Я запнулся о ступеньки, упал. Не вижу ничего, но реву и вверх по ступенькам ползу. Вокруг гул этот, рёв, и страх. Такой страх, что аж кишки выворачивает. Вот тогда я видимо его на всю жизнь и натерпелся Никогда больше ничего так сильно не боялся
Коновальцев замолчал. Все его слова буквально оживали в моей голове. И хоть я никогда не видел городов до Великой Катастрофы, но под воздействием его рассказа, у меня начало складываться представление, как это всё могло быть. На какое-то мгновение, мне даже самому показалось, что это вовсе не семилетней Игорь бежит домой к маме, а я сам спасаюсь от чего-то страшного и непостижимого.
А что потом? осторожно нарушил я воцарившуюся тишину.
А потом Игорь хмыкнул. Потом я сознание потерял. А когда очнулся, мир стал уже таким, как сейчас
А что с людьми стало? спросил Столяров, подкидывая в огонь ещё пару веточек.
Погибли все. Кругом, куда не посмотри. Лежали как черные манекены жирной сажей натертые. Поблескивали. У меня дома никого живого не было. Я даже кота почерневшего в углу под столом потом нашёл, куда он, видимо, со страха забиться успел. Со всех наших девятиэтажек человек пять уцелело. Неизвестно почему.
Я слышал, что так Земля от зла очистилась, заметил я, чтобы поддержать интерес старика Игоря продолжать рассказ. Что погибли только те, кто того заслуживал.
Коновальцев откинулся на рюкзак и добродушно засмеялся, обнажая ряд вполне ещё крепких зубов. Я тоже улыбнулся и выжидающе на него посмотрел.
Глупости это всё, отмахнулся он. Вот чем мои друзья, мальчишки по пять-восемь лет, успели смерти заслужить? А родители мои? Всё это ерунда. Просто потом уцелевшим надо было найти хоть какой-то смысл в всём произошедшем Вот такой и придумали. А те, кто мог хоть немного это объяснить, ну, учёные разные, попросту этот день не пережили.
Да и к тому же, если бы все «плохие» люди, «достойные» смерти тогда погибли, разве бы мир не стал лучше? А ты, я смотрю, вот со своим ружьем уже сроднился. А это явный показатель того, что жить стало спокойнее
И с этими словами Игорь хитро подмигнул мне.
То есть, вы думаете, что всё это зря было? хмыкнул я.
Знаешь, я так долго над этим думал, что порядком надоело. Чего думать о том, что ты не в силах понять? Да и потом жить дальше надо было, делами заниматься, на ноги вставать.
А как же вы выжили, если совсем один остались? спросил Столяров, задумчиво глядя на языки пламени, видимо, тоже пытаясь представить, как всё это происходило.
У отца друг был, казах. Насип Сарсеныч. Добрый дядька такой, охотник. Он как раз у родни в гостях был, когда всё случилось. У него тоже все погибли, две дочки маленьких, родные, все в общем. Он меня и подобрал. Просто ходил по всем адресам знакомым, хоть кого-нибудь живым застать хотел.
Так обрадовался, когда меня увидел. Обнял, плакал, бормотал там что-то Потом мы быстро пешком из города выбирались, на дорогах ведь не протолкнуться было, всё в черных телах, и машинах обугленных. За городом уже нашли одну, чудом уцелевшую, и дальше уже на ней.
А что, машин много уцелело? спросил я.
Это я плохо помню. Помню что они все, которые на дороге были, чёрные стояли, и почти в каждой люди сидели. Мёртвые разумеется. Но некоторые да, работали каким-то чудом А небо ещё месяц оранжевым цветом светилось.
Почему в городе не остались? спросил я после очередной долгой паузы, не давая Коновальцеву прекратить рассказывать.
Хороший вопрос, хмыкнул старик. В городах ведь после всего этого только хуже стало. Вот ты говоришь, все кто смерти заслужилпогибли. Да нет уж. Столько негодяев осталось, что дальше не куда. Вот представь, что было людей, скажем, вот столько
И с этими словами Коновальцев максимально широко развел руки, а затем свел их вместе, оставив лишь небольшое круглое пространство между огрубевшими ладонями.
