Ну, хорошо, она щедро полила драники сметаной. Скажу! Мое имяАля. А полноеЭлоиза Пашкевич.
Очень приятно, уважаемая Элоиза! я склонил голову.
Она снова засмеялась:
Дурак! Какой же дурак!
Я не понимал причины смеха Элоизы. Но она все время надо мной подшучивала, поэтому обращать внимание на еще одну очередную подколку не имело смысла.
Так есть у тебя еще слова? спросила она. Или все, место в голове кончилось?
Да, есть!
Я положил в рот кусочек хрустящего драника. Вкус был непривычным, совсем иным, чем у тех полуфабрикатов, которыми торгует «Сибирская корона». Под зажаристой корочкой была сочная мякоть, которая буквально таяла на языке. Наверное, все дело в арахисовом масле.
Вот еще одно слово«паняверка».
И когда это «паняверка» стала синонимом любви?
Там такая строчка«ты не кажы, што сэрца ў паняверцы». Я просто подумал, что сердцеэто то, чем обычно любят.
Она засмеялась. Я ожидал, что она назовет меня дураком, но она не назвала.
Паняверкаэто сомнение, нерешительность. Когда потерял веру во что-то. Все этопаняверка.
Ну да.
Я задумался.
Что «ну да»? О чем задумался? Я уже, видишь, научилась подмечать, когда ты думаешь!
Я задумался о том, что сердце и правда не только любит, но и бывает «у паняверцы». Даже так: когда сердце любит, оно частенько бывает «у паняверцы».
Я поднял голову, надеясь встретить сопереживание или хотя бы внимание. Ведь она же спросила. Но Элоиза с интересом рассматривала напитки за стойкой старого Мо.
Можно мне «Бела-Колы»? заказала она и снова повернулась ко мне.
И почему я такой сентиментальный?
Ты молодец, Сергей, сказала она. Молодец, что так много слов смог вспомнить.
Это еще не все! Есть еще слова!
Как это они у тебя поместились? удивилась она.
Я понял, что надо быть осторожным. Потому что если они поймут, что я не вспоминаю слова из давно прочитанного, а вычитал недавно из припрятанного сокровища, они отберут у меня книгу, и я навсегда потеряю возможность видеть Элоизу. Но я не моргнул глазом. Врать у меня вообще всегда хорошо получалось. Без этого навыка любой дилер и трафикер обречен.
Ну вы же знаете, Элоиза. В мозге всегда остается отпечаток от прочитанного наркотика.
Я об этом слышала, согласилась она. Но я не знала, что в голову может поместиться так много. Или ты, может быть, какой-то гипноз к себе применил? так она снова шутила.
Вот еще вариант. Там было слово «трунак».
Трунак? уточнила она.
Да, вот цитата: «І розум прагна трунак гэты п'е».
Нет, трунакэто алкогольный напиток. Не любой напиток, а именно алкогольный. Видишь, сколько у Дубовки всякого необычного!
Тогда последнее, сразу три слова: «краса», «прыязнасць», «цнота». Потому что там в одном предложении, кажется, так: «Краса, Прыязнасць, Цнота мне так любы. Красу, Прыязнасць, Цноту слаўлю я». И дальше: «Яныяк кола, у якім я ўсюды. І ў якім уся любоў мая». Причем эти слова написаны с большой буквы. Так как? Нет? Не то?
Нет! Не то! и мне вдруг стало легко и весело.
Потому что если мы не отгадалиэто значит, что будет еще один повод для встречи с Элоизой. И сердцу не надо нудзіцца ў паняверцы.
Красаэто красота. Вот ты у нас не парень, а краса. Прыязнасцьэто симпатия. А цнотаэто слово, которое стыдливая девушка объяснять не станет. А я девушка стыдливая. Поэтому просто запомни, что цнотане любовь.
Я больше ничего не помню, сказал я виновато. Но я вспомню. Мне просто необходимо время.
Мой взгляд остановился на платиновой подвеске у нее на груди. Это был крест Madonna, но необычныйнижняя перекладина у него была заострена, будто лезвие. Так что все вместе это скорее напоминало меч с крестообразной рукоятью. Она перехватила мой взгляд.
Ты во что-нибудь веришь, Сергей?
Я вздрогнул. Снова личный вопроссовсем как тогда, когда она спрашивала, о чем я думаю. Неужели и сейчас закажет колу, вместо того, чтобы слушать меня? Она внимательно посмотрела мне прямо в глаза. Я не смог выдержать этого взгляда.
