустил из виду проповеднический настрой многих персонажей Манна. Все это содержится в книге полемических очерков Манна «Фридрих и большая коалицья». Должно быть, Хитлер ее читал. Судя по всему, он читал всего Манна до последнего слова. Но как ему удавалось примирять собственные верованья с тем, что излагалось в «Иосифе и его братьях», к примеру, где отдавалась дань еврею в его суровейший час, я постичь был не в силах.
Там испустил зримый волдырь воздуха. Заговорил он вяло:
После освобождения Хитлера из крепости Ландсберг, он перестал щеголять хлыстом из крокодиловой шкуры, который раньше всегда носил с собой, гуляя по улицам Мюнхена, его «ид Воли» занимало место как внутри, так и снаружи. Чтение Манна для него было лишь попыткой отвлечь свои художественные позывы прочь от его Welta, его Führerwille.
С экрана спорхнул тугой строй искр и пролетел у него над головой.
На Бугра обрушилась крупная волна, повергнув его на пол бункера. Ранее сухие участки подводного грота теперь омывались кружащей, пенной злой зеленью. Бугор, казалось, весь раздулся, словно мучнистую пористую текстуру его кожи вымочили расширяющимся сахаром. Море кипело, а он у них на глазах подымал безвольную тусклую руку на прилив. Все больше моря наполняло камеру, и его мотало в волнах.
Экран, на который смотрели Там и Хоррор, все больше серелнатриевый свет в бункере безумно мигал и в итоге слился в заполненную статикой пустоту.
Мы можем до него добраться? встревоженно спросил Там, позволив соскользнуть своему напускному безразличью.
Не можем, парировал Хоррор. Разве вы не виделиокеан прорвался и поглотил его?
Еще одна иллюзия?
Не моих рук дело, ответил Хоррор на фоне статики. Там наконец вынул меч и острием его лениво указал на вазу с корично-красными яблоками.
Не то чтоб меня это тревожило, продолжал говорить Максимум Хоррор. Он потряс своим сангвиническим мозгом. Меня поддерживает ненависть. Я креплюсь своею ненавистию. Я не желаю слышать никаких извинений еврея, исступленно провозгласил он. Онилишь дерьмо под моими подошвами. Сколько экскрементов. В равной мере смешанных с блевотой и ебаниной. Печи я бы хоть завтра зажег, можете не переживать.
Вы бы позволили кому-нибудь из них вскарабкаться на свою дочь и распялить ее?
Ебать вашу мать?
Лорд Хоррор тряхнул своим огромным гребнем. Пальцы его протанцевали по золотому перстню в форме тошноты.
Преступленья супротив общества? Не смешите меня. Вы видели, как живут девять десятых сего общества? Бесполезно и бесцельно. Большинство людей немногим лучше роботов; пусть же сдохнут. Совесть? Опиат масс; по ней редко поступают. Христианский нарост. Состраданье? Своекорыстье, банальная эмоцья, опасный вирус. Концентрацьонные лагеря? Пример подражанья для грядущего. Лагеря уничтоженья? Счастливая вечеринка. Жизненно важная и необходимая стадья очищенья человека арийского. Газовые печи? Оптимальный выбор для диссидентов и неэффективной продукцьи. Святыня расовой чистоты.
Евреи? Голова Хоррора начала вжиматься в шею. Ниже животных. Расовые дегенераты, весьма далекье от человечества. Отдельный биологический вид из клоак Времени; слизь с бойни жизни.
Голос Хоррора затихал, и вскоре Фютюр Там мог расслышать только сердитое приглушенное ворчанье. Английский лорд, казалось, исчезал внутрь собственного тела. Вскоре Там видел уже лишь жестко-рыжие клочки его волос, спадавшие на воротник, словно кляксы расплескавшейся крови.
Лорд хоррор; Евреегуб
Б-же, мое лицо меня покинуло! вскричал молодой еврей, в мрачной завороженности пялясь на то, как левая щека его сползает по его же подбородку вниз. Казалось, целую вечность он глядел, как она падает, пока белая плоть праздно не шлепнулась на влажную мостовую у его ног. Внезапно он оказался владельцем еще одного ртатот возник под углом к первоначальному. Рта холодного и жестокого, что изрыгал кровь, как воду из пожарного шланга.
Пред ним высилась густая черная тень.
Из тени метнулась бритва с перламутровой рукоятью в хватке черной эктоплазмы и вспорола его поперек; и с лезвия ее взвихрились симпатичным латриатом частички волос и кости. Бритва отсекла спинной мозг от черепных нервов еврея и резанула вниз, чтобы высвободить хрящи, соединяющие ребра с грудиной. Еще рывоктеперь вверхвспорол череду мелких суставов ключицы. Послышался трескс ним с еврея сдернули всю его грудь.
Молодой еврей прижал руку к открытой ране и выронил узелок на мостовую. Лежал он в одуренье. Пальто его распахнулось, и проливной дождь пятнал синеву его разорванной рубашки. Мимо проехал красный двухпалубный омнибус, обдав его водой. От влажного булыжника дороги подымался желтоватый туман. Это он заметил смутным мазком. А затем ощутил холодную октябрьскую ночь. Та вошла в него буйным ветром, что втиснулся в его тело и пах жасмином, жимолостью и сладкой солью. И лишь на миг он подумал, будто лежит в Израиле на поле красных цветов.
