Томас секунду похлопал ресницами, а потом, осторожно тронув Валю за плечико, ответил скромно:
Нет, что вы! Моя профессия обязывает всех знать, но не со всеми встречаться,улыбка Томаса в этот момент должна была выразить некую двусмысленность.Я рядом с ней поселилсяпочти двоюродные соседи. В один магазин ходим. Познакомились в очереди. Странно так получилось, я общительный, Катя тоже. Слово за слово...
Валя встрепенулась, стала кивать.
Это правда, Катюхамолодец.
Я недавно на своё почти холостяцкое бытье жаловался, а она про «Березку» вспомнила, мол, тут еда вкусная, для меня в самый раз. А для журналиста что главное?тема! В газетенке подвязался, можно сказать, испытательный срок. Ну, я и говорю: раз вы хвалите, надо рассказать о хороших людях, а она мне, мол, подруга там работает, по институту, передавайте привет. Вот так всё удачно сложилось. Краткое знакомство, хорошие пожелания, плюс репортаж,Томас нагнулся к Варе поближе.Шеф ваш такой колоритныйна первую полосу, думаю, пойдет. Прямо подарок, а не начальство. Первая полосаэто уже внимание. Ещё бы гонорар повыше дали...
Томас остановился, задумался, потер средним пальцем кончик носа.
Хотя... А вы думаете с ней можно? Кольца на руке не заметил, или я не обратил внимания?
Не, ну я не знаю,Варя замялась,мы с Катюхой виделись последний раз лет шесть назад. Она как со второго курса отчислилась и всё, след простылни слуху, ни духу. Я-то тоже не досидела... Теперь воткуховарю. Надо же, Катюха...взгляд поварихи затуманился,помнит. У неё фамилия необычнаяМолодая. Хотела бы иметь такую. Вот доживешь до старости, а в паспорте«Молодая»!
Не, в старости плохо,вздохнул Томас.
Это почему же?
«Корреспондент» округлил глаза.
Пенсию не дадут.
Варя рассмеялась: «Это верно»,и выжидающе посмотрела на Тихоню. Он открыл портфель, чтобы положить в него диктофон. Чувствуя на себе оценивающий взгляд, подождал немного и, не поднимая головы, спросил:
Отчего такое странное прозвище«Екатерина-Катя-Катюха»?
А, это после стройотряда. Нас, как только поступивших, сразу в колхоз, на прополку. Это сейчас,повариха показала крепкие, красные, натруженные ладони,я могу сутки отмантулить и не поморщусь, а тогда, после школы жизнью не битая, за мамкой та за папкой. Да и не одна я такая была... А вот Катя, сразу видно, к крестьянскому труду привычная. Мы только к рядку приступили, а она уже на середке. По три нормы делала. Всё с огоньком, как играясь. Вот её ребята так и прозвали.
Отчего же отчислили?
Взяла академ, родила. Потом, говорят, развелась. Они не расписанные былитак жили. Слышала, недавно вторым Боженька наградил. В институт так и не вернулась. Что сказать?жизнь.
Это, так... Жизнь,повторил Томас серьезно.
Всё, похоже, пора откланиваться... Он и откланялся, но сначала вернулся в зал, заказал себе те самые драники со сметаной, вермишель и стакан томатного сокав жару самый раз. Покушал, расплатился.
Выйдя на улицу, Томас замерего словно окатило кипятком из пожарного брандспойтатак было жарко. На небе ни самого захудалого облачкасинь да синь. Исподлобья посмотрел вокруг. Духота. Парилка. Полупустые улицы, раскаленные крыши, медленно едущие машины, бредущие, словно привидения, прохожие. Дворняги, валяющиеся в тени акаций, языки высунули. Яркие алые пятна невольно притягивают взгляд, но стоит внимательней к ним присмотреться, и тут же становятся видны черные влажные от собачьей слюны грязные желтые клыки.
Отвел глаза в сторону. Томас не любил собак...