Ну да, верю, промямлил я. Когда я за границей, я верю в Hermes я заметил, как она скривилась. Но у меня не так много денег, чтобы купить у них костюм. Просто когда смотришь их рекламу, действительно ощущаешь, что в мире есть что-то больше, чем ты. И что ты можешь к этому приблизиться.
Ее взгляд снова скользил по бутылкам за стойкой старого Мо. Но, кажется, на этот раз она слушала меня внимательно, просто ей не нравилось то, что она слышала. Я продолжил:
Но ведь здесь нет Hermes. Тут вообще из духовноститолько бумажные «Мерседесы» на площади Мертвых. Ну и золотые купола у резиденции.
Так ты во что-нибудь веришь? повторила она снова.
Ну да. Может быть, в какое-то перерождение или что-то в этом роде. Потому что грустно, если после смерти ничего не будет.
Странный у нас получался разговорособенно если учесть, что скоро я погибну, хотя еще об этом не догадываюсь.
А вы, Аля? спросил я. Вы во что-нибудь верите?
Я христианка, ответила Элоиза.
Христианка? удивился я. Но почему?
Христианство я воспринимал как трогательную историю про одного замученного еврея, которую брендировали средневековые итальянские дизайнеры. Багровые хитоны, обнаженное тело на кресте, Мария в голубом платке, бородатые апостолывинтаж, хламиды, простая легкая обувьвсе это устарело и не выглядело актуальным.
Видишь ли. Раз были первые христиане, должны быть и последние, она невесело улыбнулась. Вот такие, как яи есть последние христиане.
Но почему? повторил я вопрос.
Мне казалось, что такая современная и модно одетая девушка не может быть адептом настолько устаревшего культа.
Пойдем, я покажу.
Она встала и стремительно направилась к выходу. «Только сопровождение», приказала она Сварогу, и толпа чертей, которые последовали за нами, поредела. Мы пересекли людную улицу, спустились по какой-то лестнице, свернули на другую и уперлись в огражденный сеткой широкий фигурный столб, который торчал из-за бутика фальшивой итальянской сантехники. Чем-то этот столб напоминал вентиляционные шкафы метровысотой с человеческой рост, ширинойпримерно с кухню в моей хрущевке. Похоже, из покрытого штукатуркой кирпича, построен в каком-то необычном стиле, сейчас так не строят. Сверху размещалось фигурное медное навершие, под ним было круглое окно-иллюминатор. Элоиза отодвинула в сторону один из листов сетки и проскользнула за ограждение.
Рог, мы там сами разберемся, приказала она Красному столбу. Вы внешнюю безопасность обеспечьте. А внутри мы и сами справимся.
Я протиснулся за ограду следом за ней. Пол тут был, как и во всем чайна-тауне, деревянный. Но наши шаги по доскам сопровождало гулкое эхо, как будто под настилом ничего не было.
Раньше тут была еще одна башня, объяснила Элоиза. Но ее взорвали, потому что она упиралась в какую-то инженерную распорку.
Деревянный настил подходил к этому странному сооружению не вплотную, но с небольшимв полметразазором. Элоиза перепрыгнула через него, ухватилась за обрамляющие окно украшения и полезла вниз, держась за металлические скобы, торчащие из лепнины.
Давай за мной, приказала она мне. Только осторожно. Не сорвись. Тут под нами тридцать метров. Из твоей разбитой башки потом сложно будет слова извлекать.
Мы спустились на нижний уровень и увидели в стене, по которой карабкались, большое арочное окно. Элоиза забралась внутрь и позвала за собой, рекомендовав поберечь голову. Я осторожно шагнул туда, внутрь, заметив в темноте что-то огромное, грушеподобной формы. Прикоснулсяхолодный металл.
Это же колокол! Вроде тех, что бывают в китайских храмах!
Мы на башне-звоннице. Тут есть лестница.
Сверху струился скудный свет. Я нащупал деревянную лестницу и полез следом за Элоизой. Вскоре мы оказались на ровной площадке внутри башни. Она щелкнула тумблером, зажглось электричество. Отсюда вниз вели кирпичные ступени. Мы спускались по ним, и в голову лезли всякие приключенческие фильмы, которые показывают по net-визору, когда хотят привлечь аудиторию перед важными для правительства новостями. Идти пришлось довольно долго, лестница была винтовой, над головой был лишь низенький потолок, по которому протянут провод с электрическими лампочками. Наконец лестница кончилась, проход повернул, и мы оказались в полной темноте. Судя по тому, что каждый наш шаг сопровождало долгое эхо, помещение было огромным.
