Они промолчали, продолжая шагатьмэр внимательно всматривался в поломанных големов. Пройдя часть кладбища и вновь оказавшись вне поле видимости Прасфоры, но вполне в поле слышимости, они наконец остановились около одного голематакого же поломанного, да вот только
Трещины были залатаны металлическими пластинами, а на месте отломанной руки находился бронзовый механический протез, такой же, как у Кэйзерасам по себе протез казался куда мощнее всего остального голема.
Хюгге смотрел испуганно, но восхищенно.
Твой дедушканарушил тишину Попадамс.
Не говори мне про него, нахмурился мэр, сжимая механическую руку. Вы все всегда говорите про него, про великого Анимуса! Он словно бы заслоняет меня, понимаешь? Падает такой густой тенью прошлого, что все забываютя это я, а не внук Анимуса.
Кэйзер смолк.
Все это, продолжил он, обведя руками зал, я делаю из-за него, ни больше, ни меньше.
Но зачем?
Потому что это единственный способ показать, что яне его отражение и чего-то тоже стою сам по себе.
Все это прекрасно знают, пожал плечами Хюгге.
Но никто не хочет принимать, мэр потер сморщенный лоб. Словно бы не замечает специально. Знаешь, я думал, что, когда стану мэром, центр тяжестивниманиянаконец-то переключится на меня. Я думал, что эта та пружина, которая просто даст людям увидеть, что я могу не меньше деда Анимуса. Но оказалось это лишь прибавило мне инструментария.
Кэйзер говорил странно, обрывая фразы так, словно бы резко начинал сомневаться в сказанном и решал не заканчивать мысль, чтобы она не вернулась опасным, заостренным бумерангом и не порушила башню из деревянных палочек, карточный домик, который он строил, промазывая швы прочным цементомтолько тот пока еще не успел застыть, так что не стоило провоцировать события.
Впрочем, мое предложение все еще в силе, Хюгге, мэр вдруг посмотрел прямо в глаза Попадамса. И сейчас оно куда ближе и реальнее, чем тогда.
Хюгге знал, что Кэйзер обязательно заговорит об этом, и не сомневался, что ответит «нет» другого варианта быть не могло, без всяких «потому что» просто не могло.
Но сейчас, когда вопрос все же прозвучал, Попадамс замялся:
Посмотрим, чуть ли не прошептал он.
Побереги мундир, хмыкнул Кэйзер. Он еще пригодится.
Когда Хюгге начинал нервничать, или же если ему просто становилось некомфортно, он всегда доставал карманные часы и смотрел на времявот и сейчас провернул ту же незамысловатую операцию.
Именно в этот моментсловно почуявмимо, как стадо разъяренных носорогов, пронесся Барбарио. Алхимик так разогнался, что убежал слишком далеко. Пришлось тормозить и возвращаться обратно.
Я, я, язапыхавшись, пытался начать фразу Инкубус.
Опоздал, помог Кэйзер.
На пару минут, добавил Хюгге.
Но опоздал, мэр дал понять, что тема не обсуждаетсясловно стальной люк захлопнул.
Да-да-да, но я поел такой вкусной картошкипоймав непонимающие взгляды собеседников, алхимик встрепенулся. В смысле, наалхимичил все жидкости, которые нужно было.
Барбарио довольно похлопал себя по поясу, к которому привязал два пузатых пузырька с красной жидкостью. Кстати, ни один другой алхимик не сказал бы «наалхимичил» уж слишком с гордо поднятыми головами они обычно шагали, да вот только Инкубус относился к своему занятию, как к простому, но полезному дурачеству. Примерно с таким же чувством дети собирают замок из кубиков или варят кашу из песка с водойзанимаются ерундой, но, с их точки зрения, очень полезной. Барбарио же делал весьма полезные вещи, но, с его точки зрения, абсолютно ерундовые.
Алхимик переключился на Хюгге и протараторил:
Так и знал, что ты сюда заявишься. Весь день только о тебе и говорю! Инкубус резко переменился в лице и ткнул пальцем на подбородок Попадамса. Стоп, погоди-ка А что ты сделал со своей бородой?! М-да, она и обычная, ты прости и все такое, выглядела так себе, но теперь это просто сад из одного цветка!