Сейчас до двенадцати ещё два часа, а что будет твориться в полдень? Томас подумал, а не устроить ли ему перерыв? День только началсякуда спешить? Можно сходить домой, принять душ, попить чайку, посмотреть телевизор... Он, конечно, понимал, что просто ищет повод, чтобы не видеться с этой... Кто там у нас на сегодня... Стихоплетчицей. И от этого знания у него внутри, словно проснулся мерзкий гном, который стал бурчать, мол, зачем ты только взялся за этот цирк святош? Учебник по прикладной ангелологии собрался писать, что ли? Она же страшная,шипел носатый карлик,ты же знаешь, что все бабы-токари с прибабахом. Это насколько надо себя не любить, чтобы свою жизнь посвятить железякам? Они ненавидят своё ремесло так, что и золотари позавидуют тому запредельному градусу злобы и люти, клокочущей в их усохших душонках. Когда токари утром просыпаясь продирают глаза, их тут же начинает корежить от того, что придется тащиться на работу. В глазах этих бедняг по утрам отражается вся скорбь мира, и никакой художник не в силах выразить их беспримерную тоску. Вот хорошо быть, например, библиотекарем... Хотя... Если поразмыслить... Вот сидит такая вся серая чистенькая на берегу океана мудрости человечества, держа в своей памяти пуды прочитанных книг, при этом получая за свои знания медные гроши. Не в машинном масле, и стальная стружка не залетит за лиф; не надо точить столько-то деталей в смену, а потом ругаться с мастером, но счастлива ли она, довольна ли жизнью? Скорее всего, ей ежеминутно-ежедневно-ежегодично приходится отбиваться от отравляющего жизнь вопроса: «Если ты такая умная, почему до сих пор не заработала миллион долларов, не защитила диссертацию илине продала крутому издательству роман-бестселлер?». Токариэто скульпторы по металлу, но их профессиональным навыкам чуждо рождение штучных произведений искусства. Призвание токаря состоит в монотонном тиражировании однотипных болтов, гаек, всевозможных болванок. Где здесь, в грязном пропахшем машинным маслом цеху, скажите на милость, место для поэзии? Может ли одетая в спецовку муза расправить перепачканные мазутом крылья между грязных станков?
Томас про себя усмехнулся: «Но эта сука как-то же написала Ватсона!». Это какая же должна быть у этой твари ушлая подсказчица, сумевшая нашептать для обычного человека ничего не значащие, забавные и, на первый взгляд, пустые слова, но... Томаса те скупые строки ранили больнее точных, хлестких ударов плетью. Подобное случается, когда мы стараемся забыть нечто запретное, однажды окончательно перевернувшее судьбу и большими усилиями почти стертое из памяти, но вдруг чужая нелепая фраза, увиденный образ, прилетевший издалека еле ощутимый знакомый запах вдруг срывает с нашей души печати, и совесть береговым прожектором во всех деталях реанимирует воспоминание о былом грехопадении...
Одна часть Томаса сейчас жаждала встречи с автором проклятой пьески, но старик-гном упорно продолжал тащить его за шиворот прочь, и с этим ничего нельзя было поделать. Тихоня привык доверять своей интуиции, поэтому посещение Машзавода вычеркнул из своего графика.
Если не Алену, тогда кого окучивать? Выбор не великраз уж начал рыть носом вокруг Кати-Катерины, так может плюнуть на все политесы и рвануть к ней напрямую? Какой был первоначальный план? Поговорить с подругой, соседями, стариками на улице, которые возле гаражей по вечерам в «козла» играют: те всё знают. Выпить пивка с местными мужиками. Томас думал, что столь нехитрый подскок даст ему всю необходимую для такого дельца фору.
Кто был в нашем Городке, знает, что если от «Березки» пройти по проспекту Ленина мимо больницы и спуститься до «кольца»,места на бульваре Димитрова, где в давние времена трамвайные пути были уложены кругом,то, повернув от него направо, вы попадете на улицу Индустриализации. К ней, как раз и примыкает Коминтерновский тупичок. Только Томас мысленно нарисовал маршрут, тут же у него зачесался кончик носа.
А вот этохороший знак!
Что ж выход найденнас ждет разведка боем.
