Спасти то можно, но не очень то и нужно, он вздёрнул палец кверху. Галя, готовь операционную. У этого похоже пара органов целые. Пересадим.
Седой старик в теперь уже окровавленном халате бросил последний взгляд на ещё живого охотника, тот продолжал закатывать глаза куда-то в бок и вверх, выгибался так, что касался подложенных под него досок лишь макушкой и пятками. Ещё пара мгновений и глаза раненого напузырились на манер пузырей изо рта.
Совсем рядом, на больничной койке, из под которой вытащили ветхие доски, смирно лежал больной. Он был слишком молод и слишком здоров, чтобы быть тут, но он тут был, видел всё происходящее и свирепо хмурился.
В конце зала кто-то рыдал в предсмертной агонии.
Мужчина с цингой и гнойной ангиной хныкал молча.
И снова доктор прохаживался меж рядов кроватей. Где-то койки были навалены целыми гроздьями, медсёстры обхаживали там больных с трудом, где-то они шли плотными рядами.
Холод очень сильно подрывает иммунитет человека, тем более такой неистовый и беспощадный. Если бы в больницы отправляли каждого, у кого пошли сопли или отвалился зуб, то на работах бы сейчас оставалось человека два с половиной от силы. И то, лишь окружение Капитана, которое получало достаточное количество еды и еды нужной, такой, при которой дёсны не подвергались коррозии и не рыхлились точно крошеный хлеб.
Седой мужичок устало повёл глазами, оглянул сначала одного, потом второго. У входа по прежнему валялись окровавленные доски.
Докторишка подошёл и, ссутулившись, подцепил их пальцами, подумал куда бы их деть.
Кровать, из под которой он их и достал, местом ему для схрона показалась отличным и в силу надёжным.
Он сунул их туда, где они покоились пару часов назад. Старик крякнул, поднялся и присел на край этой кровати.
Больного, который здесь находился ещё с самого утра, он заметил только сейчас.
Это был молодой парень лет двадцати-двадцати пяти. Его серое пальто и кепка бездыханно повисли на крючке подле него.
Выглядел он на удивление здоровым. Такие сюда попадали редко.
Доктор никак не мог понять, где он его видел, но где-то точно.
Внезапно он заговорил, глядя доктору прямо в глаза:
Зачем вы его так?
Кого, голубчик? Не пытаясь изобразить удивления, а действительно удивляясь спросил старик.
Парень не ответил, лишь встревоженно стрельнул глазами на засохшую кровавую лужу у входа.
А-а. Ну, как тебе сказать. Спасти его было уже невозможно, так что вот такохонько вышло, мужчина пожал плечами, поправил очки.
Больные всех возрастов и любого пола, размещённые в больничном пункте номер пять, тужились от боли, сморкались и давились кашлем. Все эти звуки сплетались между собой точно пшеничные колоски, их какофония врезалась в уши и давила изнутри каждого находящегося здесь человека. Оказавшись среди полчищ больных, человек, даже будучи здоровым, рисковал заболеть не только телом, но и душой.
Вы ведь могли его спасти, проговорил тот же самый больной.
Мог, сказал доктор. Но не захотел. Он был охотником, а охотники гибнут как мухи. Ещё месяц назад такого не было, но сейчас ко мне почти каждый день тащат то одного, то другого охотничка. Зверьё взбунтовалось, линии и дуги охотничьих угодий были нарушены, поменяны местами и перемешаны так, что не разберёшь, где и чтоволки рвутся куда-то и от чего-то, а мы стоим на их пути. Сейчас никакие исследовательские группы не пускают из Города, а те, что уже ушли на пустоши, рискуют никогда не вернуться. Стоит ли мне спасать жизнь ему, делая его обузой для всего Города, чтобы он точно так же как и все вы лежал тут, стонал и просил супа? Стоит ли мне давать ему очередной шанс, если он возьмёт этот шанс в руки и точно также пойдёт и снова на кого-нибудь напорется?
Губы парня надулись, а глаз задёргался, он рассвирепел и перешёл на крик:
Да кто ты такой, чтобы решать кому жить, а кому умереть? Он не идёт на охоту, его туда посылают, посылают, чтобы прокормить таких вот уродов как ты!
