Девушка моргнула и вновь уставилась в окно. Она представила, как эти бесконечно длинные поля в оттенках густой гуаши, со всеми копошащимися там точечками-людьми всеми силами пытаются удержать обыденность, которую нарушили ради неуловимого фантома цели; как эти люди стараются остановить падающее небо.
Прасфора задремала, совсем не заметив пока слабого, но ощутимого запаха гари.
Барбарио поел и, довольный, работал, переливал смеси, пересыпал порошки, перемешивал все это и взбалтывал. Со стороны процесс мог показаться простым трюкачеством, но на самом-то деле был куда более осмысленным.
Алхимику никогда не нравилась фраза «в здоровом телездоровый дух», он предпочитал более житейскую, правильную и работающую формулировку: «в сытом телесытый дух». В самые голодные и критические ситуации за тарелку горячего картофельного пюре Барбарио Инкубус родину бы продал, не задумываясь. Родина родиной, а обедпо расписанию.
Переставляя очередную склянку, алхимик зацепился за ниточку мыслей о планах Кэйзера и, сам того не хотя, начал распутывать узор из остальных мыслей в голове, раздумывая о том, сколько еще предстоит сделать. Ему хотелось верить, что его задача так и останется в смешивании рубиновых жидкостей и подготовке взрывчатых порошков, но судя по утренним злоключениям с яйцами.
Сейчас Инкубус и занимался жидкостью для механической руки мэра. Это он, Кэйзер, признавался Барбарио сам себе, хорошо придумал, можно сказать, гениальногорный Хмельхольм вообще был местом рождения гениев, к числу которых Инкубус в порыве гордости и сам себя мог причислить. Если не он, кто ж еще? Кэйзер не был падок на комплименты даже главным городским алхимикам.
Да, пока его дело было за малым, но это только пока. Вот сейчас возьмется и свалится на голову что-нибудь другое.
Барбарио поймал себя еще на одной мысли, волей-неволей выпутанной из полотна сознания: есть такие люди, которые, если им по голове стукнет какая-нибудь блестящая стразами ИДЕЯ, тут же сверкая пятками побегут воплощать ее всеми доступными способами, никому ничего не сказав и, в конце концов, справившись самостоятельно. Есть же такие, которые даже ради самой мизерной, ничтожной идейки, напрягут всех вокруг, лишь бы они помогли ему, и только тогда, еле-еле, но справится.
Кэйзер был ни тем, ни другимон придумывал идею, брался за нее сам, но она оказывалась такой огромной, что одному справиться было просто физически невозможно, а другие подтягивались как-то сами собой, и непонятно, почему. Возможно, потому что Кэйзер был внуком Анимуса, и все воспринимали его словно как эхо, оставленное Анимусом, человеком без сомнения гениальным и великим. Инкубус знал, что самого Кэйзера это выводит из себя. А еще, догадывался, что большинство подключаются к идеям Кэйзера далеко не из-за родства с Анимусом, а просто потому, что у Кэйзера есть власть, он мэр Хмельхольма.
Спорить с мэром все равно, что укрощать дракона голыми руками, себе дороже.
Говоря откровенно, идея у Кэйзера была одна, и появилась она давным-давно. Так и не менялась с тех пор.
Даже Барбарио не до конца понимал, чего же мэр хотел в финале своих грандиозных замыслов. Потому что, как солнечный луч, пропущенный через призму, идея распадалась на несколько маленьких лучиков, некоторые из которых оставались спрятанными под покрывалом.
Жидкость в склянке забурлила, но алхимик даже посмотреть в ее сторону не успел, потому что внезапно дверь в его кабинет-лабораторию с грохотом открылось.
Барбарио, закричал Кэйзер с запачканным кровью лицом, срочно, вниз! Заткни ее!
Так, так, стоп, что случилось, почему тыслова лились, прилипая друг к дружке.
Барбарио! повторил мэр. Ради нестабильности, просто заткни ее!
Алхимик ринулся к выходу. Они добежали до платформы, спустились в ненавистный Инкубусу мрак подземных пещертак глубоко, что даже собственные мысли глохли. Обычно тут было тихо, лишь механизмы и удары кузниц сверху дробью прорывались сюда, но сейчас вокруг творилось ужаснейшая суматоха. Алхимик понял это, еще пока шел по тоннелю.
Когда вошел пещеру с высоченными сводамиубедился. И пожелал, чтобы все это просто оказалось сном.
Прежде, чем Барбарио успел сообразить, что к чему, Кэйзер крикнул чуть ли ни на ухотаким разъяренным алхимик его не видел.