А стало вот столько. Не плохих, не хороших. Не умных, не дураков А всех. Вот как было человечество, так и осталось, только в меньшем объеме. Может в тысячу, может в сотню тысяч раз Со всеми нашими человеческими пороками, страхом, жадностью, алчностью, злостью, трусостью Ну и с человеческими качествами конечно, щедростью, состраданием, храбростью, честностью.
В городах уцелевшие в кучки сбились. Кто поумнее был, тот что-то полезное делать начал, восстанавливаться, жизнь налаживать. А кого природа умом обделила в скотство скатился. Мародерствовать начали, грабить. Человек ведь такая тварь, только волю дай, всё его звериное нутро наружу полезет, и ахнуть не успеешь, как хуже любого животного станет.
Ну, это далеко не каждый, скептически заметил я.
Конечно, не каждый, добродушно улыбнулся старик Игорь, с такой интонацией, словно просил не относиться серьезно к его словам.
Так выходит, вас друг отца дальше воспитывал? заключил Столяров задумчиво почесав подбородок.
Именно так, кивнул Коновальцев, надвигая на глаза шляпу и откидываясь на рюкзак.
Судя по его виду, старик не собирался больше ничего рассказывать. Но мне было интересно узнать что-нибудь ещё из его жизни. Уж больно хорошо он говорил. Да и любопытство моё никак не хотело успокаиваться.
Может, всё-таки расскажете, зачем вы забрались так далеко в степи? спросил я. Мне кажется, это неспроста.
Да с чего ты взял? раздалось из-под полы шляпы.
Ну, даже не знаю. Обычно старики около своих домов сидят и только на жизнь жалуются, заметил я, пожав плечами. И всё рассказывают про времена, когда что-то было лучше, чем сейчас. Их куда-то идти никакими уговорами не заманишь. А от вас я пока не одной жалобы не услышал, хотя дорога далась явно нелегко. И что-то мне подсказывает, что и не услышу Такое обычно бывает, когда у человека есть цель. Причем, какая-то только ему одному понятная и ясная. Которую, может со стороны и не понять Но, тем не менее, для него очень важная
Шляпа Коновальцева приподнялась, и язычки костра отразились в глазах старика.
Ну что ж, хмыкнул Игорь вновь выпрямляясь и пододвигаясь поближе к костру, если у вас, ребята, найдется пиалушка-другая крепкого чая, то, пожалуй, я могу рассказать одну историю. Думаю, она может оказаться интересной
Если чай нужен, так я сейчас принесу, кивнул Столяров, поднимаясь со своей кошмы. Только без меня не начинайте, я тоже послушаю.
Конечно, конечно улыбнулся старик, поправляя полы плаща и поудобней подпирая спину рюкзаком.
Илья встал, и, подняв с земли зеленые пиалы, украшенные золотистым казахстанским орнаментом, двинулся в сторону большого костра, рядом с которым стояла полевая кухня.
Степной ветерок коснулся нас слабым порывом и в ноздри вновь ударил пряный аромат степных трав, отходящих от дневной жары. Я доел свой кусочек вяленой говядины и составил в одну кучу все пустые плошки, чтобы вид грязной посуды не мешал спокойно воспринимать окружающую нас степную ночь и интересный рассказ Коновальцева. А в том, что рассказ будет интересным, я не сомневался. Словно поняв мои мысли, старик Игорь хмыкнул и сказал:
Подбрось дровишек, если тебя не затруднит. История будет долгой. И, кто знает, может, даже почерпнешь из неё что-нибудь полезное для себя.
Я спокойно выполнил просьбу старика, и поудобней устроился рядом с огнем, поправив куртку и оружие. В скором времени появился Столяров, держа в руках закопченный трёхлитровый чайник, из носика которого валил густой пар.
На кухне уже спят почти все, пояснил здоровяк, садясь на свое место и наливая в пиалы душистый чай. Так что я полный забрал, чтоб по десять раз не ходить.
Ну и правильно, улыбнулся Коновальцев, принимая протянутую ему пиалу. Ух, какой крепкий, спасибо большое.
Спасибо, тоже кивнул я, принимая пиалу.
Старик Игорь сделал большой глоток, и, подняв шляпу повыше на морщинистый лоб, что бы было видно его лицо, начал свой рассказ
Светило палящее полуденное солнце, от которого, казалось, нигде нет спасения. Мой старый армейский УАЗ-ик, с проржавевшим кузовом и почти облезшей краской, двигался по извилистой дороге. Впрочем, дорогой это можно было назвать с трудом. Скорее по огромной промоине, среди отвесных стен высотой метров пять, пробитых потоками воды в белой глине. Это был самый настоящий каньон, и я чувствовал себя ковбоем времен дикого запада. Только вот конь был стальным, и, к тому же, голодным.