Уродов? Мужчина в халате поудобнее устроился на койке, предчувствуя интересный разговор, и поправил очки. Я вообще-то всех, и тебя в том числе, лечу. А кому-то из вас может не хватать печени или ещё какого органа, необходимого для жизни. Вот я взял и вынул из него то, что нужно одному из вас. И не жалею!
Его можно было спасти. Так нельзя, парень отвернул голову и посмотрел куда-то в сторону, скрывая своё лицо в тени, но продолжил давить.
А мне вот, голубчик, кажется, что можно. Вот сам скажи, ты бы спас сотню людей ценой жизни одного? Да, я его не спас. Но спас всех тех, чью еду он мог бы отнять своим голодным ртом.
Мы не имеем права решать кому жить, а кому нет, старик.
А я вот думаю, что имеем. Вот я имею. Вот я взял и спас.
Ох, какой герой нашёлся. У него могла быть семья, а ты, а ты После слова «семья» у него всё как-то болезненно сжалось в горле, он вскочил с кровати и бросился на доктора.
Да что ж за день то сегодня такой, только и успел запричитать седой врач. Убивают, убивают! Закричал он.
Парень накинулся на него всем телом, сбил с ног, взобрался сверху и вцепился в его тощую бледную шею. Борясь, они совершили пару перекатов, и иронично угодили прямо в то место, где лежал окровавленный израненный охотникпредмет их спора.
У него могла быть семья! У него могла быть семья! Кричал парень.
Медсёстры подоспели вовремя, охая и ахая, вырвали доктора из рук сумасшедшего больного, который вцепился в него как навозный жук в говно, и встали между ними двумя живой стеной. Драчуны стояли перепачканные в пыли, злобно косясь друг на друга.
Тебя как зовут? Спросил внезапно старик, выглядывая из-за ограды девушек в белом.
Паша. А тебя?
Ты русский?
Русский.
Ну тогда пошёл ты нахер отсюда, русский.
Павел покинул госпиталь, куда его отнесли после того, как он потерял сознание в пабе, и перед ним предстали знакомые ссутулившиеся строгие ряды деревянных построек. На многих из них виднелись флаги Города: поделённые на две ровные части по середине, покрытые кроваво красным и смолисто чёрным цветом, на них была изображена маленькая снежинка, а сверху, прямо над ней, грузно нависший кулак, который того и гляди придавит белую снежинку.
Они были вечно грязные, но их никогда никто не снимал, да и под запретом это было. Чистили редко. У особо патриотичных граждан такие флаги висели и над их спальными местами в бараках. Также подобные флаги висели на лицевой стороне здания администрации, там, где жил Капитан со своей свитой, и придумывались и издавались все законы. До этого здания, кстати, дойти сейчас было очень легко, оно было совсем рядом. Достаточно было обойти ряды больничных пунктов, выйти к Генератору и обогнуть его по кругу к городской площади. Здание администрации, словно пьяный сонный толстяк, набивший брюхо, лежало на изголовье площади. И сам этот расчищенный пустырь точно создан был для того, чтобы жирдяю было куда блевать.
Народ периодически вваливался на городскую площадь, чтобы послушать новые принятые законы, или же удостовериться в отмене старых. Хотя первого почему-то было всегда больше.
Павел нырнул мордой в воротник своего серого пальто точно уж, натянул кепи потуже и засеменил в сторону одной из приглядевшихся ему улочек.
Вынырнув из одной в другую, а из второй в третью, он вышел к главной дорогеэто была широкая и размашистая протоптанная по грязному серому снегу тропа. Она была похожа больше не на дорогу, а на неловкий, но прямой мазок кистью.
Этот мазок был самой старой дорогой, его нанесли ещё в те времена, когда Город не знал о шахте и добывал уголь из прибрежных скал. На краю Города, когда ещё не была возведена оборонительная от других государств и от зверей стена, располагался пост добычи, куда на санях доставляли уголь, там же его и сгружали.
Чтобы было удобнее, люди протоптали и огородили прямую дорогу прямо от поста добычи до самого Генератора. Ныне эта дорога начиналась всё также с Генератора, но вот заканчивалась постом добычи, перестроенным в подобие вокзала и второго выхода из Города. Там было начало пути, там стоял вагон, который доставлял осуждённых на Чернодобывающую станцию.
