Рейнольдс лежал в постели, пытаясь вспомнить, когда сэр Малькольм и он ездили в Лондон. У него была плохая память на такого рода вещи. Да, его память никогда не была хорошей, она всегда причиняла ему беспокойство. Он мог помнить длинный список того, что надо было купить, или все предметы, сданные на неделе в прачечную, но целые связки событий имели свойство незаметно ускользать из его памяти. Однажды, когда Рейнольдс пожаловался миссис Эванс на причуды памяти, она пригвоздила его своим гневно-насмешливым оценивающим взглядом и заметила:
О, вы всегда можете вспомнить, что вас устраивает.
Что вы имеете в виду, миссис Эванс, раздраженно спросил Рейнольдс.
О, я не имею в виду лично вас. Я говорю в общем смысле. Люди. Любой человек.
Если сэр Малькольм сказал, что они были в то время в Лондоне, значит, они и должны были там быть. Сэр Малькольм никогда не забывал каждый вечер заполнять свой дневник, как бы плохо он себя ни чувствовал. Но было что-то подозрительное в том, как он сказал о «крючке» и своей готовности соврать ради него. Как будто он вел с Рейнольдсом игру. И в самом деле, сэр Малькольм никогда не лгал; за все двадцать два года с ним Рейнольдс ни разу не видел его говорящим неправду о чем бы то ни было. Но не проскользнул ли в данном случае какой-то смутный намек на тайный сговор между ними?
Рейнольдс перевернулся на спину и, подложив под голову худые руки, уставился в темный потолок. Он надеялся, что это не будет еще один приступ бессонницы, подобный тому, что случился, когда миссис Эванс только пришла к ним работать и Рейнольдсу показалось, что сэр Малькольм подчеркивал свое расположение к ней, хотя та была новенькой. У Рейнольдса были таблетки, но, выпив одну, весь следующий день он ощущал головокружение и пустоту в голове.
И все-таки Рейнольдс узнает, не встречался ли он когда-либо с этой бедняжкой. Не так ли? Ведь наверняка? Это не того рода вещь, что можно забыть. Правда, он не мог вспомнить как следует смерть своей матери или Айрис, погибшей при воздушном налете. Но мать умерла, когда Рейнольдсу было только шесть; а в случае с Айрис он сам оказался наполовину погребенным под кирпичной кладкой рядом, так что в этом не было ничего особенно удивительного. Потрясение может вытворять с памятью самые жуткие штуки, это хорошо известно.
Такая прелестная малышка, похожая на куклу, с голубыми глазами (да, он уверен, что они должны были быть голубыми), с такими длинными шелковистыми волосами и с таким нежным вздернутым носиком. Кто захотел бы причинить ей боль? Уж, конечно, не он. Она была именно такой девочкой, какую он хотел бы иметь для себя, именно такой девочкой, какой могла быть Айрис, когда она была маленькой, или какая могла бы быть у нее.
И если бы Рейнольдс встретил ее, все, что ему захотелось бы сделать, это погладить ее по голове и поговорить с ней, посадить ее к себе на колени, купить ей какие-нибудь сладости. Ужасно было подумать об этих закрывшихся навсегда голубых глазах и об этих пухлых ручках и ножках, раскинувшихся на уединенном участке пляжа, о песке в ее волосах и о песке в ее прелестном ротике
И тут вдруг Рейнольдс вспомнил куклу, и все его тело напряглось как при внезапном спазме. Он забыл куклу, он не думал о ней ни разу в течение целых сорока лет. Мимси часто ругала его из-за нее
Такой большой мальчик, как ты, и чтобы таскался с куклой! Постыдился бы.
Мимсиэто было имя, которое он ей придумал, потому что не мог убедить себя называть ее Мама, что бы ни говорил отец. Ему было тогда семь. Мама, его настоящая Мама, подарила ему на Рождество куклу, и у этой куклы как раз были такие прелестные льняные волосы и голубые глаза, которые открывались и закрывались, и сливочно-персиковый цвет лица. Маленький Рейнольдс таскал ее повсюду с собой и даже волочил ее одной рукой сквозь сырые сорняки, заполонившие сад, так что изящная юбочка с оборками промокала насквозь, а ноги куклы были исцарапаны колючим кустарником и искусаны крапивой, совсем как и его собственные.
Я отдам ее мусорщикам, когда они придут в следующий раз, угрожала Мимси. Вот увидишь.