Я очень быстро брился, чтобы успеть. К тому же, ко мне приезжала племянница Нестабильность, я думал, приедет братпотому что сейчас Прасфоре здесь лучше не расхаживать
Алхимик почесал длинную черную бородута зашуршала, как гора осенних листьеви повернулся к Кэйзеру.
Ну что, прямо здесь?
Мэр кивнул, попытавшись разжать механическую руку. Та не поддалась.
Барбарио, заметив это, цокнул, отцепил пузырек от пояса и отдал Кэйзеру. Мэр откупорил сосуд, выпил содержимое, сморщился, как от самой противной на свете микстуры, и попытался еще раз разжать рукута двигалась с завидной легкостью.
Рубиновая крошка, как учитель, объяснил алхимик Хюгге. Считай, что этот раствор на время делает тело одним большим магическим проводникомвот как рубины в головах у големов. И потоки магии позволяют механизму работать. Но это просто эээ форс-мажор.
Кэйзер пошарил в кармане мундира и достал оттуда небольшой рубин, вставив в грудь голему. Остальныена руках, ногах и вместо глазуже были установлены, хотя из поломанных големов их всегда вынималисловно бы совершая эвтаназию, милосердно не давая начать шевелиться вновь.
Мэр же решил вернуть жизньвсе равно, что поднять мертвеца из могилы, не спросив на то разрешение. А он, может быть, специально прыгнул со скалы, попрощавшись с жестоким миром. А теперь вотопять!
Барбарио подлили рубиновой жидкости в механическую руку истукана.
Кэйзер щелкнул пальцами. Голем, наработавший и еще мгновение назад мертвый, зашевелился вновь. Пальцы на механической руке сжались и разжалисьглиняный гигант отпрянул от стены.
Мэр щелкнул пальцами вновь.
Достаточно, объявил он.
Впечатляет, кивнул Хюгге. Но ради чего, Кэйзер. Ради чего
Почуяв, что мэр снова собирается разойтись и запеть свою песню, Барбарио резко замахал рукамикак страдающий от ожирения пингвин, пытавшийся взлететьи объявил:
О, ты еще не видел гвоздь программы! Кстати, Кэйзер, големов уже давно привезлии даже больше, чем рассчитывали.
Мэр улыбнулся.
Значит, теперь самое время убить дракониху.
Ага, занервничал алхимик.
И чего мы ждем?
Ну, если честно, то тебя, конечно же Но если это был риторический вопросто считай, что я промолчал.
Барбарио и правда умел действовать на нервы.
Прасфора вылезла из импровизированного укрытия, только когда шаги стихли и угасли в конце коридора.
Нестабильность они что, собрались убивать дракона?! Просто так?! Альвио бы
Девушка пожалела, что друга не было рядомможет, хоть он смог бы успокоить, рассказав, что дракона просто так не убить, это занятие долгое и слишком сложное. Но Прасфора просто знала, что под натиском мэра сломается любой орешек, даже драгоценныйособенно после того, как посмотрела на перроне в глаза Кэйзера.
Она давно так не злилась, как теперь. Но толькоругала Прасфора себясмысл злиться, когда ты все равно ничего не сможешь сделать?
Теперь вопросов к дяде появилось еще больше, потому что в общем, потому что с мэром Хмельхольма дела обстояли весьма странно. Вроде бы он не вызывал поводов для беспокойства, не проводил дни напролет упиваясь вином в окружении обнаженных дам, не вводил комендантские часы и не устраивал массовые гонения с геноцидом, но горожане все равно чувствовали его власть, которую он держит на привязи, словно бы сохраняя до определенного моментаона окружала его невидимой, но осязаемой железной аурой. Сразу становилось яснос мэром лучше не спорить, без всяких на то объяснений причин. Простоне надо, не тот это человек.
В остальном же, Кэйзер существоваллюди знали, но намеренно вспоминали об этом только иногда. Не со злого умысла, так просто получалось. Когда афиши с лицом мэра не расклеены на каждом углу, а он не устраивает собрания на площади по десять раз за день, сознание, свойственным ему образом, отодвигает фигуру Кэйзера на задний план, делая белым шумом, фоновым верещанием далекой музыки, но с красным-ярлыком пометкой «важно» и «потенциально опасно». В впереди, перед глазами, маячат бытовые дела и проблемы.
К тому же, даже когда о мэре говорили, видели перед собой не Кэйзера, а внука великого Анимуса. Человек-то один и тот же, а разницапринципиальная.