Фотоаппарат в рюкзак, рюкзак за спину и в путьпод зелеными кронами акаций с приятной рябью в глазах: солнцетеньсолнцетень. Машины, люди, детские коляски, голуби, витрины, собакивсё отодвинулось на периферию сознания; есть только он, дело и город, в котором будет происходить это дело. Томас словно прогуливался по палубе океанского лайнера. Высотки-скворечники быстро остались за спиной. После магазина «Империя мебели»когда-то, во времена давние, в этом здании был «канальский» гастрономпроспект продолжали сталинские двухэтажные дома. Там в квартирах высокие потолки и толстые кирпичные стены. В них сейчас, наверное, прохладно... Томас слушал город, как он дышитшумит. Как по его улицамвенам и артериямбежит кровьмашины и автобусы; гуляют дети, голуби хлопают крыльями, где-то завывает электродрель, чирикают воробьи. Разговоры-разговоры-разговоры, мысли-мысли-мысли. Разговоры без мыслей, мысли без разговоров. Решения. Сомнения. Каждую минуту, каждый час нескончаемое жужжание. Если прислушаться, то можно услышать или почувствовать стоны страдальцев, изнывающих от вечной пытки выбором. Чертыхальски, когда хотел, мог прильнуть к чужому беспокойству и боли, но редко это делал, потому как, в такие мгновения он поражался способность обычных людей совершать невозможные для его природы подвиги, и это Томаса не забавляло. Не зная, что ожидает их через минуту, час, день, часто не страшась будущего, людские души ползли по жизни, повинуясь своему личному моральному закону, словно саперы или слепцы. В поисках пути они втыкали щуп вокруг себя, стучали палочкой и, шажок за шажком двигались вперед. Нет бы остаться на месте, чтобы пустить корни в почву покоя и удовольствий, чтобы при свечах, укрывшись пледом, читать тяжелые толстые романы, слушать мессы Шуберта, пить по вечерам горячий чай с морошковым вареньем. Нет же, они, съедаемые суетностью и жаждой движения, которая требует от людей больших усилийуж Томасу об этом было хорошо известнотыкаясь в пустоте, как слепые котята, упорно ползли навстречу своей кончине. Каждый шаг их был мучителен: куда поставить ногу, на ступень ниже или выше? Вправо или влево? Как соизмерить усилия, чтобы сохранить силы и при этом выдержать боль? Многих на этом пути вел придуманный ими, часто ложный образ, но достигнув намеченного места и не получив желаемое, они, чаще всего, не разочаровывались, а, презрев плед и свечи, начинали искать новый маршрут, где их снова будет мучить пытка выбором. Ну как этих людей ещё назвать? Мазохисты!
Вот и «кольцо». Остановка, ларек и за ним круглая тумба для афиш, похожая на старуху в нищенских лохмотьяхвся такая в бумажных обрывкахне разобрать, что написано. Томас присмотрелся к объявлениям с неровными нижними краями. Продам-куплю-пропала кошка. На поблекшей, выгоревшей на солнце афише угадывалась картина витязя, стоящего перед камнем. Какая ирония. О да! Налево пойдешьна бульвар попадешь. Там деревья, травка, в тени девушки на скамейках книжки читают, мороженое кушают. Направо пойдешьждёт тебя работа тяжкая, неблагодарная...
Куда: домой или на галеры?
Вдруг одинокой звездой загорелась мысль, а может не спешить? Это раньше в молодости, не страшась возможных неудач, он бросался в схватки с судьбой, но в его нынешние годы пора бы уже остепениться. Томас по прошлым своим делам знал, что чистенькие, как консервированные банки с грибаминикогда не знаешь, что тебя ждет после сытного обеда. Но в случае с Катей-Катериной, в этот самый миг он уже догадывался, что здесь не стоит копать глубоко. Лишние слова, поступки, движения будут только усложнять решение поставленной перед ним задачи. От него Тоня не ждет подвигов. Рядом постоять, за ручку подержатьсяэтого ей хватит с походом, само присутствие Томаса всё сделает за него.
Тихоня закрыл глаза, прислушался к шуму ветра в кронах, бегу ветров, течению подземных рек, скрежету мира в мертвой пустоте. Попросил, подождал, и прочерки через миг превратились в понятную только ему одному вереницу образов.
6 Образы
Росла Катя умной, сообразительной, в меру воспитанной девочкой. Папа, мама, деда, бабакак у всех. Всё как у всех. Брат младший и сестра. Старшая. По хозяйству с детства всё умела. Садик, школа, а потом институт. Пионерские лагеря летом. Новый год и апельсины. Черчениехорошие оценки. Значит, усидчивая. Литература. Читать любила. Кино по выходным с подругами. Красивая жизнь на белой простыне. Льющийся из аппарата луч, воплощающий самые светлые мечты.
Таких девочек тысячи...