Вот тогда Рейнольдс и схоронил куклу. Все его тело дрожало, а из горла вырывались рыдания, когда он начал разгребать гниющую листву под буком, а затем ожесточенно копать, копать и копать лопаткой, тяжело дыша сквозь стиснутые зубы.
Мир праху твоему, пробормотал он, вспомнив слова на похоронах Мамы, а затем бросил первую горсть земли на изящную бледно-голубую юбочку с оборками, и на закрытые глаза, и на рот, похожий на бутон розы.
Когда все было кончено, мальчик почувствовал необычайную веселость. Быстро добежав до дома, он ворвался в тесную гостиную с такой неистовостью, что все в комнате затряслось, а красившая ногти Мимси оторвалась от своего занятия, чтобы призвать его к спокойствию.
Рейнольдс давно забыл о кукле; да, это было странноон совершенно забыл о ней, как если бы она никогда не существовала.
Но однажды, когда папа и Мимси уехали на целый день в Колчестер, оставив его дома совсем одного, мальчик, безутешный и скучающий, забрел в подлесок, что находился внизу узкой полоски сада. Внезапно охваченный странной смесью ужаса и возбуждения, он вспомнил, что кукла лежит где-то здесь, недалеко от его ног, и, наклонившись, начал разрывать землю голыми руками, ломая ногти и забивая их грязью и плесенью.
Наконец он ее нашел. Ее изящная одежда вся сгнила, а лохмотья, ресницы, рот и тонкие ноздри были заполнены грязью. Рейнольдс примчался в дом и опустил ее в теплую мыльную воду в раковине на кухне. Затем он принялся нежно ее мыть, скользя кистями по ее гладким рукам, ногам и телу, пока понемногу кукла не вернулась к жизни.
Одежду, конечно, пришлось сменить; мальчик укутал куклу в свою старую нижнюю рубашку, которую Мимси засунула в коробку от ботинок, чтобы надлежаще использовать.
После этого она часто для него умирала, бывала похоронена и вновь возвращена к жизни. Папа и Мимси ничего об этом не знали, это была тайна. Постепенно от долгого пребывания в земле и чисток в раковине волосы у куклы стали выпадать, шелковые ресницы, а затем и сами глаза разлагались, пальцы рук и ног крошились. Все эти изменения Рейнольдс наблюдал с любопытством фаталиста, временами пронзаемый резкими приступами печали, пока не наступил день, когда он понял, что эти похороны будут последними и что никогда больше он не потревожит ее могилу из листьев и земли.
«Но как странно, подумал Рейнольдс, что между каждой ее смертью и воскресением я совершенно о ней забывал!»
Воспоминание о ней непроизвольно стиралось из его разума, пока столь же непроизвольно не вспыхивало, заставляя его страстно ждать первого же случая, когда можно было бы выкопать ее снова.
Рейнольдс присел в кровати, стиснув костлявые колени такими же костлявыми руками. Если он мог так легко забывать о кукле, то разве не мог бы он забыть и о той, другой? Возможно, что в случае с этой бедной малышкой, как и в случае с куклой, его спящие воспоминания однажды, быть может скоро, пробудятся, чтобы по-змеиному незаметно проскользнуть в его разум. Мог ли он ее знать? Мог ли он сотворить такое?
Рейнольдс соскочил с кровати и нащупал в выдвижном ящике стола пузырек с таблетками снотворного. Он положил одну таблетку на язык, а затем, уже чувствуя ее горечь, другую и третью. Ему хотелось как можно скорее избавиться от этого страха.
Вы наполовину спите, дружище! Что с вами случилось?
Извините, сэр.
Рейнольдс неловко вставлял лезвие в бритву.
Вы хорошо себя чувствуете?
Превосходно, благодарю вас, сэр.
Вы бледны. И я не удивлюсь, если у вас на правом глазу выскочит ячмень. Надеюсь, вы ничем не больны. Это была бы веселенькая история.
Средних лет женщина сидела на качелях и вскрикивала каждый раз, когда они взлетали все выше и выше. Женщина была одета в бесформенный непромокаемый плащ с поясом и в такую же матросскую шапочку-зюйдвестку. Рейнольдс наблюдал за ней, наклонившись вперед на скамейке и прислонив две груженые хозяйственные сумки к ногам.
Может быть, женщине на самом деле и не было столько лет; многие из них выглядят старше, некоторым, кому только шестнадцать или семнадцать, можно по ошибке дать тридцать или сорок.
