Сон. Мой Бог.
Ему потребовалось несколько попыток, чтобы зажечь свечу возле кровати; когда ему удалось, он сел на краю своей узкой койки, уставившись на маленький огонек, жалея, что этот день прошел вне стен церкви Юлиана-Бедняка. Настали времена, когда ночи могли тянуться чересчур долго.
«Ты должен покинуть это место, прошептал ему голосголос его собственного страха. Твой любимый Париж убьет тебя. Революция не любит священников».
Это был всего лишь сон. И еще: у него и раньше бывали сны такие же яркие, как этот.
Они слишком часто сбывались.
Дарий поднялся, натянул сутану поверх длинной ночной рубахи и тихо прошел из своих комнат в придел церкви. Он опустился на колени перед алтарем и склонил голову, и долго оставался в такой позе, погруженный не в молитву, но в мысли. Он, в некотором смысле, боялся молитьсясильным искушением было просить Бога отвратить смерть от его двери, а это был бы грех. Вместо этого он просил стойкости и сострадания, и поднялся на ноги, когда услышал скрип старого дереваэто открывалась входная дверь церкви.
Посетителем была женщина, закутанная в плащ с капюшоном. Он немедленно почувствовал, что это Бессмертная, и среагировал, сложив руки вместе, на виду. Никакой угрозы.
Но она знала это и так. Дама сбросила капюшон, и взору Дария открылось прекрасное лицо Джины де Валикурстарого и очень дорогого друга. Она приблизилась к нему, не говоря ни слова, платье шуршало, как осенние листья, и пряный аромат роз и сандала окутал его, когда они обнялись. Она целомудренно поцеловала его в обе щеки и отстранилась, возложив затянутые в перчатки ладони на следы поцелуев. Джина, обладавшая солнечной душой играющего ребенка, казалась очень серьезной в этот вечер. Он заметил трехцветную кокарду, приколотую к ее темному непромокаемому плащу.
Мой дорогой Дарий, сказала она на своем очаровательно чистом, старинном французском, мы велели тебе покинуть Париж. Мы настаивали.
Вы и Роберт очень хорошие друзья, но я боюсь, что не смогу принять ваш совет. Дарий отвел от лица ее руки, утонувшие в его больших квадратных ладонях. Тонкие пальцы Джины не очень подходили для фехтованияее хрупкость всегда настораживала его.
Ты можешь быть таким невыносимым! заявила она. Покинь Париж, Дарий, укройся в каком-нибудь монастыре, куда революция не сможет дотянуться. За год, за пять лет город излечится. Но сейчас красивые темные глаза Джины вгляделись в него и расширились, распознав сопротивление в ответном взгляде. Ты не всерьез. Это только вопрос времени, они уже конфисковали церковные именья. Скоро они начнут закрывать храмы. Ты знаешь это.
Они будут делать то, что им необходимо, он пожал плечами. Но я принял обетыи не только церковные. Я не покину свой храм и не буду бегать от толпы. Ты знаешь меня слишком хорошо, чтобы догадаться об этом.
Хороший генерал знает, когда отступить! Если ты должен совершить глупость и остаться, то, по крайней мере, объяви себя другом революции, как мы с Робертом! Мы сделаем все, что сможем, чтобы защитить тебя, клянусь.
Нет, сказал Дарий более твердо. Ты приехала впустую, Джина. Пожалуйста, не бойся за меня. Я под защитой Бога, не твоей.
Она отстранилась, как только он отпустил ее, нахмурилась и плотнее завернулась в свой плащ, будто замерзла.
Тогда я могу только молиться, чтобы Он одарил тебя своей заботой. В последний раз прошу тебя: моя двуколка стоит на улице, мы можем спрятать тебя под солому, я дам тебе приют в замке.
Роберт не знает, куда ты пошла? спросил Дарий. На лице Джины зажглась улыбка, и, несмотря даже на давно соблюдаемый обет безбрачия, он не мог не затрепетать.
Ты думаешь, он доверил бы мне остаться с тобой наедине? Он знает, как сильно я тебя обожаю. Конечно, он со мной, правит двуколкой.
Тогда позволь ему отвезти тебя домой. Дарий снова взял ее руку своими обеими, поднес к губам и поцеловал пальцы в перчатке. Иди с Богом, дитя мое.
Улыбка исчезла с ее лица. Им не хотелось расставаться, но она, наконец, отстранилась и пошла прочь по слабо освещенному проходу в туманную, влажную парижскую ночь.
Дарий снова повернулся к алтарю, сложил руки, желая спросить, правильно ли он поступил. Но не спросил.
Он боялся ответа.