В четырнадцать расцвела. Пополнела. Грудь налилась, бедра округлились. Влюбчивая стала. Первый засмеял. Глупый мальчишка. Они в четырнадцать все тупые. Простила. Второй. Это уже в пятнадцать. Он был старше. Стеснительный, но целоваться после дискотеки любил. Большени-ни. Да и она боялась. В шестнадцать страх прошел. В один день, она уже не помнит какой, всё изменилось. Струя воды. В душе. И мир стал инымобрел ясность и смысл, при этом явив смирение перед неотвратимостью смерти, ведь узнав, ради чего рождены женщины, её детство умерло. С того дня предательское томление стало изматывать её тело. В глазах появился блеск. Мужчины с опытом его сразу замечают. Нюхом чуют. Стала податлива, как теплый воскпогладят по голове, готова в обморок упасть. В бригаде отца нашелся один. Выманил домой. В первый раз раззадорил, довел до беспамятства и остановился,мол, не могу, нельзя, ещё маленькая. Три дня она с ума сходиланервы выгорели до пепла; голова, как ватой была набитаничего не соображала. Странно, но домашние не замечали, не догадывались, что с дочкой-внучкой-сестрой происходит. Когда все заняты собой, разве есть кому дело до отражающейся в девичьих зрачках битвы жизни со смертью? Победила Природа. Пришла сама. Отдалась. Сначала он обрадовался, что правильно всё рассчитал. Ему льстила девичья покорность, заискивающая нежность. Он упивался ощущением полной власти, но... Стоило ему войтио, он был нежен, опытен и мастеровит в ласках,как она начала кричать. Задыхаясь, закатывая глаза. До судорог, алых пятен на щеках и шее... Он испугался. Думал, что она сошла с ума. Хотел остановиться, но она не далаобхватив руками и ногами, вцепилась клещом. Долго приходила в себя. Шла домой шатаясь. Он запаниковал. Стал её избегать, но она приходила по вечерам к его дому и застывала напротив ворот, чтобы он её увидел. Покорялся. Таясь от соседей, открывал ей калитку. Его только вначале пьянила девичья чистота и нежность, стыд и красота, но он уже знал, что за всем этим прячется звериный напор любовного безумия. Перемена не завораживала, а пугала. Он был слишком труслив, чтобы выдержать её страсть. Рассчитался и уехал на север. Она приняла его бегство. Смирилась. Нашла в себе силы укротить Природу, доведя пылающий в её чреве огонь до тлеющих углей. Закончила школу. Поступила в институт. В колхозе работала за троих. Как все первокурсницы с остервенением долбила латынь, английский, зарубежку... Спала мало, читала много, ела что придется, нервничала по пустякам, но на серьезное не обращала внимания... Однажды, во время репетиции концерта к Новому году, где она должна была петь под гитару что-то из Окуджавы, к ней подошел Он. Длинные ресницы. Черные усики. Лицо таинственное, изможденное, загадочное, с прозрачной кожей и угревой сыпью на висках. Арамис из «Трех мушкетеров». Взял её за руку и, ни слова не говоря, отвел к себе в общежитие. Уложил на постель, даже не поцеловав. Она не сопротивляласьей было самой любопытно, что случится? Раскрылась. Отдалась.
Какой-то гранью уже вспыхнувшего, ускользающего из реальности разума, заставила себя вцепиться зубами в кулак. Он не обращал внимания на её сдавленные стоны, всхлипы и подвывания: этот Арамис замечал только себя, любил себя и думал лишь о себе. Оказалось, такой ей был и нужен мужчинаблизкий, но при этом чужой. Скоро общежитию, а значит, всему институту стало известно о темпераменте первокурсницы Кати-Катерины. Пришлось снимать частный дом. Забеременела. Узнав, он ушелбез объяснений, трусливых слов и скандалов,она не удивилась. Приняла. Решила рожать. О «не рожать» не могло быть не только речи, но и мысли. Родные смирились. Летом взяла академ. Беременность проходила тяжело, пришлось ложиться на сохранение. Родила девочку. Жила в том самом домеотец выкупил. К ней стали ходить мужчины. Разные, но в районе никто о ней не говорил плохого. Даже сплетники и сплетницы. Как-то жила. Помогали мама, папа, деда, баба. Мужчины, хоть раз побывавшие у неё в гостях, никогда никому не рассказывали об этом. Никто. Никогда. Но их близкие всё равно узнавалислишком была заметна разница до и после. Её мужчины становились иными. Молчаливее. Терпеливее. Смиреннее. Строптивцы, ревнивцы, гневливые, молодые и постарше, поражаясь триумфу Природы и, утопая в извержениях Её плодородных соков, вдруг открывали для себя главную женскую тайну, и поэтому смирялись с собственной ничтожностью.
