Глава семнадцатая
К вечеру клев прекратился, как отрезало. Вытащив из парной воды крючок с нетронутым червем, Чалый посмотрел на отца:
Батор, нищак. Масть не канает, рыбенции все заныкались, может, и нам пера на хату? а сам при этом кивнул в сторону берега, где виднелся сложенный из еловых лап шалашик.
Ветрено будет завтра. Согласно кивнув головой, Иван Кузьмич не отрывал слезившихся глаз от лучей закатного солнца, садившегося в багровые облака. Опять, Тихон, по фене ботаешь, музыкант хренов. Неужели не надоело?
Не плети восьмерины, батя. Чалый опустил на сонную поверхность озера весла и, скрипя уключинами, принялся грести к берегу. За червонец чалки так насобачишься, что сразу обшаркаться не светит. Если что, не бери в голову.
Молча Иван Кузьмич перевел взгляд на сына, во всю голую грудь которого был наколот воровской крест с голой, распятой на нем бабой и, далеко сплюнув в воду, вздохнул: «Вот уж точно, горбатого могила исправит».
Между тем под днищем зашуршало, лодка мягко уткнулась носом в мокрый песок. Шлепая босыми ногами по мелководью, Чалый выволок ее на берег подальшечтобы волной не унесло.
Вечер был теплый. Отбиваясь от вьющейся столбом мошкары, рыбаки первым делом запалили костер, а когда огонь разгорелся, подложили в него лапникадля дымовухи. Потом занялись приготовлением ухи.
Пока Чалый возился с картошкой и луком, родитель его на первый заход отобрал рыбешек помельче, определил их в марлю и, опустив мешочек в котелок с холодной водой, начал дожидаться появления пены. Главное, вовремя ее снять, здесь всей ухи основа. Вытащив из варева мелюзгу, Иван Кузьмич закинул плотвичек посолиднее, добавил перца и лаврового листа, однако с овощами пока не торопился. От котелка уже вкусно пахло, рыбаки глотали слюну, и процесс вскоре перешел в свою заключительную стадию. В бульон были положены подлещики, щедро накрошен четвертинками картофель, само же варево круто посолено. Зачерпнув уху деревянной ложкой, Иван Кузьмич обернулся к сыну:
Посмотри, не утонула она там?
Среди прибрежных камышей еще с утра томилась емкость с прозрачной как слеза влагой. Подкинув бутылку в воздух, Чалый ловко поймал ее за своей спиной:
Жива, родимая.
Вытащили хлеб, нарезали сало, и, плеснув под жабры, принялись хлебать ухунастоящую тройную, деревянными ложками, до отвалу. Тем временем, ненадолго высветив на глади озера багровую дорожку, солнце исчезло за горизонтом. Совершенно незаметно опустилась августовская ночь. Где-то неподалеку заухал филин, в камышах громко отозвались лягушки. Придвинувшись поближе к ослабевшему костру, Чалый уставился на огненные сполохи:
Все-таки зникэто мазево.
Разговора не поддержав, Иван Кузьмич снял чайник с углей и, плесканув в кружку, протянул сыну:
Меня послушай. Говорю только раз.
Не торопясь, он вытащил серебряный портсигар с гравировкой: «И. К. Савельеву на память от руководства ОГПУ», раздул уголек и, окутавшись дымом «Казбека», придвинулся к Чалому:
Годов мне вдвое поболе, чем тебе, отец я твой, а кроме того, на секунду он замолчал и глубоко затянулся, крови на мне как воды в озере этом, так что имею право.
Где-то в камышах плеснула щука, ночной ветерок прошелестел в верхушках сосен. Иван Кузьмич выщелкнул недокуренную папиросу в костер:
Вот ты вор, всю жизнь живешь по законам своим и уверен, что с государством, то есть коммунистами, ничего общего не имеешьне воевал, не работал, в партии не состоял. Однако все не так просто. Он глянул на неподвижно сидевшего Чалого, налил в кружку чаю и глотнул. Преступность была пущена на самотек только до конца двадцатых, пока государство слабо было. Уже к началу тридцатых годов уголовники были не способны конкурировать с мощной машиной подавления, и тот, кто не смог приспособиться, был раздавлен. Вооруженные банды жиганов, уркаганов и бывших никоим образом советскую власть не устраивали и в результате спровоцированной ОГПУ войны образовали в конце концов группировку воров в законе, весьма для коммунистов полезную. В стране шли массовые репрессии, и для оказания давления на политзеков использовались блатари, которые на зонах имели привилегии и о своем высоком предназначении даже не подозревали.
