На первый взгляд колесики казались темными, но в солнечном свете или в свете свечи оказывалось, что они разноцветные, и, если раскрутить их пальцем, разные цвета, вращаясь, создавали удивительные комбинации, ошеломительные для глаза. Небольшой поворот любого из колесиков менял окончательный цвет. Тангейзер считал, что с изменением скорости их вращения, а также скорости их вращения относительно друг друга само время расчленяется на бесконечно малые частицы. Более того, общий характер видения зависел от источника освещения: чем ближе к пламени свечи, тем ослепительнее краски. Дым от свечи, яркость солнечного света, плотность воздуха в данный моментвсе эти составляющие, меняясь сами, меняли картину изменяющегося мира. И когда колеса останавливались и рукой случая слагалось определенное сочетание цветов, на миг возникал кусочек, вырванный из полотна вечности. Короче говоря, внутри этого «магического кристалла» была заключена модель космоса, уменьшенная копия могучего потока, самой судьбы.
Иногда Ампаро не видела ничего, кроме прекрасных красок, иногда же удивительно ясные образы заполняли ее разум. Иногда она слышала голоса ангелов. Никому не дано знать будущее, Ампаро и не претендовала на это. Среди бесконечного ряда вещей однажды могут промелькнуть и те вещи, которые непременно произойдут. Лишь вероятность она высматривала в этом водовороте. То, что лежало, дожидаясь, в плавильном тигле того, чего еще не было. Именно это, как ему казалось, Ампаро, пусть и инстинктивно, улавливала.
Пока он доехал до северных ворот, спустилась ночь. Ему навстречу, громыхая по дороге, катилась в последнем свете сумерек двухколесная повозка. Возница был в шлеме и нагруднике, под его сиденьем поблескивало дуло мушкета. Когда экипаж проезжал мимо Тангейзера, молодой человек с крысиной физиономией поглядел на него из-под шляпы священника. Тангейзер тут же выбросил его из головы. Он миновал стражника в воротах, проехал через весь город. Последняя суматоха, обозначающая завершение дня, уже улеглась, улицы быстро опустели. Он ехал вдоль берега к «Оракулу».
Этим вечером он как следует напьется и утолит свою похоть с Даной. Наверное, подумал он, подобное поведение не слишком галантно, ведь это Ампаро и леди Карла воспламеняют его воображение. Но такова жизнь. Ему было интересно, как каждая из них будет вести себя на пике любви. Неистовство, с каким Карла терзала свою виолу, до сих пор не отпускало его. Кроме того, она явно обладала светлым разумом и таким эротизмом, какого он до сих пор не встречал. Он представил, как освобождает ее от алого шелкового платья, хотя и сомневался, что она согласится на такого, как он. Ее единственный романтический опыт закончился наказанием и позором, изгнанием и лишением всего, что она любила. Титул обрекал ее на неволю. Но все равно ему пришлось поерзать в седле, чтобы освободить место для члена.
На воде было темно, если не считать желтых лужиц света от корабельных фонарей. Только что взошедшая над морем луна еще вчера была полной. В сотне ярдов стоял «Оракул», а у его дверей собралась толпа любопытных. Тангейзер остановился. Позади толпы он заметил поблескивающую в свете факелов пару стальных шлемов. Шлемы принадлежали вооруженным людям. Городским стражникам. Толпы обычно собирались поглазеть на несчастье. В таверне убийство? Хотя до сих пор ничего такого не случалось, спасибо Борсу, но это было вполне возможно.
Затем Тангейзер услышал крик боли.
Он был заглушён стенами и расстоянием, но различался достаточно явственно. Страх сжал его внутренности. На верхнем рубеже боли, о каком объявлял заглушённый крик, голоса большинства людей звучат одинаково.
Но Тангейзер знал, что это кричит Сабато Сви.
Он спешился и повел Бурака в проход между свечной фабрикой и канатным двором. За рядом построек, выходящих на доки, тянулся лабиринт лавок, телег, складов и конюшенвсе это в полном беспорядке располагалось в кривых переулках, немного шире разворота его плеч. Он пробирался в темноте, прорезанной полосами лунного света. Бурак тихо ступал вслед за ним. Когда Тангейзер подошел к задней стене своего склада, он услышал еще один крик, на этот раз более пронзительный: в нем звучали ужас и отчаяние.
Сабато Сви пытали.
