Во сне скала переходила в лес, из которого выступало сказочное дерево. Его кустистые ветви тянулись к бездонному небу, и в листве шумели птицы. Дерево цвело. Лепестки розовыесловно рассвет. Белыебудто молоко. Желтыекак робкое весеннее солнце, и голубые, напоминающие едва сломанный лед на ручье. Дерево смотрело на Рацлаву лицом могущественной женщины, и не так, как глядел безжизненный Шестиликий столп. Это была древесная колдунья. Ветвиее руки. Перекрученные, уходящие в землю корни, обездвиженные ноги. В листве-рукавах чирикали птицы.
Рацлава боялась этого сна. Бледная и босая, она стояла на скале, и через пару шагов от нее на камень наползал чернозем. Девушка попыталась вернуть себя в шатер, где слышались пение цикад и чужое посапывание, но сон держал цепко.
Кёльхе Отпусти меня, Кёльхе
Древесная колдунья, которая казалась еще больше, чем была в настоящем, повела руками-ветвями. Птицы порхали над цветами и щелкали клювами из густой кроны. Лубяные губы Кёльхе распахнулись, а глазакак хорошо, что Рацлава не видела ее светло-серых, как талый снег, глаз, полоснули воздух, будто ножплоть.
Отдай, зашипела листва. Воз-зврати, воровка, то, что украла, воз-зврати.
Без-здарность, раздался клекот в птичьих клювах. Воровка, воровка! С-святотатс-ство, предательс-ство, из-змена
Молчала одна Кёльхе, плавно шевеля ветвистыми руками. Рацлава зажала уши, когда ветер, поднимаясь с ее корней, просвистел: «с-свирель, с-свирель».
Сон отшвырнул ее на несколько лет назад. Рацлава осязала седые, вплетенные в кору волосы древесной колдуньи, аромат весенних цветов, реки под обрывом, несущие холодно-пряную воду к холму, где ходили стада пастуха Вельша. Чувствовала и кружевное оперение птиц Кёльхе, прохладу их зрения и остроту голоса.
Мгновение, и сон сменил ее платье на исподнюю рубаху, щекочущую лодыжки. Рацлава начала пятиться спиной, спотыкаясь о камни, но не отнимая ладоней от ушей. К ней подлетели птицы и начали трепать ее косы, вырывая из своего нутра: «Воровка! С-свирель!». Ветер лизал проросшие руки колдуньи.
И тогда Кёльхе закричала.
Это был не визг женщин, в чьи дома зашли каменные воины. Не стон матерей, чьих детей сбрасывали со скал в заливы. Не плач вдов, не рев сирот. Это был нечеловеческий, хрустально-пронзительный крик, от которого разбивались фьорды. Мучительный. Чудовищный. Предсмертный. Птицы рванулись к небу и скрылись в тумане. Кора на теле Кёльхе начала лопаться и выворачиваться. Из порванных жил потек древесный сок. Цветы облетели, и ветер швырнул Рацлаве мертвые лепестки. Стиснув голову, девушка отступала и отступала, пока ее нога не соскользнула в пропасть.
Рацлава падала со скалы медленно, в негаснущем дребезге последнего вопля.
Она очнулась на смятых простыняхрубаха задралась выше колен. В шатре пахло утренней сыростью. Сладковатой росой, вчерашним костром и илистой рекой. Рацлава сжала свирель и, не отпуская ее, сползла со шкур. На ощупь, запутавшись в чужой постели, перетрогав почти весь шатер изнутри, чудом не наступив на Хавтору, она вышла наружу.
Это было раннее утро, многие еще спали. На голубом небе стыли облака, веяло туманом и кристально-чистым сентябрьским морозцем. Пальцы Рацлавы свело жгучим желанием играть. Сейчаси играть до горячей, соленой крови.
У входа сидела Совьон и точила кинжал.
Здравствуй, сказала Рацлава хрипловатым голосом. Пожалуйста, отведи меня к реке.
Ее босая ступня опустилась на мелкие приречные камешки, которыми был усыпан весь склон оврага. Придерживая подол, очень аккуратно, Рацлава начала спускаться. В какой-то момент она все-таки оступилась и прежде, чем ее подхватила Совьон, попыталась уцепиться рукой за откос. Но нащупала только все те же камни, покатившиеся под ее пальцами. Ладонь заныла: будет еще одна ссадина, такая же, как на подбородке. Для слепой у Рацлавы слишком тонкая кожа.
Вода, лизнувшая ее ноги, была обжигающе ледяной. Стиснув зубы, Рацлава двинулась вперед. Совьон стояла на скате повыше нее и наблюдала взглядом охотника. Девушка не знала этого, но у нее проскользнула озорная мысль о побеге. Сколько шагов она сумеет сделать до того, как Совьон схватит ее за косы? Два? Один?