В тот день пополудни Рейнольдс, возможно, сидел здесь, как сейчас, а девочка медленно и мечтательно отделилась от группы детей, игравших в кустах в свои нескончаемые и бессмысленные игры, и направилась в его сторону. Возможно, он улыбнулся ей, порылся в кармане и достал конфетку. Так он обычно вел себя с детьмитак задабривают возбудимую собаку, чтобы подманить ее поближе.
Девочка могла подойти бочком и раскрыть ладошку, и тогда он улыбнулся бы ей поощряюще, и она улыбнулась бы ему в ответ.
Как тебя зовут, девочка?
Вивьен.
Какое красивое имя.
Тогда одна из присматривавших за детьми женщин, возможно, окликнула ее, глядя поверх постукивавших спиц, и Вивьен, прошептав: «Спасибо», отошла бы прочь.
Но он опять увидел ее. Рейнольдс как раз прогуливался вдоль пристани, это было на самом деле, а не могло быть, а девочка шла, держась за руки, между двумя взрослыми. Была суббота, когда детям разрешалось покидать школу в сопровождении родителей. Двое взрослых и похожий на куклу ребенок остановились посмотреть на рыбаков, и Рейнольдс тоже остановился позади них. Они повернулись, и он, таинственным образом осмелев, увидел себя говорящим:
Какая у вас хорошенькая малышка!
Конечно, она его не узнала, и Рейнольдс не стал открываться, что встречал ее прежде.
Да, улыбнулась мать, потеребив толстой рукой ее шелковисто-мягкие волосы. Но мы не должны ей об этом говорить, иначе сделаем ее тщеславной.
Мать носила такие толстые очки, что ее глаза за ними торчали как сваренные вкрутую яйца. Голос был воркующим и деланно-светским.
Все было так просто: казалось, они хотели, чтобы Рейнольдс забрал у них Вивьен.
Ты не хотела бы посмотреть Аквариум со своим дядей Рэем? спросил он после нескольких минут бессмысленного разговора.
Да, тебе бы это понравилось, дорогая!
Конечно! присоединился к разговору отец, сосавший свою трубку. Сходи со своим дядей Рэем.
Рейнольдс долго и бесполезно мучился позывами рвоты в пахнувшей аммиаком уборной в одном из углов парка. Наконец он прижал ледяной лоб к такому же ледяному кафелю. Да, так оно и было! Именно так!
Он вспомнил, как вывел машину из гаража, стащив ключ с кольца сэра Малькольма, когда тот прошаркал из спальни в туалет, и отвез бедную дорогую малышку к тому отдаленному участку пляжа, положив сзади пластиковый коврик, термос и пляжный мяч. Рейнольдс ничего не собирался делать, конечно же нет! Но пронзительные крики и визг, громкое эхо чаек, круживших над их раскинувшимися телами, вид крови и царапина, которой она его украсила с внутренней стороны бедра, разве возможно, чтобы кто-нибудь сохранил при этом холодную голову?
Бедная куколка, бедная разбитая маленькая куколка! Он быстро и, конечно, нежно-нежно спрятал ее в машину, набросил на нее пластиковый коврик и поехал назад через узкое ущелье в Даунс, где голубое небо, такое же бледное и спокойное, как голубизна тех дорогих глаз. Рейнольдс будет вынужден похоронить ее тайно где-то под деревом; и позднее, когда никто не будет знать, что он опять появился здесь, он вернется и найдет ее еще раз. Да, вот что он сделает. Так и было.
У листьев был странный сладковатый запах, совсем как у разлагавшейся листвы на земле того узкого сада. Так же закрылись глаза, так же лежали на земляной постели шелковисто-мягкие волосы. Изящная юбка жестко топорщилась; на ней, как струп на ране, виднелось пятно крови.
Я вернусь за тобой, прошептал он. Я вернусь.
Он поцеловал фарфоровый лоб, запустив пальцы в ее волосы.
Я вернусь, моя дорогая!
Ну конечно, уж я-то узнаю! крикнул Рейнольдс им в раздражении.
Но они покачали головой и опять переглянулись с весельем, досадой и жалостью. И так они встречали каждое новое его заявление о своей вине.
Где он живет, спросил один из них.
Нам следовало бы позвонить куда-то, чтобы его забрали.
Может, лучше всего в «скорую помощь»?
Послушай, старина, мы точно знаем, что это не мог быть ты. По всем возможным причинам. Поэтому хватит пудрить нам мозги, а?
Где он живет?
Да кто он такой, этот малый?
Послушай, старина, лучше бы тебе все это отрезать и забыть.
Живет же он где-то? Да избавьте меня от него.