Что-то, батор, не врубился я. Чалый привстал и заглянул Ивану Кузьмичу в самые зрачки. Выходит, помидоры держали нас за фраеров и пахановали за наш счет?
Конечно, сынок, отставной чекист неожиданно рассмеялся так зло, что вор даже поежился, но они имеют на это право. Самая тяжеловесная мастьэто коммунисты. Ты не представляешь себе, какая сила теперь у них в руках и сколько людей они для этого замокрилимиллионы. А разговор я затеял этот вот к чему. Иван Кузьмич снова щелкнул портсигаром и потянулся за угольком. В Союзе задули новые ветры, началась реабилитация. Эта жопа с ушами, которую Иосиф, говорят, в политбюро заставлял выкаблучивать гопака, решила править не только кнутом, но и пряникомразрушает ГУЛАГ и выпускает политзеков на свободу. А это означает, что погонять ему уже будет некого, и воры в законе ему станут не нужны. Поверь мне, сын, голос его внезапно дрогнул, уж я-то на этом собаку съел, и пары лет не пройдет, как все вы сгниете в спецах или порвете друг другу глотки. И так вон что у вас творитсясуки, челюскинцы, автоматчики, режете на ремни друг друга.
Да, батор, нарисовал ты ригу. Чалый даже сгорбился как-то. Я ведь идейный вор, не поляк какой-нибудь, опять-таки казна на мне, общак.
Я, Тихон, тебе советов не даю, папироса красным светлячком полетела в воду, и Иван Кузьмич поднялся, сам думай. Не забудь только, что Настя ждала тебя все это время, а Ксюхе уже пятнадцатьзабегала тут на днях, совсем невеста.
Сказал и, накрывшись ватником, вскоре захрапел в шалаше. Чалому же не спалось: лежа у потухшего костра, он долго щурился на яркие ночные звезды, совсем такие же, как те, что были наколоты у него на ключицах.
Прошу, господа, внимания. По старинной финской легенде, многие пытались построить на невских берегах город, но духи земли противились, и строения уходили в болото. Только богатырю Петру Первому удалось воздвигнуть на топких ижорских землях северную столицу, и в честь этого по его личному повелению на триумфальных воротах Петропавловской крепости был вырезан барельеф. Он изображает низвержение вознесшегося в небо с помощью нечистой силы волхва-язычника Савла
(На экскурсии)
Низкие грозовые тучи почти касались верхов еловника, скудно произраставшего по краю Васильевских болот. С моря наползал промозглой стеной туман, а мокрый, пронизывающий ветер рвал гнилую солому с крыш и, задувая в зипуны, пробирал душу русскую до самого нутра.
Вон сколько народу ото всех концов земли российской пригнал в Ижорию его величество князь-кесарь Ромодановскийподкопщиков, плотников, дроворубов, почитай, тыщ пятьдесят зараз. Не по доброй воле, а по царскому повеленью принесла их на самый край земли нелегкаяу черта на рогах строить престольный град Питербурх. Одних, чтобы не подались в бега, ковали в железо, иных насмерть засекали у верстовых столбов усатые, как коты, драгуны в лягушачьих кафтанах, и всюдуголод, язва и стон людской. А ежели кто от сердца, да по скудоумию, или, может, просто по пьяному делу говаривал противное, то с криком «слово и дело» волокли его в Тайную канцелярию. Слава тебе Господи, если просто рубили голову.
Не всем везло так-товсе больше подымали на дыбу, палили спереди березовыми вениками, а то могли запросто и на кол железный посадить, Никола Угодник, спаси-сохрани. Сновали повсюду фискалы с доносчиками, громыхали по разбитым дорогам полные колодников телеги. А может, и взаправду возвестил раскольный отец Варлаам, что царь Петр суть антихрист и жидовен из колена данова?
Ох, лихое место это, земля Ингерманландская! Испокон веков здесь окромя карелов-душегубцев и не прижился никто, вон сколько озорует их по окрестным чащобам, а нашему-то чертушке державному засвербило не куда-нибудь, а прямо сюдак бесу в лапы. Видать, в самом деле опоили его чем-то проклятые немцы в дьявольской слободе своей.