Один из этих идиотов ослабил цепи! Она вырвалась и не прекращает говорить! Барбарио, заткни ее!
Теперь Инкубус понял, о каких разговорах шла речь. Он тоже стал отчетливо слышать голос, хотя, скорее, сплетенное из сотен природных звуков его подобие, произносившее, как сказочное заклинание, только одно слово: «Убийцы».
Дракониха с золотистой, поигрывающей медовым блеском чешуей, трепыхалась, пыталась взмахнуть крыльями, а освободившимися от цепей лапами раскидывала всех, кто пытался утихомирить ее и заковать вновь. Она рычалацепи, сдерживающие ее пасть, ослабли практически окончательно.
С трудном стараясь не обращать внимание на голос драконихи, звучащий исключительно в их головах, вспотевший Барбарио шагнул ближе, начал суматошно рыться в мантии в поисках нужной склянки, если та вообще была с собой.
Дракониха освобожденной передней лапой откинула в сторону голематот ударился об острые камни и раскололся, как глиняный кувшин. Рубины в остатках тела погасли.
Барбарио, схватил его за шиворот Кэйзер. Заткни ее
Да секунду! Погоди ты секунду!
Алхимик наконец-то нащупал ампулу похожей формы и очень надеялся, что это то, что нужнозажмурился, подбежал ближе к драконихе и в тот самый момент, когда та обратила на него свой глубокий взгляд, кинул ампулу прямо в морду. Жидкость, разбившись о чешую, зашипела и стала дымом. Рептилия приглушенно зарычала, затрясла мордой, замахала передними лапами, чуть не откинув Инкубуса.
А потом успокоилась.
Этого хватит совсем ненадолго, Барбарио ладонью вытер пот со лба. Но если кто-нибудь сбегает в мою лабораторию
Слышали?! заорал мэр успокоившимся рабочим вокруг. Делайте и принесите, что ему нужно, быстро!
Инкубус дал указания и вернулся к Кэйзеру:
А теперь, нестабильность меня побери, еще раз, объясни, как так вышло, что дракониха, которую мы связали как можно крепче, вырвалась и смогла снова спокойно мыслить?! Аргумент о неэффективности моих дурманов я не приму.
Мэр просто повел его за собой. Они остановились у раненого молодого человекатоже в мундиресидевшего, прислонившись к холодным камням.
Это она его так?
Это я его так, резанул Кэйзер. У него хватило ума услышать ее голос и пожалеть, ослабив цепи. Какой пример непреступного идиотизма.
Раненый поднял глаза на мэра, пытаясь что-то сказатьгубы открывались, сил выговорить не было. Мэр Хмельхольма устало вздохнул, схватил молодого человека механической рукой и со всей силы ударил о камнитот упал замертво.
Я не дам каким-то идиотам портить все перед самым концом, Кэйзер повернулся к алхимику. А теперь представь, что все те, кто вылупился из яиц помнил бы все то, что происходило здесь. Сохрани ли бы злобу и ненавистьпредставь, какая это была бы проблема. Все бы кончилось как тогда.
Да, как тогдазадумался Барбарио. Но тогда нас было трое. Он нам нужен, Кэйзер.
Мэр просто нахмурил седеющие брови. Прикрикнув на копошащихся рабочих, чтобы те быстрее закрепляли новые цепидракониха успокоилась, будто задремав, Кэйзер развернулся и пошел к тоннелю, что вел в сторону платформ-лифтов.
Ты куда? перепугался алхимик. Я не собирался тут оставаться один
Подышать воздухом, только и ответил мэр Хмельхольма, вытирая кровь с пореза на лице.
Прасфора проснулась.
Сперва услышала жуткий храп. Соседка и сосед сотрясали воздух так, что стекла дрожали.
Она хотела разбудить их и попросить как-нибудь быть потише, но не сталабоялась, что станет виновницей их плохого настроения, головной боли и чего-нибудь еще вдогонку. И вообще, Попадамс часто казалось, что люди обижаются именно из-за нее, это исключительно ее оплошностьвдруг она сказала что-то не то. Не обязательно сейчас, можетдо этого, просто не заметила, а вот человек запомнил Поэтому Прасфора старалась лишний раз помалкивать, когда ей казалось, что сказанное вслух может обидеть. В мозг словно вмонтировали блокировочный механизм, препятствующий лишнему. Хотя, по сути дела, любой комплекс и есть такой механизм, а когда их становится ну чересчур много, не знаешь, куда деться: ни вправо, ни влево, никуда не получается, вездевысоковольтный барьер.