Много понадобилось времени, терпения и настойчивости в споре, чтобы убедить их, что он может показать место в Даунсе, где похоронил девочку. Он видел отсюда это место прямо перед собой, даже когда смотрел в их красные тупые лица и кричал:
Позвольте мне показать вам! Только позвольте показать!
Он видел приступок, через который с таким трудом перенес ее в темноту, и освещенную луной тропинку, огромную серебристую змею, скользившую прочь, а затем три дерева с переплетенными ветвями, которые при каждом дуновении ветра странно постукивали друг о друга. Пластиковый коврик казался удивительно теплым, как будто был живой кожей того, что лежало под ним. Но, конечно, это было игрой его воображения, потому что, когда он его развернул, жертва была холодна, как кукла.
Ясным февральским солнечным днем Рейнольдс безошибочно показал им дорогу, снующая взад и вперед фигура со склоненными плечами и удивительно легкой походкой среди серых мужчин с лопатами и заступами, которых сопровождали оператор и еще один человек с треногой и лампами.
Они по-прежнему ему не верили, Рейнольдс это видел. Для них это было всего лишь «не оставить ни одну дорожку неизученной, заглянуть во все углы».
Здесь! указал он.
Опять они обменялись этими взглядами, в которых были перемешаны веселье, досада и жалость.
Хорошо, ребята. За работу!
Они копали, не зная, что найдут. Но Рейнольдс знал, о, он очень хорошо знал. Здесь будет она, в изящном платьице, совершенно сыром и сгнившем, с грязью в красивых шелковисто-мягких светлых волосах, в ноздрях и во рту. Но ее надо лишь немного помыть, вымыть нежно-нежно, и розовое фарфоровое тело опять проглянет под юбкой с оборками, и глаза со щелчком откроются, и появится прелестная, обаятельная улыбочка.
Как он узнал? спрашивали они его снова и снова.
И тогда он кричал:
Потому что это я ее сюда запрятал, вы, придурки!
Они пожимали плечами, или раздраженно смотрели, или спрашивали его, все ли у него в порядке с головой.
Как он узнал? спрашивали они впоследствии этого прихрамывавшего водителя автобуса, пожилого отца троих детей и члена баптистской Церкви, когда в конце концов его поймали.
Нет, он никогда в жизни не встречал Рейнольдса; насколько ему известно, Рейнольдс не преследовал его в тот роковой зимний вечер; нет, конечно, они не сообщникион всегда проворачивал такие дела в одиночестве.
Но как вы узнали? будет часто спрашивать Рейнольдса сэр Малькольм еще месяцы и годы спустя.
Но Рейнольдс не мог ему ответить; он сам не знал, как узнал.
Роберт Р. МаккаммонЧерное на желтом
Ты только глянь, Мейзи, там тачка, сказал стоявший у окна мальчик. Легковая. Шурует как наскипидаренная.
Откуда в такое время легковая? откликнулся Мейзи из глубины бензозаправочной станции. Туристы в такое время тут не ездят.
А вот и ездят! Иди глянь! Я ведь вижуна дороге туча пыли.
Мейзи издал губами мерзкий звук и остался на месте, в старом плетеном кресле, о котором мисс Нэнси сказала, что нипочем в него не сядет, не хватало еще задницу пачкать. Мальчик знал, что Мейзи вроде как клеится к мисс Нэнси и всегда приглашает ее заглянуть на стаканчик холодной кока-колы, но у мисс Нэнси есть дружок в Уикроуссе, так что ничего не получалось. Иногда мальчику становилось даже немного жаль Мейзи, так как деревенские мужики не особенно любили с ним водиться. Это, скорее всего, оттого, что Мейзи, напившись, всегда кривится, а осердившись, становился занудлививым и злобным, а пил он всегда, особенно субботними вечерами. К тому же от него чересчур несло машинным маслом и бензином, а спецовка и кепка вечно были грязными от пятен.
Иди, иди, глянь, Мейзи! настаивал мальчик, но тот потряс головой и не двинулся с местаон смотрел по маленькому портативному телевизору бейсбольный матч с участием «Зверь-Парней».
Но, что ни говори, а машина все-таки была; за ней тянулось облако пыли. Впрочем, мальчик увидел, что ее нельзя было назвать «легковой», в полном смысле словапо проселочной дороге ехал фургон с боками, отделанными деревом.
До знакомства с проселочной дорогой он был белым, но теперь весь порыжел от глины, его ветровое стекло было заляпано мертвыми насекомыми. Нет ли среди них ос, подумал мальчик. Ведь на дворе осиный сезон, подумалось ему, потому они теперь просто повсюду.