Между тем, смотри-ка ты, сильный ветер разогнал так и не пролившиеся дождем тучи, на небо выкатилось тусклое утреннее солнце. Глянув на его лучи, багряно пробивавшиеся сквозь щелястые стены барака, Иван Худоба перекрестил раззявленный в зевоте рот:
Прости, Господи, видать, утренний барабан скоро.
Как в воду глядел. Тут же раскатисто бухнула пушка на крепостном валу, загрохотали барабаны, и рябой солдат в перевязи, что всю ночь выхаживал у дверей, закричал, как на пожаре:
Подъем.
Зашевелился, почесываясь спросонья, запаршивевший на царской службе народ, кряхтя, начал выползать из-под набросанного на нары тряпья. Вскорости перед местами отхожими образовалось столпотворение. А многие животами скорбные, не стерпев нужды, выбегали наружу, справлять ее где придется.
У длинных бревенчатых бараков уже дымились котлы, в которых грозные усатые унтеры мешали истово варево, на запах и вкус зело тошнотное. Однако, помня о «слове и деле», дули на ложку и хлебали молча, упаси, Богородица, охаять кормление-то государевоязык с корнем вырвут.
Оглядывайся, страдничий сын. Уже с утра полупьяный десятский сурово сдвинул клочковатые брови, и Иван Худоба чашку с варевом непотребным отставил в сторону. Хорош задарма отираться в тепле, на порубку собирай свою ватагу.
А какого рожна, спрашивается, собирать-то? Вот они, пособники, все тут, рядом, на соседних нарах: Митяй Грач с сыном, Артем Заяц, Никола Вислый да братья Рваныекак ни есть земляки орловцы, в войлочных гречушниках да армяках, подпоясанных лыком. Вместе, чай, еще по весне перли сюда лесными тропами строить на болотине Чертоград, чтобы быть ему пусту. Как бы теперь здесь и окочуриться не пришлось.
Не дохлебав, обулись поладнее, сунули топоры за опоясья и во главе с десятским тронулись, а чтобы греха какого не вышло, позади общества притулился служивыйпри шпаге, в мятом зеленом мундире, с ликом усатым и зверообразным.
Несмотря на солнце, день был весьма свеж, близились, видать, звонкие утренники, а там, глядишь, и до зимы рукой податьнеласковой, с морозами да метелями.
Невесело было как-то на невских берегах, неуютно. Черные воды бились о бревенчатые набережные, ветер с моря разводил волну, и, шлепая по мокрым доскам, проложенным поперек бесчисленных луж, орловцы вдруг враз закрестились. С полсотни, почитай, народу, забравшись в стылую воду по пояс, вбивали сваи для устройства пристани, слышался надрывный кашель, а иные, застудив нутро, делали под себя. Зрелище с берега было тягостноепонятно, что месяц такой работы, и можно запросто отправиться к угодникам.
«Господи, счастье-то какое, что дроворубы мы». Следом за десятским орловские вышли на Большую Невскую, где затевалась стройка великаяповсюду груды кирпичей, песка кучи, бунты леса, а уж народищу-то Стук топоров, смрад деготный и громоподобный лай десятских по-черному, по-матерному, до печенок.
В самом конце першпективы, там, где северный ветер шумел в раскидистых лапах еловых, уже собралось порубщиков изряднозапаршивевших, цинготных, бороды, почитай, с покрова не чесаны, слово одно, Россея немытая. А дожидались всем обществом архитектора-латинянина, и тот пожаловал наконецодетый не по-нашему, в накладных волосьях девки неизвестно какой, а в зубах у него дымилась трубка с богомерзким зельем, суть травой никоцианой, нарочно разводимой в неметчине для прельщения народа православного.
Засобачились негромко десятские, выкатив глаза, служивые взяли на караул, а ученый нехристь с бережением развернул свиток плана, пополоскав кружевной манжетой, наметил направление просеки и убрался, изгадив утреннюю свежесть дьявольским смрадом табачным.
И пошла работа. Орловцы в рубке были злыеподдернув правое рукавище, поплевали в ладони и айда махать топорами, только пахучие смоляные щепки полетели во все стороны. Прощально шелестя верхушками, валились на мох столетние сосны. Где-то в стороне матерно лаялся десятский. К полудню Иван Худоба со своими вышел на поляну, похожую более на проплешину чертову в лесной чащобе.
Посередь ее огромным яйцом угнездился черный валун-камень, на четверть, поди, в землю врос, а из-под него сочилась малой струйкой влага, застаиваясь зловонной лужей и цветом напоминая кровь человеческую.
