Ужас происходящего заставил Хлебореза несколько раз зажмуриться. Вдруг его грудь стянуло так, что нечем стало дышать. В глазах поплыли белые точки, и на миг показалось, что его поместили в мутный кисель с летающими звездочками. Уши заложило. Кто-то Хлебореза тронул за плечо. Это был Леший. Что ему надо? Ключ от наручников... Вот держи. Только зачем? Этому нелюдю ключ не нужен! А он уже близко, и одет, ох, хитрец, как и раньше: грязные кеды,черные от воды джинсы, липкая футболка. Волосы откинуты назад. Лицо бесстрастно. Капли стекают по лбу, щекам, подбородку. Только подошел, как Томаса все обступили, стали похлопывать по мокрым плечам. Чертыхальски (что за дурацкая фамилия) не отрывая взгляда от Ромы, повернулся спиной к Лешему. Когда его руки получили свободу, протер запястья и, прошептав: «Ну, что? Мужик сказал, мужиксделал?!»,в полной тишине, медленно подошел близко-близко...
Стариковская морщинистая рука потянулась к лицу Хлебореза...
Вдруг в памяти Ромы всплыла картина, как он, ещё второклассник, кричит на своих пожилых родителей: «Что за дурацкое имяРо-мо-чка? Только дураки могли так назвать своего сына!». Ему четыре года, он бьется головой о дверь и воетчто-то не получил, что-то ему не дали... Много чего не очень хорошего вспомнилось Роме перед тем, как коричневая жуткая лапа с длинными когтями схватила его за нос. А потом... Тело окоченело, как будто на темя вылили жидкий азот, и его, окаменевшего, заиндевевшего, сваями прибили к земле. Роман понялвырываться бесполезно, он словно сросся с этими раскаленными, излучающими абсолютный холод, щупальцами, и услышал как далеко-далеко, в штольне, зашептали: «Приготовься, сейчас будет больно».
Тварь стиснула лапу.
Ресницы сомкнулись, и всё стало не так. Наверное, подобное бывает только в кошмарах. Вот только что небо было укрыто каракулем облаков, у ног трепетала пожухлая, пахнущая детством трава, рядом стояли смеющиеся люди,и враз это все исчезло! Ни травы, ни людей, ни голубого теплого неба... А что осталось? Мрак, сырой холод, грязные липкие камни. Как такое может быть? Как можно одновременно находиться на берегу карьера и в этом странном месте? И одет Рома не в батник и серые брюки, а в драную вонючую рубаху и дырявые грязные, в пятнах от дегтя и машинного масла штаны...
Мысли крошились. Что это? Наверное, болевой шок. Хотя, нет. Роман ощущал, что нарастающее с каждым мигом жжение существовало отдельно от его разума и пока не собиралось овладевать им полностью. Боль, большая, переливающаяся алым багрянцем, стояла рядом и говорила, вотсмотри, какая я страшная, и скоро я очень крепко тебя обниму, и ты умрешь. Ты хочешь умереть? Роман понимал, что он, может и в состоянии вытерпеть эти объятия, но ситуацию, когда в его голове перемешалась реальность с кошмаромне осилит. И как только он пришел к такому выводу, всё стало на местопришла настоящая боль. Часть сознания видела себя в холодной сырой комнате с низким потолком, где ончему уже удивляться,стоял на коленях. Мокрый, заляпанный чем-то бурым и вонючим до спазмов в желудке пол выстуживал ноги, пронзая до самых костей. Роман поднял глаза. Над ним склонился не добрый и наивный Ихтиандр, а другойдлинноволосый с плащом, в сапогах и шпорах.
Ты знаешь, кто я?раздался голос.
Нет.
Тебе больно?
Что?
Вдруг невидимые клещи сжали эту, иллюзорнуюего и не егоголову, да так, что показалось, будто мозг закипел и стал растекаться в разные стороны, в поисках выхода из тесной черепной коробки.
Больно...
Что?
Больно... Очень...
Вот теперь слышу. Но, это ещё я слабенько, поверь,успокоил голос.
В штольне подтвердили: «Это только начало». Роман хотел спросить, чем он так провинился? За что терпит адскую муку, и такой позор у всех на глазах? За что? Только об этом подумал, а голос гремит:
Причем здесь остальные? Неужели это так важно? Почему тебя интересует мнения тех, кого земля еле носит? Или ты их боишься? Даже сейчас, после всего, что ты увидел и пережил? Кого ты боишься больше? Меня или их?
Тварь замолчала, но говорили её глаза. Они смотрели в самую душу, и выжигали все лишнее, напускноегордыню, страх, стыд. Казалось, что сейчас, именно сейчас можно говорить и, главное, думать только то, что по-настоящему важно.
Это больше чем исповедь...