Люди, копошащиеся на этом грубом мазке и снующие то тут, то там, оборачивались на ворота, которые вели на Чернухуэто добавляло им сил и рвения продолжать работать и при возможности всегда перевыполнять поставленный руководством план. И оборачивались они часто.
Вот и Паша, внезапно для себя осознавший, что его ранее никогда не интересовала судьба всех этих заключённых, стоял как вкопанная статуя, чего-то ожидая.
Люди начали подозрительно озираться и на него, а это могло привлечь лишнее внимание, которое в этом месте всегда оборачивалось против человека.
Но Паша не мог и двинуться. Он всё смотрел и смотрел. Над Чернухой вилась чёрная-чёрная лента дыматам тоже топили, но как-то по своему. Город же напротив погряз во влажном горячем пару, который из-за своего веса оседал на улицах и крышах домов, образуя вокруг всего Города тяжёлый пузырь липкого пара.
Охотники, которые выходили за стены, чаще всего по графику два через два, вечно подмечали тот факт, что на пустошах холоднее раза в полтора, чем в Городе; всё из-за этого пара, который густо оцеплял и доходил до самых стен. Часто он затруднял дыхание и загораживал объекты, клубясь вокруг зданий целыми облаками газообразной воды.
Поэтому и Павел видел лишь краюху ворот, и даже если бы их открыли, он всё равно ничего не увидел бы по ту сторону. Но чёрная-чёрная, вечно встревоженная, лента дыма, исходящая от Чернодобывающей станции, пробивалась силуэтом сквозь пар и врезалась в глаза каждому жителю Города.
Паша продолжал смотреть, гадать и загадывать. Люди бросали всё более и более настороженные взгляды.
Скрипач бросил на уходящую в небо ленточку последний взгляд и обернулся.
Позади него высилась громадная металлическая башня, вокруг которой был построен Город. С самой её вершины густо опадали облака горячего томного пара, он струился вниз, падал на головы людей, и если бы не достаточно низкая температура, то кипячённая вода бы обжигала и ошпаривала кожу людей.
Механизм гудел и всем своим видом показывал, что работает, защищает, но защищает покуда люди сами хотят этого, покуда они готовы сделать всё, ради того, чтобы эта громадина не прекращала свою работу.
Павел поспешил убраться с открытого пространства, сунулся в очередную узкую улочку и зашагал вдоль покосившихся зданийпризнак нового квартала.
Большая дорогагрубый мазок небрежного художника от Генератора к воротамразделяла два квартала: Белый и Муравьиный.
Белым называли квартал, который имел форму прямоугольника и который был от конца до конца забит зданиями с белыми крышами и большими красными крестами. Люди в Городе, как уже говорилось ранее, болели так часто, что отельный для них квартал был просто необходим.
Белый квартал граничил с Пепельным и Муравьиным кварталами.
Во второй как раз таки и направлялся Павел.
Строгие и более менее ухоженные ряды больничных пунктов, госпиталей и лазаретов закончились на большой дороге, твёрдо стояли на берегу, словно старики, которым нельзя было спрыгивать с берега и идти купаться.
Зато начался другой квартал, самый большой в Городе, Муравьиныйодин из контрольных постов которого будет за следующим углом. Бараки очень тесно жались друг к другу, взбирались друг на друга точно тараканы в ведре, дабы зацепиться хотя бы за краюху свежего воздуха(или пара). Патрульные вышки и охранные пункты выскакивали тут и там волдырями, покрывая весь кожный покров Города какой-то странной липкой кожно-венерологической болезнью. Потому квартал и назвали Муравьиным, потому что он был одним большим ульем, где людям снаружи места практически не было; вот только тараканов и Тараканий квартал по аналогии Капитан отклонил, а поэтому в народе его назвали просто и ясноМуравейником. Здесь же располагались и бараки, и недавно отстроенный паб, и бордель, и другие места, заставляющие людей копить на них талоны и ходить раз в месяц развлекаться, чтобы снять стресс и напряжение. Все здания в Городе были какими-то низкими, скособоченными, будто на них что-то давилони одно здание не имело более трёх этажей, чаще всего один. У бараков крыши менялись каждые несколько метров, так семьи делили территорию. На одном участке найденная в экспедиции черепица, где-то просто наваленные рядами доски, а где-то и вовсе найденный на улицах Города хлам. Похоже это было действительно на муравьиные панцири. Предметы в бараках чаще всего стояли на полуввинтить их в стены было некому, да и стены еле держались, поставить тоже некуда. Кто мог, брал их с собой на работу, чтобы не украли, кто не имел такой возможности, прятал. И не всегда удачно. Из-за чего перед сон-часом нередко устраивались драки за немногочисленный, но кем-то ловко утащенный скарб.