Забеременела. Родила второго ребенка. Сама. Дома. Мальчика. Произошло все очень быстро. Когда приехала скорая, она, безмерно счастливая, уже успела обмыть младенца и кормила грудью этот чистенький розовый комочек. Потом её долго преследовала фантомная смесь запахов из крови, слизи и дерьма, и каждый раз она невольно улыбалась. Через год, наконец, в её жизни появился Мужчина. Он принял детей как своих. Обуздал свою ярость. Рядом с ней стал трезв и спокоен. Каждый прожитый ими день был дольше года. Когда они разговаривали, произнесенные ими слова имели тысячи смыслов, а их общее молчание было мудрее всех написанных людьми книг. Они жили, не замечая, что творится за окнами их дома. Через девять месяцев ему пришлось уехатькто-то позавидовал чужому счастью и сообщил про его старые дела. Сейчас он в бегах. Приезжает редкона день-два и после мучительной ночи расставания снова исчезает. Она его ждет. Терпеливо и спокойно. Воспитывает детей. Чтобы прокормиться, шьет одеяла и восстанавливает старые подушки.
Больше к ней никто не ходитмужчины знают, что она любит и теперь принадлежит другому. Вот такой Томас увидел Катю-Катюху-Катерину.
7 Alma mater
Я, не желая мириться с давно известной истиной, что есть сферы, о существовании которых лучше не знать, долго пытался выпытать, где, в каком краю учился Томас, но тайна сия так до конца мне и не открылась. Стоило мне по шажочку, сантиметру-миллиметру приблизиться к колодцу, чтобы заглянуть во тьму чужой памяти, и каждый раз меня ждала неудачанужные мне воспоминания преграждали заполненные водой рвы и крепкие нерушимые ворота. Всё же я нашел узкую лазейку. Благодаря снам посвященных, пусть издалека, но мне удалось рассмотреть миражи городов-морей-океанов, где Томас прощался со своим детством. Первые годы он провел в Кракове, в обыкновенной школе при монастыре иезуитов, коих в то время по всей Европе было немало. По окончании учебы Тоомасв книгах он был записан под фамилиейЧенстоховскикое-как стал разбираться в богословских вопросах. Он исправно молился, исповедовался, причащался, наизусть цитировал места из Нового и Ветхого Завета, в церковном хоре тоненьким голосочком пел псалмы. В той школе он поднаторел в теологических спорах. Из него получился бы хороший миссионер, но последние два года обучения Томасс одной буквой «о» в имени и теперь уже Чертыхальскипровел не в монастыре, а на китобое, скитавшемся в поисках добычи по всем известным океанам. На судне под парусом вместе с бывалыми китобойцами ходили когда-то юнкеры, но теперь юнгивесь класс, в котором учился Томас. Вот и весь секрет. Оказывается, если детишек накормить смесью теологии и животного натурализма, добавить в их неокрепшие души и неискушенные умы щепотку мистических наук, препарировать перед ними историю древних религий, астрологию, шаманизм, нумерологию, алхимию и заставить слушать лекции по химии, физике, математике, психологии, марксизму, анархизму, (-изму-изму-изму), то этот подход, с большой вероятностью, приведет к любопытному результату. А если вперемешку с теорией добавить практические занятия по убийству больших, умных, красивых, но при этом отвратительно пахнущих китов, о! Да чтобы финальный этап науки проходил в компании прожженных морских волков, посреди не имевшего начала и конца океана, в неустанной работе до кровавых мозолей, вывихов и обмороков. В голодухе, холоде, сырости, постоянном желании выспаться, терпя без причины побои, тычки, зуботычины, а с причинойшомпола и вахты вне очереди. Вот так миру являлся человек новой формациичеловек будущего, человек не только двадцатого, но и двадцать первого века. Подобное воспитаниене всем, были и исключенияно большинству из юнкеров прививало, помимо крепкого желудка и нервов толщиной с корабельные канаты, цинизм, здоровый эгоизм, и ещё несколько вредных, конечно же, с общественной точки зрения, «измов», которые должны были помочь в их долгом-долгом жизненном пути.