Чего ты хочешь? Кем ты хочешь стать? Настало время выбора. Или ты встаешь с колен, чтобы достойно встретить отмеренную тебе кару, или ты встанешь, чтобы карать? Ты или тебячто выберешь? Ты хочешь стать хозяином своей жизни? Понятно, кое-кто засиделся в князьках, делиться ни с кем не желает, а ты такой перспективный, ретивый, и не безпредельщик. У тебя прорисовывается большое будущее на этой земле. Вот только после сегодняшнего, какой тебе будет почет, какая дорога? Развели как телка, опустили на колени перед братвой. Думаешь, простят? Нет, конечно. Остается один путьв оградку. Но скажу по секрету, оградки не будет. Через месяц тебя братаны ухайдокают за милое дело, даже не под хохлому, а под асфальт. И пойдут по Городку разговоры, вот, мол, какой пацан был, был, да пропал. Скажет маманя своему балбесу, брось водиться со всякой шпаной, а то кончишь, как Хлеборезкамогилы нормальной нет у человека. Ты этого хочешь? Если нет, то можно устроить другой вариант. Выходишь, как гусь из водысухой и с красным клювом. Заметь, не просто живой, а уважаемый. Займешься любимым делом, женишься, снова потянутся к тебе приятели и деньги. У тебя появится такое сладкое слово«будущее». Поверь, человек живет не для того чтобы жрать, спать, испражняться. Он живет для этого святого слова. Ты только вслушайся в эту музыку«бу-ду-ще-е». И я тебе его могу подарить. Ну, не молчи, что думаешь?
Роман заскрипел зубами, из последних сил терпя взгляд длинноволосой сапогатой твари.
Если выберу первое, я умру?
Мы все умрем, просто ты раньше, чем твои приятели.
А если выберу второе, как долго проживу?
О, нет. Я не могу дарить долголетиефишки мелковаты. На кону позор-смерть и слава-жизнь. По-моему равноценный обмен.
А если я выберу второе, чего ты потребуешь?
Всё, что у тебя есть,голос прогрохотал железом.И с запасом.
Душу?
Ну, раз ты готов отдать душу, значит, так тому и быть.
А что можно другое?
Ты сам назвалсяза язык никто не тянул. Получается, что у тебя ничего другого равноценного нет. Поэтому ставки сделаны.
Роман почувствовал, как внутри ослаб огонь, как холодные щупальца чуть отпустили его разум.
Однако это не всё. Я милостив, но строг. Помимо главного вклада, ты в залог оставишь души своих друзей и, чтобы скрепить сделку, принесешь жертву.
Какую жертву?
Скоро поймешь,улыбнулась тварь.
Роман хотел заплакать, даже приказал себеплачь!но всё впустуюни слезинки. Даже в горле не запершило... И тогда он улыбнулся жалко, заискивающе.
А если откажусь?
И Роман услышал громоподобный гогот, доносящийся не из пасти волосатого-сапогатого, нет, а из дальних-дальних штолен...
Тяжелая рука легла на плечо.
Ты сделал всё, чтобы мы с тобой встретились,голос сейчас был даже ласков.Поэтому не тяни, времени мало. Илиили.
Ты как прокурор,заскулил Роман.
Хозяин каземата резко выпрямилсявысокий, грозный. Полы плаща крыльями взметнулись и коконом облепили его фигуру, глаза блеснули алмазами.
Я во сто крат хуже!!!голос отдался эхом от стен и потолка каземата.
Роман Алексеевич Смехов протянул руку.
Сапогатый достал кинжал из висящих на поясе ножен и, полоснув лезвием по правой ладони человека, не дав крови упасть на землю, накрыл рану своей лапой.
Роман почувствовал иссушающее душу рукопожатие...
Когда из его легких ушел весь воздух, каземат исчез...
15 Жертва
Хлеборез очнулся. Он на вершине обрыва, в окружении людей. Под ногами растет зеленая, такая теперь родная трава. Вверху синеет доброе теплое небо. Напротив стоит человек с необычной фамилиейЧертыхальски. Вдруг до Романа дошло, что шанхаец-то не представлялся... А откуда он знает его фамилию и имя?...
Ну, что, мужик сказалмужик сделал. Молодец.
Томас дернул на себя руку, помогая Роману встать. Разорвав рукопожатие Смехов почувствовал,как у него болит распухший нос. «Гусь, точно гусь»,мелькнула мысль, а потом: «Что со мной произошло? Что это было? Почему так болит голова? Во рту как с похмелья... Почему так болит нос?». Память тут же подленько показала коротенькое кино: перекресток, авария, мясорубка, бессонная ночь, прыжок с обрыва, мокрые волосы и падение. А потом... Провал. Наверное, обморок от боли... Посмотрел на коленитак и есть, в траве. Да-а-а,прикололся, твою мать. Почти двухметровый дылдаи в ножки... Здравствуй, здравствуй, геморрой!