Река уже плескалась у ее бедер. Рубаха намокла и отяжелела, и, потянув за кожаный шнурок, Рацлава подняла свирель. Пальцы свело знакомой болью. Девушка давно разложила ее на ощущенияэто была сладкая, немеющая, бесконечная боль. Зажав одно отверстие указательным пальцем, Рацлава наполнила дыханием белую косточку, украшенную витиеватой резьбой, и над рекой потянулся первый звук.
Единственная нота, нить в полотне, которое она может выткать. Но Рацлава быстро поняла, что переоценила себя. Ее руки до сих пор были слишком слабы. И наточенная, напряженная, звенящая струна обнаженного звука повисла в тумане над оврагом. Что Рацлава может с ней сделать? Заставить ее надуть парус драккара? Или обернуть ей шею невесты, сидящей на пиру рядом с нелюбимым? Или превратить струну звука в колесо вёльхи, прядущей судьбу? Тысячи нитей и сотни историй. Играй, играй!..
Липкие капли крови сорвались в воду.
Рацлава взяла вторую ноту, выше, чем первую, и покачнулась вместе с речной волной. «Не смогу, поняла она. Не сейчас». Свирель выскользнула из пальцев, упруго отозвался шнурок. Два звука таяли над ее головой. Так Рацлава и стояла по пояс в реке, по глади бежала рябь, и мягкие водоросли колыхались у ее щиколоток. Зайти глубже, чтобы умыться, она не могла.
Когда затих последний звон, Совьон подала голос.
Довольно, отчеканила она. Выходи, а не то окоченеешь.
Рацлава согласилась, отошла назад и ухватилась пухлой, в расползшихся лоскутках ладонью за твердую, чуть шершавую руку воительницы. Та рывком выдернула ее на берег. О свирели не сказала ни слова.
Свежая кровь на пальцах, зато процедила она. Драконья невеста нашла терновый куст?
Рацлава промолчалахолод набросился на нее с новой силой. Тело скрутило, как в судороге. Губы и ногти мгновенно посинели, но Совьон расправила черный шерстяной плащ. Укрывая Рацлаву, воительница заметила, что из-за отяжелевшего подола рубаха оттянулась и обнажила кусочек спины. На белой коже розовели точки давно заросших шрамов. Это могли быть следы от веток в чаще. От случайно подвернувшихся обточенных колышков. Выправленный угол стола, острые щепы, да даже чьи-то стрелы. Но Совьон, воронья женщина, узнала эти отметины. Она отличила бы их от любых других.
Ниже шеи Рацлаву били птичьи клювы.
Хмель и мёдI
И истаяла, как тень,
И лежит в могиле.
Помнишь, у ограды хмель
Люди посадили?
Позже Рацлава вспоминала, что это были лучшие дни пути. Караван еще ехал вдоль черногородских рек и густых лесов: пахло хвоей и ежевикой, липой, сырой землей. С Рацлавы сняли дорогое, неудобное в походе платье и нарядили в мягкую рубаху и тукерские шароварытакие же, как у Хавторы. Только сшиты они были из теплой северной шерсти и стоили дороже старой рабыни. Ее головное покрывало сменили на тонкий платок, спускавшийся ниже плеч, а поверх него надели округлую шапочку, по низу подшитую мехом. Но главноепальцы Рацлавы зажили так, что она наконец-то смогла играть. Хотя девушка предпочитала слово «ткать».
Весь мир для нее состоял из нитей. Нити леса, воды, запаха ежевики, конского топота. Они тянулись по воздуху, путались, тонко звенелибери их, Рацлава, пропускай сквозь свирель и тки музыку. Но из самых нежных, горячих, певучих нитей-струн состояли люди. Рацлава не умелапока не умела, как думала она сама, ткать из людей. Кёльхеда. Она из любого человека вила веревки, могла заставить его станцевать, утопиться, поджечь свой дом, положить к ее корням сердце любимого. Сколько ходило сказок про таинственных певцов, способных завладеть человеческой волей, и все они были стары, словно мир. Рацлава научится. Придет день, и она научится, как научилась всему, что умеет сейчас.
Если не можешь вытянуть из человека струну, то хотя бы дотронься до нее. Пропусти сквозь пальцы, погладь, сожми. И человек поверит, будто играешь о нем, для него. Захочешьзасмеется, захочешьзаплачет. Но Рацлава встречала разных людей, и нити у них были разные. Чтобы развеселить дочку землепашца, свирель забирала лишь несколько капель крови. Чтобы заставить рыдать старого воеводу, Рацлава изрезала себе все руки. А у некоторых людей струны были такие острые и жесткие, что, казалось, приблизьсяи отсечешь себе фалангу.