Нежные пальцы принялись ощупывать его раскрытую грудь. Он слышал далекие щелчкитакие звуки испускает птица, клюя что-то на сгнившем дереве. Тщетно пытался разобрать он, кто или что макается в него, но серая морось пологом падала пред его взором. Звучали голоса, и с усилием, на которое ушло все его дыханье, кроме самого последнего вздоха, он повернул голову посмотреть, кто с ним рядом.
Под дождем из синагоги на углу Оксфорд-Гарденз и Лэдброук-Гроув выходила группа евреев из тридцати. Синагога Елиезера гиганта-еврея, которого цари Персии отправили к Цезарю
В толпе он не узнал никогобыть может, лишь ребе, который выступил вперед, вероятнонамереваясь вступиться за него. За спиною ребе барочная масса синагоги отбрасывала тень гораздо темнее той, что оседлала его.
Фигура неожиданно поднялась, и он увидел, что ее силуэт выдвинулся против ребе. Она изящно перескакивала с ноги на ногу, покачивая туловищем на манер змеи, и, похоже, что-то кричала. В дальнем гомоне толпы он не мог разобрать ничего. Пока силуэт от него удалялся, он различал, что это фигура мужчины. На человеке была рабочая блуза без воротничка, вся испятнанная сепией и заправленная в простые черные брюки. Голова была выбритаза исключением пяти тугих кустиков ярко-рыжих волос, которые непристойно подскакивали на ветру.
Когда человек кратко повернул к нему голову, молодой еврей сумел разглядеть его лицокостистое и длинное, все измазанное грубыми оранжевыми румянами, сходившими за скверное подобие кожи. Глаза у него были каре-малиновыми, окантованы лаймовой зеленью и подчеркнуты штрихами индиго. Губы накрашены кармазином и маниакально растянуты. Краска на лице была из тех, какие в театре выбирают для пантомимы, и с сильным перебором. Лицо напоминало еврею мистера Панча, хотя, если уж совсем взаправду, ничего внешнего связать с этим лицом он не мог; оно породилось просто само собой.
Еврей на земле попробовал направить смертельные превратности своего тела, пока оно тщилось приспособиться к своей новой физиогномике. Боль невольно скрутила его так, что он перекатился на живот, но, прижав глаз к мостовой, все равно видел того, кто на него напал. Впервые разглядел он, что кулаки человека были стиснуты на ручках пары бритв. Молодой еврей смотрел, а тот медленно поднял бритвы от боков и скрестил их над головой. На краткий миг тускло свернули они, попавшись сиянью натриевых уличных фонарей. Второй человекребезамер, когда бритвы рассекли дождь. Он шевельнулсяно слишком медленно. Врезавшись в него, лезвия исторгли долгий флейтовый вопль муки. Бритвы погрузились в обе его щеки. Мускулистый торс человека с бритвами цаплей балансировал на одной ноге. Его запястья исполнили строгое круговое движение, в коем бритвы крутнулись. Следом раздался скользкий шлепмягкая плоть еврея пала наземь.
Худая фигура человека с бритвами шагнула назад, словно бы любуясь своей работой.
Ну вот, дорогой мой, произнес он успокоительно. Так разве не лучше? Когда ребе повалился к нему, он сделал шаг вбок и снова чиркнул его поперек затылка; развернувши лицом к себе. Толпа не успела отозваться никак, а человек с бритвами уже оказался среди людей. Сделав ложный выпад вправо, словно падая, он дугой перенес бритвы вперед и порезал третьего еврея. Разрез пришелся тому на линию волос и диагональю продлился на лицо, расколов левый глаз и отделив кожу от кости носа, как мертвую кожуру.
Молодой еврей на мостовой почувствовал, как тело перекатывает его снова на бок. Он был благодарен, что больше не смотрит; просто будучи евреем, он нес ответственность за сцену, которой свидетельствовал. Он тужился разобрать, что кричит этот человек, но теперь уже не слышал ничего, кроме плеска серого дождя. Там ничего не было, и сделать он ничего не мог. Молчанье подкралось и навалилось на него темными чарами
И тогда лорд Хоррор завопил и заголосил йодлем, перемещая свои бритвы в толпе. Поддавшись панике и забегав по кругу, меж его ног рухнула старуха, и он проворно опустил колено, переломив ей позвоночник. Затем откатился назад, подцепив одной бритвой мягкую подложку черепа другой женщины, и когда та рухнула, лезвие пропало вместе с ней. Он жестко двинул головой другого еврея, расколов ему череп.
Больше не надо. Нет, сэр. Хоррор загарцевал вперед, высоко подбрасывая в воздух длинные ноги. Я в них во всех работали в «Аторе», и в «Цапле». Толпа качнулась, а Хоррор пропел:
Леву ножку подбирай
Праву ножку вытягай