Рома растерянно оглядел свидетелей его позора. Все молчали. Не лицамаски. Все ждали первого слова. И оно пришло. Дядя сделал шаг впередглаза запрятаны в щелочки, усы раздвинулись, показывая желтые прокуренные зубы.
Мужик сказалмужик сделал? Будь ты в хате, я бы тебя и за мужика не посчитал. Под нарами бы протянул. Ты не мужик, тыпорося визгливое, вот ты кто.
Теперь все ждали второго слова. И оно пришлоотозвался Леший.
Я понимаю, что в гостях. Свой монастырь, устав и всё такое, чужая семьяпотемки. Разрешите встрять. В чем вина этого молодого человека? Обыкновенная авария. Я думаю: с кем не бывает? Мне тоже могут в зад заехать, мало ли идиотов на свете?Леший положил Томасу руку на мокрое плечо и добавил:Я не о присутствующих...
Продолжил, не убирая руки:
Хлеборез проспорил, и я снова думаю: с кем не бывает? Конечно, Дядя расстроенего парнишка проигрался, но я в который раз себя спрашиваю, а что тут такого?Я вот в казино вчера засадил двадцатник зелени и не плАчу, а здесь просто сливка. Нормальный спор бродяг. Я не знаю, почему, в чем причина такого платежа. Может,Леший потрепал Томаса, -кое-кто ещё с детства не вышел, может, ещё что... Ну, не знаю я! Могу только догадываться. Но что-то мне подсказывает, Рома сделал нечто нехорошее, правда? И это нехорошее не тянуло на большую обиду. Так, на пакость. На ту же сливку? Верно?
На перекрестке было маленькое недоразумение,кивнул Томас.Но, я так думаю, кто старое помянеттому глаз вон.
...сказал Кутузов,закончил мысль Леший.
Томас театрально поднял руки.
Пусть будет так. У меня больше претензий нет.
Леший повернулся к Дяде.
Вот видишь, у парня претензий нет.
Дядя в кои веки перестал улыбаться.
А у меня есть. Хлеборезсука. А что будет, если не нос, а его яйца в тиски зажмут? Да, он же всех сдаст.
Леший посмотрел на Дядю.
Это уже серьезно, паря,прищурился, сплюнул.А ты выдержишь, Алибабаевич? Ты готов свой клюв подставить?
Дядя выпрямился, расправил плечи, даже широко открыл глаза.
Когда под Ростовом инкассаторскую машину взяли, кого красноперые прессовали? Меня! Но я молчал.
Да там и без тебя сук хватало, Дядя! Не надо из себя строить Зою Космодемьянскую. Если уж пошел такой расклад,вот что скажу. Голосок прорезался, глазки заблестели. Я впервые вижу твои глазки, Дядя, и они мне не нравятся. Мой сказ такой. Кто-то из вас двоих неправ. Докажи, что не просядешь, что сильнее, и тогда к тебе заяв нет. А пока...
Леший кивнул Томасу, мол, братан, не в западло.
Тихоня пожал плечамикакие проблемы?
Цирковой номер удался на славу. Когда Томас прихватил мясистый нос Дяди, бедняга не то, что упал на землю и завыл, а завизжал, стал хрюкать, блеять и, как младенец, пустил слюну. Среди всхлипов отчетливо слышалось: «Мамочка, мамочка...».
Ну, разве, что ради мамочки,прошептал Томас и отпустил.
Дядя кулем свалился на бок и начал рыдать, закрыв ладонями лицо.
История, начавшаяся как балаганное представление, завершилась греческой трагедией. Неизвестно откуда в руке у Романа появился нож. Братаны, Витя и Алеша, как оловянные солдатики встали по бокам завывающего дядитеперь уже с маленькой буквы -подхватили, приподняли, и Рома доказал, что умеет резать не только хлеб.
Визг оборвался на фаринеллевой ноте. Братаны оттащили тело к обрыву, руки-ноги связали неизвестно откуда народившейся проволокой, затем прицепили её к валявшемуся здесь валуну и как полицейские-собаки из кино бросили дядю-буратино в пруд. Рома, подойдя к краю, заглянул вниз. Там не было никаких тортилл, золотых ключиков и квакушек. Зеленая вода рябью отражала солнечные лучи, бегущие тени туч. Он почувствовал, что его рубашка промокла от пота так, словно он, а не Томас сейчас нырял в карьер.
Не всплывет? в голосе Ромы было больше любопытства, чем опаски.
Школьник принял из его рук нож и передал назад.
Брюхо же вспорол?
Да.
А чо спрашиваешь?