Но Рацлава научится. Так же, как научилась ткать из мышей и птиц. Более тогоона умела раздвигать струны, из которых они состояли, и занимала их место.
Караван ехал мимо рек и лесов. Тело Рацлавы сидело в повозке и наигрывало тихую песнюХавтора сказала, что она напоминает ей монотонную дробь степных барабанов. Но Рацлава не слышала. Ее бельма закатились, окровавленные пальцы передвигались сами, а душа летела в теле дикой утки. Над людьми и телегами, вдоль запахов липы и хвои.
Благодаря таким полетам она лучше ощущала цвета и ароматы. Зрение, настоящее, полное зрение ей не давалосьпока. Однажды, Рацлава надеялась на это, она сможет целиком влиться в чужое тело. Подчинит себе кости, сухожилия, языки глаза. И, боги, великие ее боги, она сможет видеть. Но сегодня девушка, соседствуя с душой утки, расплавляла крылья на лентах запахов, скользила по восточному ветру и ныряла в воздушных потоках. И как же ей было хорошо.
Рацлава понимала, что после этого полета она не сможет играть весь следующий день. Играть в полную силучтобы свирель резала ее пальцы и пила тягучую кровь. Без жертв для Рацлавы не существовало настоящей, волшебной музыки. Ярких полотнищ историй, чужих смеха и слез. Она могла посвистывать, словно пастушонок на дудочке, и кожа ее оставалась целатак она играла за ночь до Божьего терема и так она будет играть, если снова разрежет себе руки до мяса. Но это не то. Это не сила древесной колдуньи Кёльхе и певцов древности.
Рацлава в теле утки не могла полностью управлять крыльями. Птичья душа теснилась где-то около и ограничивала ее простор. Ничего, ничегосегодня девушка довольствовалась и этим. Но сердце Рацлавы сладко щемило при мысли, что когда-нибудь она сумеет упорхнуть к льдистым морям. К пескам, что лежат на юге. Оставит под собой другие обозы и отряды, идущие на войну, услышит незнакомую речь и впитает в себя сотни, нет, тысячи новых запахов. А сейчас Рацлава взмыла над верхушкой ели и, подчинившись утке, гортанно прокричала. Обогнула деревья и прочертила в высоте круг над караваном.
В средней повозке сидело ее тело, мягкое, как пух, и белое, как молоко. Рядом ехали людидля нее они были не больше кровавых подтеков на рукавах. Птичье тело лучше переносило сентябрьский морозец, и Рацлава совсем не ощущала холода. Воздух приятно всколыхнул узорные, бурые с рыжим перья, и душа утки испуганно зашевелилась: птица захотела вернуться к реке. «К реке так к реке», согласилась Рацлава, но в это мгновение, спустившись ниже по ветру, она поймала две дорожки удивительных запахов. Они исходили от двух молодых мужчин, пустивших своих коней лихим бегом и опередивших весь караван.
От первого веяло медом и хмелем, лисьим мехом и осенней листвой. От второгогнилой осокой и тленом. Будь у Рацлавы нос, а не клюв, она бы сморщилась. Ее так заинтересовали эти запахи, что, пересилив душу утки, девушка нырнула вниз. Но, упустив птичье горло, ей пришлось прокричать во второй раз. Рацлава не понимала, что в руках у обоих мужчин были луки, и тот, что будто бы гнил изнутри, спустил тетиву.
Стрела пробила горячее птичье сердце. Кровь залила светлую грудку, а нутро разодрало кряканьеРацлава поняла, что падает.
Когда она очнулась в своей повозке и в своем теле, то согнулась от страшной боли. Она обвила себя руками и часто и испуганно задышала, к ужасу Хавторы, еще несколько минут не откликаясь на свое имя.
Закат в тот день был бархатно-оранжевый. Темнеловязкие сумерки наползали на леса и расставленные походные шатры, чернили небо, оттеняя пляшущие языки пламени. Медно-рыжие, как тугие косы, змеящиеся по могучим плечам Тойву, сидевшего рядом с Оркки Лисом, одна ладонь лежала на колене, вторая поднесла чарку к губам. Сам Оркки Лис смеялся над какой-то шуткой и поглаживал остроконечную пшеничную бородку. Злой горячечный Скали, очень худой, с черными волосами и усами, с глазами как две пробоины, скалил зубы и почти не притрагивался к еде. Гъял жевал табак, Безмолвныймясо. Вис и Корноухий играли в ножички.
Если подумать, отвернувшись, Лутый мог подробно рассказать, чем занимался каждый из дюжины воинов, собравшихся за их главным костром подле предводителя. Лутый цепко высматривал даже тех, кто находился в его «слепом пятне». Это получалось непроизвольно и невероятно быстро. Одно мгновениеи он уже все охватил. Его единственный глаз был острее и внимательнее, чем пара здоровых у многих воинов.