Идя по Городу, можно было услышать отовсюду доносившиеся раструбы граммофонов:
Век трудись, век учись как правильно трудиться!
Вперёд, товарищи! Мыпоследняя надежда человечества!
Хвала нашему Капитану! Хвала его твёрдой руке, которой он ведёт нас в лучшее будущее!
Вышки с граммофонами были раскиданы всюду по Городу, точно также как и блокпосты патрулей.
Патрульные в чёрной одежде с чёрными кепи на голове, у одного из которых на груди покоился свисток, очень строго проверили документы и пропуск. Так же строго как они смотрели на Павла, положив свободные ладони на свои оскаленные в ремешках дубинки, ведь любые рабочие прогулы или нахождение вне положенных мест строго наказывалось.
Порой было совершенно непонятно, охрана защищает людей от власти, или власть от людей.
Главный проверяющий рявкнул что-то сквозь сомкнутые губы и чиркнул что-то в пропуске.
Что случилось? Паша попытался выяснить причину.
Проход в Пепельный квартал вам ныне закрыт на неопределённый срок, зарапортовал он монотонно. К воротом на Чернодобывающую станцию ближе чем на двадцать пять метров не подходить.
Что? Почему?
Человек с гранеными скулами и хмурыми бровями, с острыми расщелинами вместо глаз и строгими губами, впихнул пропуск с документами, подтверждающими личность, в грудь скрипачу. Тот несколько отпрянул, схватился за свои бумажки и корочки, открыл и проверил: квартал Пепельный на карте Города был яростно заштрихован. Паша снова взглянул в глаза проверяющему, пытаясь найти в них желанные ответы, но не нашёл ничего кроме презрения и ненависти.
Ветер задул ещё сильнее, разгоняя тяжелые клубы пара и дыма, юноше стало совсем холодно, и он не стал более задерживатьсяпошёл туда, куда изначально держал путь: через широкую дорогу, точно кисточкой мазок, сквозь узкие улочки тараканий бараков, чтобы вывалиться к знакомому и родному месту. В паб.
* * *
Ветер завывал на пустошах с удвоенной силой, взрывал взъерошенные шапки гор, врезался в них и уносил далеко-далеко.
Несмотря на тяжёлую порывистую бурю, в воздухе царило безмолвие, и солнце в этом безмолвии медленно зарывалось в пепельные тучи; точно ребёнок укутывается в одеяло.
Харчок золота в небе не грел и не тух, но был как-то совершенно безразличен к судьбе человека и к судьбе этой группы из четырёх человек.
Рыжий, Щека, Лавина и Предатель.
Такими их не знали матери, но узнали товарищи, такими их запомнит эта Новая земля.
Белоснежная пустыня недовольно ершилась, казалось, даже она пыталась спрятаться от вездесущей и назойливой, точно комариха, погоды.
Ещё некоторое время назад они шли порознь, дабы охватить глазами большую территорию, но сейчас сгруппировались, чтобы не потерять из виду не то что бы путь или цель, а хотя бы друг друга. Случалось, кто-то из них падал, но другой поднимал. Сплотившись, они шли напролом, навстречу и назло всем бурям и ветрам.
Вьюга широкими волнами снега вырывалась из неоткуда, слепила их, колола глаза иголочками снега.
Они дрожали всем телом, но продолжали идти. Лагерь был уже слишком далеко, чтоб к нему возвращаться, да и незачемуж очень это была плохая примета у охотников и исследователей; никто и никогда не ночевал в пустошах в одном и том же месте дважды.
Метель свистела сотнями трелей, выла глотками тысячи волков, мёртвый и холодный оркестр впивался в душу, заставлял её забиваться в угол, кричать, визжать, молить о пощаде.
Повсюду вздымались величественные верхушки гор и холмов, сверху донизу покрытых бесконечными буграми снегов, громадные и недосягаемые вершины злостно, но как-то безразлично, подглядывали на путников, путники не знали в верном ли направлении они сейчас идут, но не было сил и не было возможности свериться с картой.