Бурак понимал, что хозяин расстроен, и сочувственно раздувал ноздри. Тангейзер кашлянул, проталкивая застрявший в горле комок. Он привязал Бурака к железному крюку в стене и ободряюще похлопал его. Раскатал голенища высоких кожаных сапог, чтобы защитить бедра и пах, и достал меч. Он сделал шаг к складу, крыша которого вырисовывалась черным прямоугольником на фоне звездного неба. Тангейзер застыл, подчиняясь одному лишь природному инстинкту. До него не донеслось ни звука. Но сквозь вонь переулка пробивался запах пота и кожи, которые принадлежали не ему. Вздохнула лошадь. Он закрылся ладонью от звездного света и уставился в темноту. Контур огромного человека виднелся там, на более светлом фоне стены. Тангейзер сделал еще шаг вперед. Запах был явственный. Он окликнул шепотом:
Борс!
Контур шагнул в сторону, по-крабьи, бочком, и кинулся к нему. В двух шагах от Тангейзера возник арбалет, нацеленный ему в грудь. Тангейзер застыл, готовый ударить, если только его догадка окажется неверной. Появилось лицо Борса. Он прижал арбалет к бедру, направив стрелу в небо. Лицо его в сером свете было мрачно. Он понизил голос, но не смог унять прорывающуюся в нем дрожь.
Городская стража. Двое снаружи, четверо внутри. В кирасах и шлемах. Две аркебузы и пистолет в помещении.
Мы их знаем?
Борс покачал головой.
Они не из нашей части города. Их привел тощий инквизитор с «Куронна».
Тангейзеру показалось, что до него донеслось позвякивание колес, заставляющих Вселенную вращаться. Это один из тех моментов, когда человек видит: вся конструкция его честолюбивых замыслов обнажилась и оказывается, что это бордель, выстроенный на песке; один из моментов, когда стрелка компаса ломается, все часы внезапно застывают и два будущихвоображаемое и то, что сейчас разверзлось под ногами, раз и навсегда расходятся в разные стороны.
Чего им нужно? спросил Тангейзер.
Я вылез из погреба уже под конец. Они искали тебя.
А Сабато?
Он начал спорить с ними, отпустил на их счет какую-то шуточку, и они сбили его с ног. Юный Гаспаро воспринял это близко к сердцу. Рот Борса дернулся. Они застрелили его на месте.
Тангейзер ощутил, как что-то впивается ему в щеку изнутри. Это оказались его собственные зубы.
Я стоял, опустив голову, сказал Борс. Когда полиция начала выгонять всех из таверны, я смешался с толпой. Никто меня не выдал.
А Дана? Девочки?
Я оставил их в полной безопасности у Вито Куорво, а потом вернулся.
Еще один пронзительный крик донесся до них. Борс поморщился.
Где теперь эти сволочи? спросил Тангейзер.
Они обыскали здание, а потом собрались в таверне. Сзади вход свободный.
Инквизитор один из четырех?
Борс кивнул.
Внутри трое полицейских, один из них капитан. Нужно быть осторожнее, чтобы не всполошить тех двоих, которые остались снаружи.
Ну, пару криков они отнесут на счет несчастного Сабато. Нельзя допустить ружейной стрельбы. Тангейзер указал на арбалет. Рука тверда?
Тверда как скала!
Борс положил арбалет на сгиб локтя и выудил из куртки огарок свечи длиной в три дюйма. Отцепил от пояса небольшую железную плошку, открыл крышку с отверстиями для притока воздуха. Внутри светился горячий уголек.
Инквизитор и пять стражников, размышлял вслух Тангейзер. Нас, видно, считают за таких злостных преступников, что хуже и не бывает.
Лицо Борса и так было серым от осознания этого факта.
Если мы сейчас сбежим с тобой вдвоем, сказал Тангейзер, сомневаюсь, что они станут гоняться за нами по всем проливам.
Если бы мне кто-нибудь сказал, что я буду рисковать своей грязной шеей ради спасения какого-то жида, я рассмеялся бы ему в лицо. Борс выдавил улыбку. В любом случае, я тебе не верю.
Тангейзер хлопнул его по спине. Борс зажег свой огарок от уголька в плошке. И в свете этой свечи они проскользнули в «Оракул».
* * *
Тьма внутри таверны стояла кромешная, без свечи они бы опрокинули что-нибудь. Тангейзер пробирался через остатки товаров, пока не нашел связку метательных копий, насаженных на древки. Он перерезал веревку, которой они были увязаны, убрал меч в ножны, взял три тонких копья: пятифутовые ясеневые древки с острыми наконечниками. Проверил их на сбалансированность. С небольшого расстояния их удар смертелен, как выстрел мушкета, и при этом совершенно беззвучен.