Стой тут! Вот тут, приказала она мне. Я сейчас.
Она исчезла, потом откуда-то донесся щелчок еще одного выключателя. И вдруг весь зал озарился щедрыми потоками света, струящимися сверху. Лампы были установлены за окнами так, что возникала иллюзия, что снаружияркий солнечный день. Стены были выкрашены розовым, под полуарками с цветистыми навершиями стоял старый китайский грузовик с деревянным кузовом и темно-зеленой кабиной. Причем даже номера у него были китайскиестранно, что он добрался до нашей провинции из самой Поднебесной. Сзади, прямо на полу, лежала голова второй башнипо какой-то непонятной причине она не рассыпалась в прах, обрушившись сюда, внутрь здания. Где-то наверху что-то скрипнулоэхо гуляло в пустоте несколько секунд. Храм заговорил голосом Элоизы. Из-за особенностей помещения все, что она произносила, раздавалось очень громко, хотя говорила она, кажется, совсем тихо. Каждое слово раздавалось три раза, отзываясь в левом, центральном и правом нефе.
Я сейчас тебе покажу Эту вещицу написала одна женщина Элоиза вздохнула, и я услышал этот вздох так отчетливо, будто она дышала мне в ухо. Получилось так сильно Что это она была запрещена для исполнения в Минске. А память о той женщине полностью уничтожена после смерти. Боролись с ней мертвой, как с живой. Хотя слова, рожденные сердцем, убить невозможно.
Грянул орган. Я дернулся от неожиданности. Я не знал, что тут сохранился инструмент. И не знал, что она умеет на нем играть, потому что, кажется, во всей России сейчас не найти человека, который умеет управляться с этой штуковиной. Аля выдала несколько пробных аккордов, и храм подхватил их. Звук стал настолько плотным, что его, казалось, можно потрогать.
Вступление состояло из ряда мелодических шагов, которые напоминали лестницу с пропущенными пролетами. Любая органная музыка в храмеэто лестница в небеса, вопрос только в том, способен ли ты по этой лестнице подняться.
И тут она запела. Эта ее песнь была чем-то таким, что происходило только между ней и храмом, а, может быть, и мной, хотя я там был лишь случайным свидетелем. Я сразу понял две вещи. Во-первых, она пела исключительно для самой себя. Ее песнь несла нечто подобное тому, что происходит, когда люди зажигают палочки благовоний перед Буддой и Рамой. Или когда покупают отпущение грехов в храмах-бутиках. Она не пыталась произвести на меня впечатление или даже рассказать о своем культе. Просто пела. Во-вторых, я внезапно понял, что для нее моваэто Беларусь, и она жеее Бог. И это никак не объяснишь, кроме как с помощью звуков ее песни и игры на органе в заброшенном храме. Потому что дурак, который не знает, что такое Беларусь, обожествляет сумочку из храма-бутика Hermes и не может двух слов связать на мове, по-другому не поймет.
Это было так искренне и интимно, что я не буду описывать воздействие, которое на меня оказала мелодия Потому что, знаете, я слишком сентиментальный И к тому же не очень удобно писать, когда на клавиатуру льются слезы и сопли. Просто напомню слова из той, как она выразилась, вещицы. Слова там были такие:
«Магутны Божа! Ўладар сусветаў,
Вялікіх сонцаў і сэрц малых.
Над Беларусяй, ціхай і ветлай.
Рассып праменне Свае хвалы».
И вот эти слова про «праменне свае хвалы» меня особенно впечатлили. Я представлял себе, как в плотной череде туч, бывает, промелькнет прогалина, а из нее ударит луч солнца, и покажется, что там, на небесах, среди облаков и голубого великолепия, живут счастливые и чистые души. Я плакал, когда она спустилась. Мне было стыдно, потому что мужики не плачут. Она стала рядом и, деликатно отвернувшись, сказала:
Теперь вижу, что понял.
Подняла голову, посмотрела на арки над нашими головами. Прислонилась к стене. Каждое движение ее тела сопровождал каскад звуков, эхо затухающих шорохов.
Знаешь, почему мы боремся за слова? спросила она.
Потому что когда исчезнут они, исчезнет и Беларусь?