Мысли резко метнулись в настоящее просто потому, что у девушки заслезились глаза. Прасфора слегка опешилаона вроде и не собиралась плакать Попадамс закашляла, в нос ударил невыносимый запах гари, вместе с нимниоткуда взявшееся тепло.
Вагон горел.
Огоньки из маленьких ящерок становились огромными пламенными варанами, постепенно охватывали бархат кресел. Тревогу никто не билнеудивительно, из трех человек в этом вагоне двое спали крепчайшим сном.
Вот тебе и мертвые големы, закопошилась девушка, закрывая внутренней стороной локтя рот и нос.
Прасфора кое-как схватила обе сумки. Хотела растолкать соседей, но поняла, что не успеет. Пока те придут в себя, пока
Огонь подступал совсем близко.
Чернота за окном на мгновение стала белоснежнойи погасла вновь. Грома не было.
Чувствуя себя зажатой меж двух катастроф и очень ругаясь про себя, Прасфора срочно начала принимать решение. Рациональная часть заодно с комплексами-предустановками, конечно, подсказывала единственное правильноехватать лекарство для дяди вместе с едой и бежать. Но чувства куда глубже, вместе с иными комплексами-предустановками (они находились на любое решение), кричали что есть мочисначала вытащить соседей.
Прасфора зажмурилась. Приводить в чувство детей-садистов куда проще, хоть и после этого металлические механизмы в голове не затихают.
Девушка кинула сумки. Становилось жарче, дышатьтяжелее. Прасфора подхватила под руки соседку, благо та оказалось легкой, кожа да кости, и потащила ее в соседний вагон. Женщина причмокнулавсе же проснулась по дороге.
А что такпробубнила она. Когда язык пламени чуть не лизнул ее лицо, она вскрикнула.
Попадамс дотащила ее до тамбура между вагонами. Вытерла пот со лба. Сказала, прерывая очередной крик:
Просто будьте здесь.
Но а нестабильность, как все болит! Зачем же вы так меня тащили
Попадамс умела говорить такое, что волосы дыбом встанутбыла не из робко десятка. Но в обычной, нормальной беседе, когда не нужно выпускать шипы, боялась задеть собеседника, и по неведомой причине ей иногда казалось, что задеть может абсолютно все, что угодно. Ну, мало ли какой попадется человек.
Тут бы она бросила одно-другое словцо, но не стала.
Это же не Фюззель, в конце концов. Просто дама, слегка непонимающая происходящее.
Прасфора метнулась обратно в вагон. Изменения были на лицозагорелись шторы.
Щурясь, видя лишь очертания вещей, она добралась до мужчины. Чуть не присвистнула от того, что тот до сих пор спит, но хотя бы начал ворочаться, уже хоть что-то.
Она схватила его под руки и потащила. Он оказался раза в два тяжелей, так что пламя теперь опережало их.
А потом у Попадамс загорелась юбка.
Резко отпустив мужчинуи отругав себя за это, Прасфора принялась тушить огонек пальцами, будто спичку. Вроде сработало.
Моментюбка загорелась вновь.
Ну нет, взвыла девушка. Ну что же такое-то
Плюнув на все, подхватила мужчину сноваон хотя бы начал просыпаться, и тоже дотащила до тамбура. Пока делала это, тот снова уснул.
Ваша юбка! заверещала дама. Ваша
Девушка все же потушила ткань о холодный метал. Ну вот, подумала она, заскрежетав очередными штуками в голове, тыэто настолько ты, неуклюжая неумеха, что еще в дороге умудрилась испортить любимую юбку
Тут Прасфора вспомнила про сумки. Метнулась в вагонтам огонь уже властвовал, ни в чем себе не отказывая. Поедал обшивку кресел, уже почти закончив со шторами, изрыгал черный дым.
Спотыкаясь и чуть не падая, девушка нащупала сумки, еле схватилп ихблаго, только слегка обгоревшие, и ринулась прочь, в тамбур.
Тут поезд начал тормозить. В машинном отделении лязгнуло так сильно, что все пассажиры из соседнего вагона, уже стянувшиеся в тамбур на помощь, невольно напряглись: кто подскочил, кто вздрогнул, ну а самые бесстрашные решили заглянуть в горящий вагон. Картинки за окном из смазанных потоков черной туши превращались в четкие изображения, но все еще чернющиебудто бы лист ватмана закрасили без единого прогала.