Следующая шутка, развеселившая Оркки Лиса, принадлежала Лутому, расположившемуся по его правую руку. Оркки даже несильно потрепал юношу за ухо, а тот, склонив голову и рассмеявшись, положил в рот былинку.
Острый язык у тебя, парень, ох острый.
Конечно.
Уж куда ему до языка Скали? Так, он вынул стебель, былинка перед ножом.
Сухой черноглазый Скали, с волосами до середины шеи, вьющимися и сальными, скривил губы. Будто улыбнулся, жутко и страшно. Но Лутый только хохотнул, и на его правой щеке выступила ямка. Он может говорить все, что захочет, если решит, что другие сочтут это забавным. Кроме него, со Скали никто не водится, и тот, как бы ни был суров, не решится потерять единственного приятеля. Говорили, что у Скали не слюна, а яд, до того он был вечно зол и всем недоволен. А Лутый Лутыйлюбимец Оркки Лиса, хмель и мед. Он весел и словоохотлив. Изжелта-русые волосы падали ему на лоб в россыпи мелких веснушек, лукаво поблескивал правый медово-карий глаз. Левый вместе с почти половиной лица закрывала широкая грубая повязка. Лутому было двадцать лет, но Оркки Лис уже ценил его за внимательность, остроумиеи хитрость.
Когда Тойву вытирал усы тыльной стороной ладони, к их костру тихо подошла Совьон, воронья женщина. Она села на колени, оказавшись за правым плечом предводителя. И после того как мужчины удивленно замолкли, произнесла зычно и невозмутимо:
Мне нужно с тобой поговорить.
Тойву наморщил лоб.
Так говори.
Нет, не дрогнув, обрубила Совьон. Наедине.
Оркки Лис длинно выдохнул и тут же потянулся за чаркой.
Смотрите-ка, к нам пришла подстилка, прошипел Скали так, чтобы его слышал один Лутый, но в это же мгновение встрепенулся ворон Совьон. Скали недолюбливал всех людей, а особенноженщин. Высокогорница Та Ёхо была для него «дикарской шлюхой», драконья невеста«жирной мерзостью, где только отъелась», ее рабыня Хавтора«степняцкой каргой». Однако самую лютую ненависть он питал к Совьон. Для нее он ежедневно придумывал новые оскорбления.
Лутый закатил глаз.
У меня нет секретов от моих людей, возразил Тойву.
Совьон, не изменившись в лице, повторила не то просьбу, не то приказ, хотя приказывать она не имела никакого права.
Боюсь, это слишком важно.
Да никого она не боялась. Ни богов, ни духов, и уж тем более злого Скали. Взглядом, которым ее одарил Тойву, можно было рубить щиты.
Надеюсь, настолько важно, чтобы ты сумела объясниться перед моими воинами, жестко вытолкнул он. Совьон не собиралась объясняться, но Тойвупредводитель, а онаподчиненная, и стержень у него внутри был не слабее ее.
Я прошу прощения. Она склонила голову и сложила руки на груди. Тогда Тойву поставил чарку, поднялся и, поведя подбородком, сделал знак Совьон. Женщина послушно ушла с ним за шатер.
Ну дела, протянул Оркки Лис и сплюнул на траву. Лутый, положив локоть на поднятое колено, задумчиво потер большим пальцем уголок рта. Он не любил, когда что-то ускользало от его ушей и глаза. Юноша откинулся назад. Позднее следует выяснить, о чем был разговор, Оркки захочет знать. Обязательно захочет. Но пока
Лутый прикрыл глаз и поправил зажатую зубами былинку.
Ночь наступила быстро. Люди укрылись в шатрах, погасив большие костры, остались только факелы и огни для сторожевых. В воздухе повисли стрекот цикад и лошадиный храп.
Этой ночью Лутый был в дозоре, но, как обычно, не смог долго высидеть у крохотного костерка. Он весело-терпеливо слушал, пока седой Крумр говорил о своей дочери Халетте, на которой мечтал его женить. Сам полушепотом рассказал пару забавных историй, но, поняв, что тепло клонит его ко сну, вызвался осмотреть лагерь. Ноги увели Лутого от повозок, понесли вдоль шатра драконьей невесты и женщин, заставили обогнуть ряд маленьких палаток и привязанных коней. Все было мирно, и вскоре юноша оказался у густо поросшего склона, ведущего к реке. Спускаться Лутый не хотелнезачем, поэтому стоял по щиколотку в траве, вдыхая запахи тины и последнего клевера. За спиной потрескивали огни лагеря. Ветер шевелил пологи шатров. По веточкам хрустели знакомые шаги.