Леший с ухмылкой обратился к Томасу:
Ну, что, брат. Добро пожаловать в наш уютный уголок. Откуда будешь?
Оттуда.
И что там?
Также весело.
А где щас грустно?кругом шапито,прошептал Леший и с досадой махнул рукой.
16 Тризна
Через полчаса после вышеописанных столь неожиданных событий вся компания сидела в ресторане на проспекте Пушкина и поминала Дядю. Школьник со свитой и Рома с братанамиза одним столом, Леший и Томасчуть поодаль за другим.
Ну, давай знакомиться. Пал Сергеич Крымский. Крымскийэто фамилия.
Давай. Томас Чертыхальски.
Рукопожатие было страннымодними пальчиками.
Выпили не чокаясь.
Леший отломил кусочек черного хлеба. Отправив в рот, пожевал.
Надолго к нам?
На месяц, может дольше.
Издалека?
Киев.
Шедеврально. С Хлеборезом.
Мелочи.
Ты, это, извини, если что. Дядю давно надо было сковырнуть, а тут такой случай... Не удержался.
Я понял.
Не знаю, как объяснить. Я-то понял, что ты понял, просто...
Нервничаешь...
Ага,признался Леший.Не каждый день сидишь за столом ... э...
Я не по рождению.
Бывает такое?
И не такое бывает. Ладно,Тихоня, отодвинув стул, поднялся.Меня ждут. Да, ещё... Не ищи меня.
Нервничаешь?настала очередь усмехнуться Лешему.
Я с вашим племенем... Вы сами по себе, я сам по себе. Отдыхать приехал.
Искать не буду, но, если понадоблюсь, вот,Леший-Крымский положил на стол карточку.
Засовывая визитку в кармашек сумки, Томас сказал:
Я пойду.
Именинник не обидится? Может, мировую?
Увидишь, он даже рад будет.
Кивнув второму столику, Томас Чертыхальски направился к выходу. Так и есть,когда за его спиной закрылась дверь, Рома почти незаметно опустил плечи и осунулся, как будто из него вышел весь воздух.
17 Поросло всё лебедой
Поймав такси, Томас приказал отвести его к Шанхаю. Заметив в зеркале заднего вида удивленный взгляд водителя, добавил: «Или что там он него осталось».
Когда-то Шанхай осьминожными щупальцами растекался по склонам балок, стелящихся ниже террикона самого старого в Городке Первого рудника. С запада поселок обнимала Штеровка; на востоке и севере селились рабочие с артиллерийского машзавода; на юге, на высоком берегу зеленела Солидарка. Поселок рабочих коксохима и Шанхай разделяли мёртвые, наполненные шахтной водой пруды.
Томас закрыл глаза и перед его внутренним взором встали две размытые картины полузабытой древности и недавнего прошлого, как бы наложенные друг на друга. Неровные линии лачуг и мазанок, сараи для птицы и скота, свинарники, конюшни. Сбитые из почерневших досок бараки и казармы для неженатых горняков. Память, как чердак заброшенного дома загромождали стертые, не имеющие четких очертаний образы и яркие пятна: отрывные календари, желтые газеты, потрескавшиеся зеркала на стенах, красные платья в горошек, голые ляжки, тусклый свет лампочек без абажуров над потолками; тёмные, воняющие кошачьей мочой коридоры, где в клубах табачного дыма бродили люди-тени. Дышать там было невозможно от вони перекисшего творога, подгоревшего масла и карбида. Из глубины прожитых лет его звали лачуги, где тяжелый дух от сохнущей спецовки и жареной селедки перебивал кисло-сладкий аромат забродившей браги.
Сараи, землянки, бараки. Кашель и сморкания за стеной, скрип половиц. На общей кухне из черной радиоточки доносятся бодрые звонкие голоса дикторов, а по вечерам звучат бессмертные «Брызги шампанского», «Чардаш» и «Рио-рита». Там, в прошлом, лето крутило пыльные столбы суховеев, и песок скрипел на зубах; весной душе было тошно от грязи, жирной и липкой как рыбьи потроха, а зимой воротило от черного снега. Осенью здесь было хорошо только покойникам, а остальным, пока ещё живым, каждый день приходилось плыть по разливам вязкой жижи, в которой до ворота, самой макушечки тонул весь Городок... Томас здесь дышал, бедовал, тянул лямку вместе с работягами и их чахоточными женами, вкалывая до слепоты, ломоты в спине и пустоты в мозгах. По выходным пил как всемного и часто, не елбольше закусывал...
Хорошее было время...
Таксист даже не стал съезжать с дорогиостановился на обочине перед поворотом на «шестнадцатую» линию. Томас вышел из машины. Взобравшись на поросший сухой травой бугор, осмотрелся.