Ты сошел с ума, Витус. Я покачал головой, ибо не испытывал удовлетворения от того, что мой старый враг собственными словами вверг себя в такие бездны, как никто из инквизиторов прежде. Сошел с ума или зачарован. Я буду за тебя молиться.
С внезапной презрительностью он рявкнул:
Не нужно мне твоих молитв. Мой Богсо мною!
Тот, который умер? рассмеялся я. Как видно, не был он столь уж силен, если не сумел позаботиться даже о самом себе. Есть лишь один Бог, Витус, тот, молитвам к которому нас учат. Не помнишь разве слов: «Мучим при Понтии Пилате, распят, сошел с распятия, во славе принес слово и меч своему народу»?
Он воскреснет, сказал Майо с верой в голосе. Его глаза блестели безумием, и я знал, что не сумею его переубедить. Впрочем, это и не было моей задачей.
Нет, ответил я. Зато ты осознаешь свои заблуждения
Он покачал головой. Губы стиснуты, на лицеупрямство.
Дай мне закончить, поднял я руку. Скажи мне, видел ли ты когда-нибудь плод кокоса? Коричневый, продолговатый, в твердой скорлупе, растет на юге
Он кивнул, но явно не понимал, зачем я задаю такие вопросы и к чему веду.
Внутри той твердой скорлупыбесцветная жидкость, часто горькая, а то и гнилая. Но туземцы разрубают плод, выливают сок и очищают скорлупу. А потом вливают в нее вино либо воду и используют так, как мыкубки, я усмехнулся. Тытакой вот гнилой кокос, Витус. Но поверь мне, что наполним мы тебя родниковой водой чистой веры.
Витус вздрогнул, а в его глазах впервые мелькнул страх. Был он инквизитором, поэтому знал, что будет так, как говорю. Его прежние братья смиренно и с любовью растолкуют ему все ошибки, чтобы умирал, преисполненный славы Господней. С искренним сожалением, что некогда оступился и с презрением к себе когдатошнемутому, кто сошел с прямой тропы веры. Немногое тогда останется от грешного тела, но мы спасем его душу, чтобы вечно могла радоваться у небесного престола Господня.
Зачем ты делаешь это со мной, Мордимер? спросил он горько после минуты молчания, но я все еще видел страх в его глазах. Зачем ты вообще сюда приехал? Так сильно жаждешь отомстить за ошибки моей молодости? За ошибки, о которых и нынче жалею и за которые по сей день прошу прощения у Господа?
Я взглянул ему прямо в глаза.
Моя собака, сказал и увидел, что он не понимает или, скорее, не помнит, о чем говорю.
От этого сделалось еще больнее, поскольку выходило, что мое страданиелишь ничего не значащий случай в его жизни.
Я нашел бездомного пса, продолжил я спокойно. Лечил и откармливал. А ты нашел его и сжег, показывая нам, как следует подкладывать дрова, чтобы жертва не умерла слишком быстро.
В его глазах мелькнуло что-то вроде понимания.
Ты сдурел, Мордимер? спросил он тихо. Думаешь о собаке из своего детства? Ты, который замучил или приказать убить людей больше, чем в силах вспомнить?
Это крест, который несу я во славу Господа, сказал я. Но я никогда не убивал ради развлечения. Никогда не причинял страданий без должной причины. В чем провинился перед тобой тот пес, который любил меня, Витус? Ты завязал ему пасть веревкой, чтобы он не мог выть, но я видел, как он плачет, когда глядит на меня, не понимая, отчего я не спасаю его от боли.
Он дернулся к стене вместе со стулом, на котором сидел, но это было впустую. Я не собирался его бить, хотя когда-то лишь об этом и мечтал.
Я ухватился правой рукой за запястье левой, чтобы он не видел, как трясутся у меня руки.
Это было так давно, сказал Витус. Словно в другой жизни.
В саду своей памяти я ухаживаю за разными цветами. А размер наказания никогда не будет зависеть от времени, которое прошло после совершения преступления; не будет зависеть также и от позднейших поступков грешника.
Преступления? почти провыл он. Это была всего лишь собака!
Я кивнул, поскольку и не думал, что он сумеет понять.
Что ж, видимо, я невыносимо сентиментален, ответил и вышел к страже, чтобы забрали его.