Они пробрались из задней части склада в часть, занятую таверной. Из дверного проема, лишенного двери, на пол хлынул свет лампы. Вместе с ним полилась взволнованная тирада, голос экстатически звенел от ненависти. Тангейзер услышал слово «еврей», выкрикнутое так, словно оно само по себе оскорбление, которому нет равных. Сабато разразился проклятием, которое перешло в крик агонии. Потом его голос что-то заглушило, и вместо него послышался придушенный утробный хрип. В животе у Тангейзера все сжалось, ноги так ослабли, что он начал опасаться, как бы они его не подвели. Он ощутил, как к горлу подкатывает тошнота, чего не было уже давно. Он напомнил себе, что это вполне естественно, начал дышать глубоко и ровно, и тошнота прошла. Борс задул свечу и взял наизготовку свой арбалет. Тангейзер подкрался к дверному проему и заглянул внутрь.
Он увидел двух стражников и их капитана, экипированных, как описал Борс. Капитан, пухлый как куропатка, стоял, упершись руками в бока, и глядел в альков. Из алькова доносились стоны Сабато. Тангейзер не видел ни Сабато, ни священника. Из двух стражников один стоял между пустыми столами на козлах, на полпути к входной двери. Его аркебуза висела за плечом, в руках он держал дымящий запальный фитиль. Второй сидел на скамье, зажав коленями длинное ружье, и пил из ковша. Тангейзер решил, что расстояние до первого полицейского шагов девять, а до второго не больше пяти. Он вернулся назад, жестом, с помощью большого пальца, изобразил, будто пьет, потом навел указательный палец на Борса. Борс мельком взглянул на всю сцену и вернулся. Кивнул Тангейзеру.
Из алькова доносился дрожащий голос.
Кровь и обрезание! Сколько добрых людей ты довел до нищеты своими грязными интригами и ложью? Где твое золото, еврей? Золото, которое ты украл у нас, у тех, кто выказал тебе столько христианской доброты! У нас, тех, кто позволил тебе жить рядом с нами, словно бы ты был человек, а не шелудивый пакостный пес! Какой дьявол принес тебя в нашу страну? Не Бог создал твое вражеское отродье! А золото, жид! Золото!
Тангейзер взял метательное копье в правую руку, зажав в левой еще два. Он кивнул Борсу и сделал два быстрых шага внутрь таверны. Когда он ставил ногу на пол и рука с копьем уже проходила мимо уха, он услышал щелчок арбалетной тетивы за спиной, а следом и свист стрелы. Стражник вскрикнул, когда копье проткнуло его пониже нагрудника и вошло в кишки. Наконечник копья проткнул его насквозь, выйдя парой футов ниже, и он упал под козлы, где принялся извиваться, корчиться и стонать, как это обычно делают пронзенные копьем умирающие животные. Тангейзер взял в правую руку второе копье и повернулся к капитану, который вытаращился на него, слишком потрясенный, чтобы испугаться. Тангейзер сделал шаг. Капитан зашарил короткой рукой по поясу, но его пистолет представлял не большую угрозу, чем вылетевший в панике из его зада неприличный звук.
Подумай о жене, посоветовал Тангейзер. Подумай о детях.
Капитан послушался, и остатки его боевого духа испарились. Тангейзер приставил наконечник копья к его горлу, потом развернулся и перебросил Борсу лишнее копье. Затем он вытащил пистолет из-за пояса капитана. Великолепное оружие, снабженное самым новым испанским колесцовым механизмом, красивая вещица, выдающая тщеславие ее обладателя. Тангейзер сдул с полки порох и сунул пистолет обратно за пояс капитана. Он осмотрелся и увидел юного Гаспаро. Гаспаро лежал на спине рядом с лестницей; в его груди зияла окровавленная дыра. Мальчик был верен им и умер за них. Тангейзер подавил жуткий приступ гнева, прежде чем снова посмотреть на капитана. Кадык капитана дернулся под приставленным к нему наконечником копья, когда он попытался восстановить хотя бы тень своего прежнего авторитета:
Мое имя
Тангейзер ударил его по щеке тыльной стороной ладони. Тяжелое золотое кольцо распороло капитану щеку до кости.
Оставь себе свое имя, сказал Тангейзер. Мне от него нет пользы.