Беларусь уже исчезла, покачала она головой. Тут дело в другом. Моваэто этика. Это наше исконное понимание того, что есть добро, а что есть зло, зашифрованное в словах. Ты видишь, как тут все? Через какое место? Причем, заметь, так было всегда. Как только находился достойный человек, его всегда рьяно «привлекали к ответственности». Свои же, не чужие. Черноеэто белое, белоеэто черное. Палачи, именами которых до сих пор названы улицы. Пельмени «Петровские» и каша «Суворовская». Памятник Дзержинскому. Люди, которые не могут отличить подвига от преступления. И тут же рядомфиломаты и филареты, Калиновский.
И как это связано со словами? спросил я, потому что не знал, кто такие эти филареты.
Самым непосредственным образом, она вздохнула. На мове говнюк назывался говнюком. Пришли другие языки, где много новых слов. Люди растерялись. И в этой растерянности живут до сих пор. Дай людям слово, и они вспомнят, что такое добро.
Она снова замолкла. Потом подошла ко мне, прижалась щекой к моей груди и прикоснулась рукой к волосам у меня на затылке.
Мы никогда не будем вместе, сказала она без всякой связи с теми вещами, о которых мы рассуждали до этого. Никогда, Сергей.
У меня перехватило дыхание. Я поднял руку, чтобы обнять ее, но она уже отошла и быстрыми шагами спускалась по лестнице, ведущей к выходу из храма. Щелки свет за окнами погас, оставив после себя лишь воспоминание о лучах божественной милости, рассыпанной над облаками. Мы никогда не будем вместе.
Джанки
Я какое-то время не заглядывал к своему голубоглазому барыге-Дрыщу, потому что возникли временные траблы с денежно-кредитным балансом, и мне нечего было есть. Не рассчитал с паузами в занятости, с любым Диогеном может случиться. Неделю жил на двадцать юанейзавтракал яблоками, ужинал украденным в ларьках шоколадом. Еще месяц такой жизни, и я всерьез бы рассмотрел перспективу приобретения плиты. Чтобы запекать картошку в углях, или что они там готовили, когда были «семьи» и люди питались тем, что приготовили самостоятельно.
Потом я съездил в Смолевичи, стырил там планшет в «Седьмом элементе»я так и знал, что на окраинах секьюрити менее бдительное, чем в центре Минска. К тому же я и сам работал охранником и хорошо знаю, как снимаются аларм-фишки и как нужно одеваться, чтобы на тебя не обращали внимания. Планшет я хорошо загнал цыганам: двести юшек, сто можно оставить на еду, а за сто купить два свертка. Или даже три свертка и пятьдесят на еду. Как говорит Писание: будьте, как птицы небесные, не думайте о питании, предоставьте это богу.
«Хочешь у нас работать?» спросила солидная цыганка, которая вынесла мне деньги. Колец на ее пальцах хватило бы на то, чтобы заполнить витрину в китайской ювелирной лавке. Отличие только в том, что они были из настоящего золота, а не из поддельного. Вот же жизнь пошланикто, кроме цыган, не носит настоящего золота. «Хорошая работа есть, сумками торговать на Ваупшасова, предлагала она. Сумки не краденые, не краденые! Сами шьем, дочка моя шьет. В Беларуси фурнитуру берем и шьем. Хорошие сумки. Менты почти не гоняют». Я отказался. Торговать сумками у цыганэто не совсем та работа, которая подошла бы Диогену.
Так вот, я пришел к Барыге, а у негоновая дверь. И весь подъезд перекрашен. Думаю, ничего себе. В Зеленом луге уже начали подъезды красить! Может, революция в стране? И теперь быдло с Зеленого луга у власти?
Я позвонил, он открыл, смотрю я на эту новую дверь. А тамзайчик ты мой! миллиметровая сталь, блокировка от взлома, закрытые петли, испанский замок! И открываются они с таким респектабельным шумом, будто за нимизолотой запас республики Конго, не меньше.
Ничего себе! говорю. Зачем тебе такая дверь?
А он голову в щель просовывает, как всегда, а шея у него худая, как у цыпленка. Ну говорю же, Дрыщ! Сейчас спросит: «Сколько?». Но он вместо «сколько?» смотрит на меня какое-то время, потом говорит, как-то несколько замогильно:
А, это ты.
Ну, говорю, я. А ты кого ждал? Саму Элоизу? Или Брюса Ли? Давай, спрашивай свое «сколько?». Мне три давай! Или даже лучше четыре. Давай четыре за двести. За двестинормально?
Слушай! он виновато почесал голову. Я больше не торгую.