Я же знал, что теперь могу уже позабыть, а из сада моей памяти исчезнет мрачный цветок, который так долго там рос.
Эпилог
Верма Риксдорф вздрогнула, напуганная, когда увидела, что я сижу на ее постели в ее спальне. Я усмехнулся одними губами.
Не нужно кричать. Я пришел лишь для короткого и совершенно приватного разговора.
Я ведь заплатила вам, сколько хотели, напомнила она негромко.
Закрой дверь.
Выглядела она точно так же серенько и бесцветно, как и во время первой встречи. Серые редкие волосы были собраны в высокий узел. Я отметил, как дрожат ее плечи. Это хорошо. В обществе инквизитора люди не должны быть высокомерны и уверены в себе.
Чем же я могу вам служить? спросила она, и оказалось, что голос ее тоже дрожит.
Информация, ответил я. Простая, ясная и честная информация.
Верма Риксдорф присела на табурет, осторожно, будто полагала, что вот-вот придется бежать отсюда сломя голову. Совершенно зря: во-первых, бежать ей было некуда, а во-вторых, я действительно не собирался ее обижать.
Слушаю вас
Люди часто приходят ко мне за помощью, сказал я. Но редко хотят, чтобы я занялся инквизиторским расследованием. Особенно когда дело касается их родных. И знаешь почему, Верма?
Она покачала головой, все время глядя на носки изношенных ботов.
Потому что инквизитор не должен отступать, столкнувшись с ересью. Независимо от того, кто его нанял. Ведь не нанимают пожарного, чтобы тот воспевал пожары, верно?
Она подняла взгляд, но по-прежнему не глядела мне в глазазадержала его где-то на высоте пряжки моего пояса. Кулаки сжала так сильно, что побелели косточки пальцев.
И знаешь, Верма, не только это удивило меня в задании, с которым ты ко мне пришла. Уже в Гевихте я понял, что местные инквизиторы не жаждут выяснять суть дела и вообще расследовать его. Совсем напротив: все желают спустить на тормозах. И было непонятно: то ли ты желала, чтобы я отправился в Гевихт пожар гасить, то лиразжигать.
Я не нарушила закон, почти крикнула она. Вы ничего не можете мне сделать!
Это правда, сказал я, хотя был это ответ лишь на первую половину ее утверждения. Ты оказалась доброй христианкой, и твой донос послужил нашему Господу и нашей Церкви. Но не хочешь ли ты меня просветить? Не хочешь ли сказать мне, зачем донесла на сестру и племянника? Для следствия это не имеет ни малейшего значения, так что считай это частным любопытством инквизитора.
Теперь она подняла взгляд и смотрела прямо мне в лицо. Были у нее красивые зеленые глазаединственная красивая черта в ее облике.
А Писание не говорит ли случайно: «Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня»? спросила она, и мне не понравилась насмешка, которую я услыхал в ее голосе.
Какую обиду она тебе причинила, а, Верма? спросил я, игнорируя ее слова. Чем заслужила такую судьбу?
Забрала у меня суженого, родила ребенка выдавила она из себя наконец и вцепилась пальцами в край табурета. А я была бесплодна, инквизитор. Поэтому мой муж волочился по борделям, называл меня бесплодной сукой. А у нее было все у нее был ребенок а женщина женщина Так и не договорилатяжело дышала, лицо ее превратилось в отвратительную маску. Женщина без ребенкалишь насмешка
Я покивал, потому что наконец понял. И то хорошо, что дело не в золотом колечке или оброненном в детстве ругательстве. Потому что и такие вещи люди умудряются запомнить, и по таким причинам порой доносят на своих родных в Инквизиториум.
Но в этом случае, слава Богу, даже грех зависти дал прекрасный урожай.
Понимаете меня? Понимаете?
Я кивнул. Я понимал ее, а она, подобно всякому грешнику, искала именно понимания. Но это не означало, что я оставлю дело так, как оно завершилось. Коль была она орудием в руках Господа, Господь всегда найдет способ ей помочь. Я жене намеревался.
Спасибо за объяснение, Верма. И еще. Такой поступок, как твой, не должен остаться без награды. Может, сама того не желая, но ты все же остановила зло. Твоя семья, соседи, друзья будут горды, что, оказавшись перед лицом непростого выбора, ты сделала его в пользу принципов нашей веры и лояльности к Церкви, а не таких приземленных обстоятельств, как семейные связи. Благодарю тебя от имени Святого Официума.