Капитан захныкал и зажмурил глаза. Тангейзер бросил взгляд через плечо. Второй стражник валялся на козлах. Его лицо и борода блестели, как глазированные, от запекшейся крови. Стрела арбалета вошла над глазом и впилась так глубоко, что оперение наполовину ободралось об кость. А тот стражник, что стал жертвой Тангейзера, лежал, сжавшись и задыхаясь на каменных плитках пола, в ожидании приступа боли, такой чудовищной, что он больше не осмеливался ни двинуться, ни закричать, едва смел дышать. Тангейзер развернулся лицом к алькову. Священник стоял, глядя в пол, словно надеясь, что таким образом он может сделаться невидимым.
Тангейзер посмотрел на Сабато Сви.
Сабато сидел в знаменитом кресле Тангейзера. Челюсти распялены железной грушей, засунутой ему в рот. Из ее узкой части торчал ключ винтового механизма, увеличивающего размер груши, чтобы причинить жертве еще более сильную боль. Тангейзер опустил взгляд. Руки Сабато были прибиты гвоздями к подлокотникам кресла. Тангейзер поглядел в его черные глаза и увидел, что из его души успели что-то вырвать. Что-то такое, в поисках чего можно провести всю оставшуюся жизньи так и не найти. Пытка всегда отнимает это.
Тангейзер посмотрел на Гонзагу.
Ты, поп, бросил он ему, вынь эту гадость у него изо рта.
Гонзага не посмел поднять головы.
И если я услышу от него хотя бы вздох, продолжал Тангейзер, ты за это заплатишь.
Гонзага нащупал распятие на четках «священного розария», которыми была подвязана его ряса, и забормотал какую-то чепуху на латыни. От этого жеста разум Тангейзера залило волной белой ярости. Он прошел через комнату. Копье скользнуло вниз по сложенным в кольцо пальцам. Когда он подошел к Гонзаге вплотную, испуганный инквизитор наконец осмелился поднять голову.
Сжальтесь, ваша светлость! прохрипел он. Сжальтесь во имя Христа!
Тангейзер ударил копьем в подъем левой ноги священника. Гонзага завопил и потянулся к древку. Тангейзер вырвал у него распятиеи черные бусины четок дождем посыпались на пол. Он заглянул в два водоворота неизбывного ужаса, в которые превратились глаза инквизитора на побелевшем лице. Поднес к ним распятие. Плюнул на крест, забрызгав слюной искаженную физиономию Гонзаги.
Гордишься своей жестокостью, верно, святой отец? Он швырнул распятие на пол. Это еще пустяки. Я тринадцать лет был турком.
Он навалился всем весом и загнал наконечник копья еще глубже в ломающуюся кость стопы. В легких Гонзаги не осталось воздуха, чтобы закричать, да и сил на крик тоже не было. Его рот широко раскрылся без всякого звука. Дрожащие губы налились кровью.
Тангейзер схватил его за горло.
Ты еще даже не начал понимать, что такое жестокость. Но сейчас ты поймешь.
Он крутанул копье, высвобождая его, и загнал во вторую стопу Гонзаги. Гонзага начал валиться на колени. Тангейзер удержал его в вертикальном положении. Древние учат, что, совершая злой поступок, человек принижает себя до уровня своего врага. Тангейзер никогда не соглашался с этой философией. Он снова загнал копье глубже и почувствовал, как боль поднимается пузырем по дыхательному горлу, сжатому его рукой. Глаза священника закатились. Показав белки, он издал булькающий звук. Внимание Тангейзера отвлек болезненный стон со стороны кресла. Он обернулся.
Он посмотрел на Сабато Сви и увидел ужас в его глазах. Он понял, что над комнатой висит завеса смертельной угрозы и онединственный ее источник. Тангейзер выдернул копье и протащил вопящего священника через комнату. Гонзага поскользнулся на собственных кровавых следах и упал на пол к ногам капитана. Тангейзер положил копье на стол. Посмотрел на Борса.
Борс засмеялся и спросил:
Когда же настанет моя очередь?
Тангейзер подошел к Сабато. Принялся осторожно вертеть ключ груши, пока она не сложилась до такого размера, чтобы ее можно было вынуть изо рта, не причиняя лишних страданий.
Прости меня, сказал Тангейзер.
Сабато подвигал челюстью и выплюнул кровь. Он был белым от потрясения и, хотя в нем не было ожесточенности, сидел такой же жесткий, как и гвозди, которыми он был приколочен к креслу. Тангейзер осмотрел гвозди. Их плоские головки торчали в двух дюймах над кистями Сабато.
Ты не мог бы подождать еще немного, мой друг? Мы все еще в опасности.