Вода и ветер за десяток лет увеличили трещину в пласте белой глины до чудовищных размеров. Палящие лучи полуденного солнца буквально отражались от белесых стен и слепили глаза.
Если бы не узкие солнцезащитные очки, я давно бы перестал различать грязные, прокатанные полосы дороги. Конечно, мне совсем не хотелось забираться в этот узкий каньон, который был идеальным местом для западни, но другого пути попросту не было. С одной стороны от него было глубокое пересохшее русло реки Урал, а с другой грубая каменистая «гармошка» так местные назвали выход пластов горных пород после Великой Катастрофы.
Острые как бритва каменные осколки перечеркнули степь на десятки километров, словно кто-то неведомый пытался собрать в этом месте земную поверхность, словно кожу на голове.
Конечно, можно было спуститься в старое русло, но судя по высоким обрывистым берегам, которые я мог наблюдать в бинокль, до того как въехал в этот каньон, УАЗ-ик вряд ли бы из него выбрался. Во всяком случае, на том пространстве, которое я смог обозреть.
Последний раз, когда я бывал в этих местах, мне было всего двенадцать лет. Тогда Насип был ещё жив. Помню, мы ездили на заставу караванщиков неподалеку от руин Уральска, что бы выменять все заготовленные за зиму шкуры на патроны и аккумуляторы, а так же узнать последние новости и отдать в ремонт нашу радиостанцию, благодаря которой мы держали связь с остальными фермами и хозяйствами.
С тех пор прошло уже восемнадцать лет. Многое изменилось. Насипа мы похоронили два года назад, на кладбище рядом с посёлком. Людей собралось много, человек пятьдесят. Некоторые проделали путь в стотриста километров, чтобы попрощаться с ним. Самые частые слова, которые я слышал в этот день, были слова благодарности, за всё добро, которое он сделал окружающим.
Кому помог суровую зиму пережить, кому не дал умереть от голода. Кому помог дом выстроить. Некоторые фермеры благодарили его за почти десятилетнюю службу в отряде самообороны, за время которой разбойничьи набеги почти сошли на нет.
Хороший был человек. Многому меня научил. Но, не смотря на всё, он так и умер один. Не то, что бы меня рядом не было. Просто он так и не смог забыть свою жену и дочерей. Долго хранил их фотографии на стене, пока они основательно не выцвели почти до красновато-серого изображения.
Иногда вечерами, особенно зимой, он подолгу сидел напротив них за столом, позволяя себе употребить полбутылки самогона. В такие моменты с ним было бесполезно пытаться разговаривать. Скупые слезинки наворачивались в уголках его стареющих глаз, а на любой вопрос он просто отрицательно или утвердительно качал головой. В скором времени я понял, что в такие моменты его лучше не трогать и просто сидел рядом, слушая рацию или чистя оружие.
Мне было тяжело понять, что он чувствует. Мои воспоминания о семье и родителях с годами становились всё тусклее. Конечно, я их не забыл, просто со временем боль и скорбь ушли, оставив лишь место воспоминаниям, что просто были такие люди. И что я их любил, но их больше нет.
Даже мысли о былом мире, стали просто какой-то тусклой, серой информацией, сохранившейся в моей голове. Периодически эта информация подтверждалась тем, что мы смотрели старые фильмы, ремонтировали машины, держали в руках множество вещей, вывезенных и руин городов. Но само по себе это уже давно ничего не значило.
Например, я помнил, что у нас дома стоял компьютер. Что я играл на нем в разные игры, а отец с мамой постоянно сидели «В контакте» и смеялись, просматривая забавные видеоролики Сейчас этих компьютеров было сколько угодно на любом базаре. Кто хоть что-то в них понимал, с легкостью находили нужные для своих целей «железяки». А меня куда больше волновали запчасти для насосов, горюче-смазочные материалы и трубы, потому что с водой в этих местах была достаточно серьезная проблема.
Первое время Насип заботился обо мне так, словно я был его родным сыном. И я сильно к нему привязался. Хотя «папой», впрочем, так называть и не стал. Время шло, у меня появлялись свои интересы. Сарсеныч прекрасно понимал, что мы больше не можем жить под одной крышей. И тогда он перебрался в новый дом. Благо их почерневших остовов в нашем посёлке было очень много.