Я встал и легко поклонился:
До свидания, Верма Риккедорф. Добрых тебе снов.
Зачем?! вскрикнула она. Зачем вы так со мной поступаете? Я была полезным орудием!
Верно, ответил я. Но плачет ли землекоп над сломанной лопатой? Не та, так другая
Я попрощался с ней вежливым кивком и ушел. Из спальни доносились лишь приглушенные рыдания, но я подозревал, что Верма Риксдорф жалеет не о своих ошибкахно лишь об их последствиях. О молчании узревших ее соседей, о вылитых на голову нечистотах, когда станет проходить под окнами, о плевках под ноги и негромких проклятиях. Вы и не знаете, милые мои, сколь велика боль от презрения, особенно когда еще недавно ты был уважаемым человеком. А женщина, которая выдала инквизиторам сестру и ее малого сына, не вызовет одобрения соседей. Конечно, печально, что наибольшей угрозой для доносящих нам остается возможность раскрытия их личности.
Что же, мир несовершенен; а как было бы славно, если б всякий уважающий себя человек полагал сотрудничество со Святым Официумом поводом для гордости
Не мог я также сдержаться от чувства отвращения к вдове Риксдорф. Когда бы стремилась она к справедливости, наставленная святыми заповедями веры и ведомая набожной тревогой! Так ведь нет, жаждала лишь мести тому, кто перед ней совершенно не провинился. Была жалким червем, и я мог ее, словно червя, растоптать. Но знал: было бы это не просто неправильно с точки зрения закона (на что я, конечно, не слишком-то обращал внимание), но оказалось бы слишком большой милостью для нее.
Господь же сотворил меня, чтобы я расточал не милостьлишь справедливость. Что я и старался делать в меру своих возможностей, преисполненный покорностию и страхом Божьим.
Молот ведьм
Судите других по справедливости и без страха. Но помните, каким судом судитетаким будете судимы; и какой мерою мерите, такою и вам будут мерить.
Меня пригласили на повешение, и было не отказаться, хотя, как понимаете, вашего нижайшего слугу не слишком веселят подобные развлечения. Такое зрелище годится для городской черни, но не для людей моего складатех, кто в муках ближнего своего видит лишь путь ко спасению, а не грешное развлеченье. Но бургграф Линде очень радовался новому эшафоту и новой виселице, и, кроме того, после должен был состояться пир. А еще я слышал, что обещали присутствие палача из Альтенбурга, златорукого таланта, который-де умел столь хитро завязать петлю на шее осужденного, что тот дергался в конвульсиях еще несколько часов.
Устрашающий пример, мастер, бургграф Линде вознес толстый палец с кольцом. Я всегда говорил: нет ничего лучше устрашающего примера. Только это может научить голытьбу уважать закон.
Наверняка вы правы, ваша милость, ответил я вежливо и угостился напитком, который бургграф великодушно плеснул в мой бокал. И какова же вина обреченного, если мне позволено будет полюбопытствовать?
Бургграф застыл с пальцем у щеки, а потом повернулся к своему помощнику, высокому дворянину с орлиным носом и лицом, напоминавшим лезвие топора.
Шпрингер, а за что мы его, собственно, вешаем?
Три изнасилования и убийства девиц из достойных семей, подсказал дворянин.
О, точно, хлопнул в ладоши бургграф. Насильники и убийцы нам не нужны. Хотя насчет девства тех изнасилованных я бы не поручился, засмеялся он.
Чем дольше живу, тем слабее моя память, признался я смиренно. Но разве наказание за изнасилование и убийствоне кастрация и четвертование, каковое из милости может быть заменено на ломание коленей?
Вообще-тода, ответил Линде. И я с удовлетворением отмечаю, дорогой мастер, что память у вас крепка, как и прежде. Но если бы мы его покалечили, как тогда палач продемонстрировал бы нам свой талант вздергивать на виселице?
Несколько часов конвульсийтакого я не видел, покачал головой Шпрингер. Мне и верить неохота, что это возможно. А вы как полагаете, мастер?
Глядеть на конвульсии обреченного не казалось мне чрезвычайно интересным развлечением, но я понимал, что в провинции даже люди благородного происхождения и облеченные властью жаждут зрелищ.