Матерь Божья, святые угодники! Никола Вислый встал как вкопанный и истово осенил себя крестом. Ты гля, ни одной птицы вокруг, дерева сплошь сухостойны да кривобоки, а земля, он внезапно низко наклонил голову и прищурился, будто адским огнем палена. Вишь, как запеклась коростой-то.
А воняет сколь мерзопакостно. Артем Заяц, также перекрестившись, сплюнул. В это время раздался треск сучьев под начальственными сапожищами.
Чего испужались, скаредники? Успевший, видимо, не раз приложиться к фляге десятский раздвинул в пакостной ухмылке усищи. Сие есть волховство лопарское, суть священный камень, сиречь сейд. Ходил тут у меня один карел-колодник, много чего брехал, он вдруг хлопнул себя ладонями по ляжкам и раскатился громким хохотом, пока не издох, конечно! Однако мы люди государевы, смех внезапно прервался, шведа побили, а уж на пакость-то чухонскую нам нассать.
В подтверждение своих слов десятский сыто рыгнул и, загребая сапожищами, двинулся через поляну к камню, рядом с которым, покачиваясь, принялся справлять малую нужду.
Виват! Он наконец-таки застегнул штаны, сплюнул тягуче, аккурат в зловонную красноту лужи, и вдруг повалился в кровавую воду следом за харкотиной своей.
О Господи, свят, свят Орловцы принялись как один креститься, а десятник между тем извернулся и медленно, линялым ужом, пополз с поляны прочь, но саженей, почитай, за десяток от опушки замер бессильновытянулся.
Нут-ко, пособите, обчество! Дав вкруг чертовой поляны кругаля, Иван Худоба первым кинулся начальство вызволятьчай, живая душа, христианская.
Навалившись сообща, выволокли разом, да, видно, пупы надрывали зряне жилец был десятский. Покуда перли его, весь свой мундир изблевал кроваво, возопив дурным голосом, будто кликуша, а как затих, выкатился у него языкраспухший, багровый, похожий на шмат гнилого мяса.
Прими, Господи, душу раба твоего грешного Охнув, орловцы начали креститься, и внезапно будто темное что накатилось на них.
Перед глазами замельтешили чьи-то хари бесовские, а на душе сделалось так муторно, что изругался Иван Худоба по-черному да по-матерному и в сердцах вогнал топор до половины острия в сосну.
Эх, обчество. Как бы не пришлось из-за окаянного этого попасть в Преображенский-то приказдело не шутейное, десятский преставился. А с дыбы что хошь покажешь и гляобдерут кнутом до костей да на вечную каторгу. Так жить далее я не согласный, лучше с кистенем на дорогу.
Истинно, истинно Братья Рваные перехватили топорища половчее и, не сговариваясь, начали коситься на дымок от кострища, разложенного в сторонке для сугреву служивым.
Ей-богу, лесовину в сто разов завалить труднее, нежели человека угробить. Сверканула отточенная сталь, булькнуло, и из голов караульщиков, разваленных надвое, поперла жижа тягучая, похожая на холодец.
Орловцев же с тех пор и след простыл. Сказывали, будто бы порядком годов спустя изрядно видели их на новгородской дорогена конях, о саблях, озорующих. А чертов камень тоже вскоре с глаз пропалподкопали его да и зарыли в глубокой ямине, лужу зловонную засыпали, а на поляне кто-то из людей государевых задвинул себе хоромы на аглицкий манер. Так что пакость чухонскую поминай как звали.
Глава восемнадцатая
Сентябрьские вечера были уже по-зимнему холодны. Может быть, поэтому трое вылезших из таксомотора мужчин двинулись по Суворовскому быстрым, размашистым шагом, глубоко засунув татуированные руки в карманы пальто. На Первой Советской они свернули налево, пересекли трамвайные пути и, двинувшись вдоль спящих домов, углубились вскоре в грязный проходной двор.
Харе, попали в цвет. Шагавший первым высокий широкоплечий мужчина в плевкекепке-восьмиклинкеостановился у входа в подъезд. Рыгунна атмас, Выдрасо мной.
Бритый шилом малыга остался внизу, а амбал вместе со шкилеватым шарпаком принялся медленно подниматься по лестнице, освещая дорогу желтым лучом фонарика. Наконец кружочек света уперся в дверь на втором этаже, и тот, кого называли Выдрой, презрительно ощерившись, положил глаз на скважину замка:
Балек лажовый, подгони-ка фильду, Глот.