Поезд остановился. Открылись механические двери в тамбуре. Дунуло холодным воздухом.
Прасфора пришла в себя, не выпуская сумок наклонилась к похрапывающему мужчине и растрясла его.
Просыпайтесь. Приехали.
Тот ответил нечто невнятное, вроде как поблагодарив.
Девушка вышла.
На улице оказалось слишком холодноветра, подгоняемые грядущей грозой, постарались на славу. Попадамс порадовалась, что прихватила с собой плотный свитер, хоть сумка с ним и ужасно мешалась, тащить ее было до одури неудобно. Но, подумала Прасфора, где наша не пропадалане пропадет и тут.
Перрон, не считая бегущих со всем ног работников с водой, оказался пуст. В остальном только бельмом тикали большие механические часы с оголенным механизмомпод хоровое клацанье шестеренок, видных невооруженным глазом, двигалась стрелка. Небо озарила очередная вспышка.
Куда идти дальше, девушка не особо представляла. Равно как вообще искать дядю в горах, когда даже папа сказал, что не знает, что делать по прибытии. Выход из ситуации напрашивался элементарныйспросить дорогу и верить, что кто-нибудь здесь знает о ее дяде.
Прасфора оглядела перрон во второй разнемногочисленные пассажиры уже разбежались. Оставался один человек, как показалось девушкеспециально уединившийся и смотревший в небо. Неудобно, конечно, но вариантов нет.
Простите, она подошла ближе, держа сумки. Вы случайно не знаете, как мне найти
На этих словах он повернулся, и Прасфора обомлела, узнав мэра Кэйзера. Обомлела дважды, разглядев его глазасловно бы напичканные холодной металлической стружкой.
Вы застали не лучший момент, чтобы задавать мне вопросы, сжал он механическую руку. Но раз уж начали, спрашивайте.
Да кто она такаявдруг пронеслось в голове, чтобы вот так с бухты-барахты подходить к мэру двуединого Хмельхольма и задавать дурацкие вопросы про своего дядю
Но отступать было не кудавариантов не оставалось.
Эм, да, простите, господин мэр, но вы не знаете, где живет мой дядя то есть господин Попадамс. Простите, не знаю, как его зовут
Ей показалось, что Кэйзер через силу улыбнулся. Глаза заблестеливсе тем же металлическим оттенком.
Я даже слишком хорошо его знаю, вздохнул он. Надеюсь, вы привезли ему лекарство. Просто идите в город, в гору, и поднимитесь на третий ярус сверхутам в конце коридора, не перепутаете, прямо в конце.
Сказать, что Прасфора удивилась, узнав, что мэр знает и про лекарство, и самого дядюничего не сказать.
Спасибо.
В этот момент за спиной загудел потушенный поезд, снова двинувшись. Вагоны плавно ползли вперед, один за другим скрывались уже внутри горы, где рельсы терялись в черноте.
Прасфора обернуласьмимо ползли последние, грузовые вагоны, из которых торчали части коричневых глиняных големов. Решив больше не отвлекаться, девушка ушла к горе, в сторону больших ворот, украшенных золотыми барельефами грифоновв голове моментально всплыл Альвио с рассказами.
Когда девушка ушла, Кэйзер пробубнил самому себе:
Может, хотя бы теперь он наконец примет решение.
Мэр сильнее сжал механическую руку, второй схватился за голову. В сознании все еще отдавались, будто выжженные августовским огнем сухие поля, слова драконихи, которые, очевидно, она адресовала только емуили другим просто хватило ума промолчать.
«За это так и останетесь тенью своего деда. В подметки ему не годитесь»
Даже эта проклятущая рептилия вспоминала его деда все, всюду, всегда. Стоило лишь раз ему, дедушке, изменить мир, и теперь имя его мертвецкой хваткой прицепилось к Хмельхольму, не давая Кэйзеру прикрепить свое. Нельзя было просто так взять и стереть написанное мелом на доске истории имя деда, заменив своим.
А вот его имя будто стирали постоянно.
На вокзале грохнуло. Мэр отвлекся, поднял голову и посмотрел вдаль.
Над острыми, колючими горными пиками клубились тяжелые черные тучи, такие густые и насыщенные злобно-угольным цветом что, казалось, сейчас они с грохотом упадут на землю, затопив все смуглым дегтем. Тучи пузырились и искрились бело-фиолетовой дымкой. Небо, по ночному почерневшее до абсолютного мрака, вспыхнуло призрачно-белымно нового раската грома не последовало, только старый отдавался легким, затухающим эхом.