О мэре Хмельхольма не думали так же, как не думают о хроническом соседе-алкоголике за стенкой, пока он ведет себя спокойнокак только начнет вышибать двери, мысли сами кинутся за борт.
Вот и Прасфора почувствовала себя неуютно рядом с мэромсловно коснулась его холодной и суровой, как далекие горные пики, ауры. О том, что улыбающийся дядя с этим связан хоть как-то, думать даже не хотелось, но наступил как раз тот самый случай, когда мысли сами стали выкидываться за борт.
Девушка нащупала в кармане записку Хюгге. Помяла ее.
Ты еще сама ничего не знаешь, думала Прасфора, выбираясь из-за големов. А уже делаешь выводы. Ты ведь понимаешь, как это глупо, да?
Девушка не страшилось внутренних диалогов с самой собой, ведь зналапереживать нужно лишь тогда, когда станешь говорить то же самое вслух. Если еще перед зеркалом, то вообще пиши пропало.
Ответы ждали рядомв конце кладбища големов.
Попадамс с опаской шла туда, где затихли голоса, и рассматривала големовиногда они лежали кучами, иногда были аккуратно поставлены, но от каждого из нихбез руки, без ноги, с огромной пробоиной или просто отколовшейся кистьювеяло захлестывающей, неподдельной грустью, будто они вовсе и не собирались умирать, ведь не жили никогда. А теперь оказались на кладбище, бесполезные и безжизненные.
Прасфора поймала себя на мысли, что думает о големах, как о людяха эти мысли считались не то что бы неправильным, просто нерациональными. Тут не возникало вопросов этики, да даже безумных спекуляций (кто знает, вдруг каждым големом заправляет маленький карлик внутри?!)големы просто были глиняными куклами, работавшими на магии, человекоподобными инструментами, и все тут. Но здесь, на кладбище, от этих исполинов веяло такой неописуемой грустью и тщетностью своего уже не-существования, что Прасфора задним числом жалела их, как маленькая девочка жалеет тряпичную куклу, у которой оторвалась ручка. Хотя проблема-то решается легконужно просто пришить новую руку, и игрушка снова окажется в строю. Но с големами так никогда не делалиневыгодно и неописуемо жутко, все равно, что мертвецу пришивать свеженькую конечность.
Кэйзер, похоже, до этого все же додумался.
Цепкая тревога внутри Прасфоры уже подуспокоиласьно тут она дошла до другой части кладбища и замерла.
Големы здесь стояли подлатанные. Такие же, как тот, с которым недавно возился мэртолько это Прасфора видела краем глаза, а теперь перед ней раскинулась целая картина из сотни големов.
Дыры их были залатаны металлом, отломанные конечностируки и ногизаменены механическими, из апатично мерцающей бронзы, пробитые головы закрыты пластинами Все это казалось одновременно жутким и завораживающим, как алкогольный коктейль со сливкаминевероятнее (и страшнее) всего выглядели големы, все конечности которых заменили новыми протезами с торчащими шестеренками, пружинами, рубинами и бронзовыми прутьями.
Прасфора испытала резкое желание убраться подальше. Она словно бы поняла, что не стоило заходить за условную дверь с надписью «НЕ ВХОДИТЬ! УЖАСНЫЕ ТАЙНЫ! НЕ ДЛЯ СЛАБОНЕРВНЫХ»; потому что теперь из бездонной ямы с шипами, котораяо неожиданность! оказалась за этой дверью, придется карабкаться без снаряжения.
Девушка ускорилась, с надеждой обнаружив, что ворота совсем рядом. Выбравшись с кладбища, Прасфора тяжело задышала и нашла глазами еще один лифт.
Впереди ждали ответы. Ей было интереснонастолько, что интерес буквально из ушей лез. Но глубоко внутрив свинцовом цеху комплексов и жестких предустановокскладывалась привычная для Прасфоры мысль: «Кто я такая, чтобы вообще этим интересоваться? Яэто просто я, обычная Прасфора. Ни больше, ни меньше».
Обычно Прасфора шагала через себякак охотник, сам же усеявший всю поляну капканами, и теперь пытающийся перебраться на другой ее конец. Шаги давались тяжело, со скрежетом трущихся друг о друга валунов, но приближали, потихоньку, к целидаже если цель эта, вроде как, не входила в компетенции Попадамс. «Я просто я», вновь думала в таких случаях она.