Полагаю, все дело в соответствующей подготовке, веревочном узле и в том, чтобы крайне аккуратно убрать подпорку. Если бы ваша милость, обратился я к бургграфу, приказали обустроить на эшафоте люк, даже самый умелый палач ничего не смог бы сделать, ибо падение с высоты мгновенно влечет за собой перелом шеи.
Вот поэтому у нас и нет люка, с удовлетворением засмеялся Линде, и его обвисшие щеки заколыхались.
Бургграфа Линде я знал уже много лет. А с тех пор, как я спас его родственницу от костра (притомсовершенно справедливо и в соответствии с законом, ибо была она облыжно обвинена соседями), с тех пор бургграф одарял меня особой симпатией и, когда мне приходилось проезжать через Биарритц, которым он издавна правил, всегда тепло меня принимал. Линде был честным, искренним человеком с грубоватыми манерами и простыми вкусами. Но его туша и широкая усмешка на толстых губах обманули не одного человека. Бургграф правил Биарритцем железной рукою, а преступники здесь быстро заканчивали жизнь на виселице, эшафоте или гнили в глубоких подвалах под замком. Гнили, кстати, тоже недолго, ибо бургграф никогда не скрывал, что траты на содержание заключенных он полагает неправомерно расточительной графой в расходах городской казны.
«Никто никого не заставляет нарушать закон», повторял он, и трудно было отказать ему в справедливости этих слов.
До самого конца, сукин сын, не признавался, просопел Шпрингер из-за спины бургграфа. А потом палач взял и разложил инструменты
Признание, признание, Линде взмахнул рукою. Мастер Маддердин и сам знает, насколько слаб этот довод.
Правда, согласился я и отпил из бокала. Вино, на мой вкус, было несколько сладковатым. Куда большее значение имеют показания свидетелей и вещественные доказательства, ибо, если допрашивающий захочет, пытаемый признается даже в том, что онзеленый осел в оранжевую крапинку.
Вот-вот! Бургграф снова плеснул в ладонино осторожно, поскольку ему мешали перстни. Святая правда, мастер Маддердин. «Зеленый осел», фыркнул он. Уж вы как скажете
Бургграф тяжело поднялся с кресла, ухватившись за обтянутый бархатом поручень.
Эх, молодежь, сказал, хорошо вам. А мне бы немного поспать перед нынешним праздничком, ибо после обеда на меня всегда нападает охота вздремнуть.
И это куда как хорошо для здоровья, поддержал я его.
Может, и хорошо, Мордимер, может, и хорошо, вздохнул бургграф. Но раньше я мог три дня пить, на четвертый ехал охотиться и возвращался со знатной добычей. А теперь? Бокал-другой винцаи меня тянет на боковую. Он помахал нам рукою на прощание и колыхающейся утиной походочкой направился к дверям.
Я заметил, что на сиденье осталось мокрое пятно. Что же он, непроизвольно обмочился? Если да, то и вправду с ним не все ладно.
Шпрингер заметил мой взгляд.
Болеет, пояснил негромко, а врачей считает карой Божьей. Может, хоть вы его переубедите, мастер? Даже пиявок не дает себе поставить, а ведь пиявки вытягивают дурную кровь.
Распространенное мнение о действенности лечения пиявками было изрядно преувеличенным, однако мне не приходилось слышать, чтобы таковое лечение хоть кому-то навредило. Понятное дело, если прибегать к нему с умом. Поэтому я лишь кивнул и пообещал:
Постараюсь.
Шпрингер уселся на сухую часть кресла, покинутого бургграфом, и засмотрелся на дерево, что росло за каменной балюстрадой.
Вы слыхали, что есть те, кто говорит, будто никто и ни при каких обстоятельствах не должен убивать другого человека? Верите, что когда-либо, через много-много веков, никого не будут казнить?
Верю, ответил я после короткого раздумья. Но только в исключительных обстоятельствах, когда в крае или провинции будет не хватать работников. Некогда я путешествовал по имперскому пограничью, там местные судьи никого не приговаривают к смерти, только к рабству. Жизнь и труд людей в тех краях слишком ценны, чтобы бессмысленно их расточать. Но мы, усмехнулся я, пока можем себе это позволить. Таких вот людишек у нас еще предостаточно.