А я привык к нашему дому. Мне он нравился. Как всегда говорил Насип: «Каким бы не был человек, если у него нет привязанности к родной земле, к месту, где он вырос, или к месту, где ему просто хорошо, без всякой причины, это очень ущербный человек. Ведь как дерево не может расти без корней, так же и человек не может создать ничего хорошего, если не знает кто он и откуда. Не имеет почвы под ногами Если ничего не греет его душу, и если ему некуда возвращаться»
Не смотря на то, что мой настоящий дом остался за несколько сотен километров в почерневших руинах крупного мегаполиса, я действительно привязался к новому месту. С трудом припоминая свою старую квартиру, я помогал Сарсенычу с ремонтом дома. Мы укрепили фундамент, отчистили от черной сажи стёкла. Перестелили полы. За одно жаркое лето полностью перебрали крышу, сделав на ней прекрасный чердак, где можно было вялить мясо и хранить необходимые мелочи, которым не хватало места в сарае. Потом ещё за пару лет утеплили и укрепили стены кирпичом, превратив дом в самую настоящую крепость, способную противостоять любой непогоде.
Чем больше мы возились с домом, тем больше я к нему привязывался. Шесть комнат, просторная светлая кухня. Две дровяных печи. Всё становилось родным и знакомым. Бывало, возвращаешься после долгого путешествия, и проходишься по нему. Вдыхаешь родной знакомый запах, находишь вещи лежащими на своих местах. Или жарким летом, вернувшись из насосной, укрываешься в самой дальней комнате и чувствуешь всю приятную прохладу, которую источают побеленные раствором глины и красителя, зеленоватые стены.
А лютой зимой наоборот, именно в ней топится вторая печь. Потрескивают поленья. Если выключить свет, то можно подолгу наблюдать за тем, какие причудливые, красно-оранжевые тени отбрасываются на потолок сквозь маленькую щель в приоткрытой дверце.
Когда Насип переехал, мы всем посёлком помогали с реставрацией нового дома. Правда, людей становилось всё меньше и меньше с каждым годом. Посёлок и раньше не был большим, всего двадцать семей, а к моменту, когда старик Сарсеныч умер, осталось всего семь. Многие перебирались поближе к Уральским и Оренбургским заставам, находя работу на разрастающихся караванных путях. К тому же, извечная проблема с водой сгоняла многих фермеров с насиженного места, не смотря на все мои старания поддерживать в рабочем состоянии систему скважин и насосов, которую пробивал сам Насип со своей бригадой ещё задолго до Великой Катастрофы.
Если честно, я тоже любил путешествовать.
Мир стал пустынней. На многие сотни километров вокруг было практически невозможно встретить живого человека. Переродившиеся животные стали охотно обживать новые территории. Небольшие деревеньки, вернее их остатки, попросту исчезали с поверхности, с годами всё больше разрушаясь ветрами, водой и морозами. Заметались землей, которую тоннами переносили пыльные бури, и покрывались зарослями кустарников.
Тем интереснее и удивительнее было встретить новых людей, забраться как можно дальше, что бы посмотреть, а как удалось наладить жизнь тут, или там. Подсмотреть что-то новенькое, перенять опыт. К тому же, исчезли все условности и преграды между странами и нациями. Исчезли границы, можно было беспрепятственно объехать хоть весь мир, если знать через какие заставы и поселения двигаться. Всё это было очень удивительно. Но, не смотря на всё чаще повторяющиеся и более увеличивающиеся по времени путешествия, я всегда любил возвращаться домой.
Какая-то незримая привязанность всегда тянула меня обратно. Хотя бы раз в полгодагод я должен был вернуться назад. Позже, с годами, я начал понимать, что значили для меня эти моменты. Куда бы я не забрался, какие бы удивительные приключения не пережил, без пути назад, как и говорил Сарсеныч, я был не совсем полноценный человек. Этот дом, в небольшом, чудом поддерживающим в себе жизнь, поселении стал для меня некоей незримой опорой, которую я всегда должен был чувствовать под ногами, чтобы не забывать, кто я. Не забывать, что было в жизни. Не забывать, что значит добро и простое человеческое счастьебыть у себя дома