Сейчас же нутро как-то само перешагнуло через себя, даже этого не заметив.
Я ведь спасалась от преследования, оправдалась Прасфора перед собой же. А тут не висит табличек «вход воспрещен». Тем более, я не виновата, что поезда не будет до утрадавно бы уже уехала домой.
Прасфора шагнула на платформу лифта, нащупав тетрадь Альвиохорошо, что она не выпала по дороге. Огромный карман безумно теплого шерстяного свитера оказался отличным хранилищем, почти что бездоннымчуть-чуть не дотягивал.
Девушка долго думала, куда дернуть рычагвверх или вниз, и только когда положила на него руку, заметила, что этот лифт-платформа может только спускаться.
Ну что же, наверняка, там есть, на чем подниматьсякак-то же люди оттуда выбираются.
Прасфора дернула рычаг. Невидимые магические потокикоторые, если прикрыть глаза и вообразить их на мгновение, стали бы фиолетовымизавихрились, запуская шестеренки. Прасфора спускалась в темноту.
На поверку, темнота оказалась не такой уж темной и далеко не беззвучноймолотки, механизмы и металл гремели здесь так, что мозги подпрыгивали в черепной коробке.
Попадамс спустилась в цех.
Это, похоже, снова оказалась метафорическая яма с шипамиздесь чинили големов.
Прасфора знала, что големов создают именно здесь, в горном Хмельхольмеобжигают их глиняные тела, устанавливают рубины по схемам, оставленным Анимусом, а потом развозят по остальным семи городам. Попадамс слышала об огромных печах с бушующим внутри красным пламенем, где големы приобретают формурассказы будоражили воображение, но то, что девушка видела сейчас, будоражило его куда больше.
Раскаленный метал приобретал форму, детали протезов лежали на двигающихся конвейерных лентах, толкаемых работающими на магии шестеренками. В некоторых частях цеха стояли сами големыполоманные и покореженные, которым устанавливали, припаивали бронзовые протезы податливым металлом и мягкой глиной.
Прасфора стояла здесь совсем немного, но уже успела вспотеть.
Потом увидела те самые печи горного Хмельхольма. Точнее, всего одну печь, но ее более чем хватало.
Огромная, в несколько ярусов до потолка, она извергала такое обжигающее пламя, что, казалось, иссушала людей изнутри, выпаривала всю влагуощущение пустыни, сухой и колючей, здесь достигло своего апогея. Языки рыжего пламени облизывались, игрались словно кудрями в потоке сильного ветра во рту огромной печи. Любой огонь можно было усилить с помощью магии, пустив потоки, пронизывающие все сущее, в пламя. Прасфора даже представить не могла, сколько нитей магии использовали здесь. Волшебники даже спички и конфорки магией усиливали, почему нет, раз есть такая возможность? а тут можно даже не гадать, что голодное печное марево питается всем, чем только можно. Само по себе магическое пламя сине-фиолетового цвета никогда не обжигало, но прекрасно светило, вот и приходилось ухищряться, чтобы «огню а-ля классик» (как шутил Альвио) придавать мощи.
Когда побочно-гипнотический эффект завораживающей печи ослаб, Прасфора поняла, что она стоит, как истукан, обливаясь потом, и хлопает глазами. Все это на виду рабочих. Так что она увереннокак моглазашагала вперед, зная, что движение привлечет не так много лишнего внимания.
Прасфора совершенно не хотела казаться угрозой. Она вообще ничем никому не хотела казатьсяей достаточно было быть просто Прасфорой. Обычной собой, которая слишком ну, слишком уж Прасфора, чтобы лезть в чужие дела и что-то предпринимать. Где, скажите на милость, все остальные люди, и где она? Правильно, оникаждый из нихтам, наверху, а она, Прасфора Попадмс, в самом низу, под нейтолько зияющая своим соблазнительным шепотом пустота.
Девушку это не расстраивало, потому что с ее точки зрения было чистой правдой. Кто она такая? Правильно, обычная Прасфора. А обычным Прасфорам положено быть самыми неважными из всех людей.
Она бы и не пошла сюда, но убийство дракона казалось вещью немыслимой. Особенно, когда в этом как-то замешан твой родной дядядевушка до последнего надеялась, что это не так, теребя записку в руках, но не читая. Не простила бы себе нарушенного обещания.