* * *
За ним пришли сразу после полуденной мессы, четверо плохо одетых и дурно пахнущих солдат с триколорами, криво приделанными на шляпах, и в грязных рубахах. Один из них, по крайней мере, был грамотным; он вынул клочок бумаги, развернул его и, пока Дарий ждал, продекламировал:
Ты обвиняешься в подстрекательстве к мятежу и преступлениях против революции. Ты обязан без сопротивления пройти с нами в место заключения, где будешь содержаться пока твое дело рассматривается революционным трибуналом. У тебя есть какие-либо вопросы?
Извещение было зачитано быстро, скучно, монотонно, и, прежде чем чтение было окончено, другой солдат взял Дария за руку.
Его инстинкт требовал бороться.
Он мог легко освободиться от этих людей: четверо против одного опытного Бессмертного, хоть и без меча, имели равные шансы. Он почувствовал охватывающее его наваждениесмерть, смерть и ужас и отчаяниеи знал, что это было первым шагом во мрак.
Он не обязан идти. Это его выбор, правильный или неправильный.
Он сделал глубокий, судорожный вдох и, закрыв глаза, кивнул в знак согласия.
У меня нет вопросов, прошептал он, не уверенный, что его услышали, если их это вообще заботило.
Когда его под конвоем вели по улицам, прохожие останавливались поглазеть, один или двое из них поглядели с сочувствием, а некто зашел так далеко, что коснулся рукой плеча Дария. Его отпихнули охранники.
Твое имя, гражданин? угрожающе потребовал грамотный стражник. Мужчина втянул голову в плечи и поспешил прочь. Охранники засмеялись, а их командир выпятил губу в презрении:Мышь.
По мере того, как он приближался к центру Парижа, горожане становились угрюмыми и озлобленными, более склонными проклинать его, нежели проявить какую-либо жалость. Дети играли нагишом в липкой черной грязи, и тощие, подозрительного вида неряхи намеренно выплескивали помои под ноги Дарию, когда его вели мимо. Солдаты не обращали внимания. Их сапоги были уже облеплены всякой грязью.
Впереди, в направлении, которое он знал и боялсяГревской площадираздавались крики. Дневные развлечения начинались теперь заблаговременно, и толпы веселились.
Стражники тащили его прямо к надвигающемуся фасаду тюрьмы.
* * *
Он боялся темноты.
Нелепо для человека, который прожил так долго, и все же он не смог преодолеть этот страх, как ни старался. Страх ядом полз по его венам, едва он погружался в размышления, тьма подавляла его, как если бы она являлась самостоятельным существом.
Он терпел, пока не взошло солнце, и сквозь щель в двери камеры не просочилось немного света, смахивающего на тусклый туман. Этот свет был благословением Бога. Он устремил на него воспаленные глаза и начал благодарно молиться, перебирая четки.
Скрежет ключа в замке прервал его молитву. Он отпрянул, пытаясь встать на ноги, когда дверь распахнулась, и он немедленно оказался отброшен назад пинком тюремщика. Фонарь ослепил его глаза.
Вот тебе сокамерник, рыкнул стражбольшой, жирный человек, закупоривший дверной проем, словно пробка из плоти. Он ухмыльнулся, показав коричневые зубы, и отвернулся. Когда страж повернулся обратно, он удерживал
женщину. Высокая, немного неловкая, одетая в платье из муарового шелка, достойное гардероба королевы. Напудренные волосы, свисавшие клоками, прилипли к ее влажному, покрасневшему лицу. Она выкручивалась из рук тюремщика, стараясь вырваться на свободу; тот сбил ее с ног и швырнул в камеру, на руки Дарию.
Прежде чем он помог ей подняться, дверь захлопнулась. В результате, к его горю, желанное мерцание фонаря исчезло, зато он обратил внимание на женщину, которую поддерживал. Вместо запахов розы и сандала вокруг нее витал только один запахпота и страха, подхваченный, он был уверен, от него.
Отпусти меня, приказала она. Он быстро отпустил; она расправила плечи и отступила от негоспина прямая, голова поднята. Когда его глаза снова привыкли к тускло-серому свету, он разглядел линию ее щеки. Женщина стояла возле двери.
Прошу прощения, госпожа. Тебе больно?
Намек на смех, хотя без тени юмора в нем.
Больно? Нет. Мне так хорошо, как только возможно.
Мало что можно было сказать в ответ. Дарий позволил себе слова, замиравшие по мере того, как он произносил:
Я боюсь, традиция представляться впала в немилость в эти дни. Я отец Дарий из церкви Юлиана-Бедняка.
Юлиана-Бедняка, сказала она с тенью пренебрежения. Не знаю такой. Деревенский приход?
Не было никакого основания, что она должна это знать: высокородная женщина, она могла бы молиться в собственной часовне или, на худой конец, в одном из великих соборов. Но все-таки, он почувствовал непомерную досаду, хоть и напомнил себе о грехе гордыни.
Она, будто прочитав его мысли, опустила голову, извиняясь.
Прощения, отец. Это было грубо с моей стороны. Ты имеешь право, по крайней мере, знать своего сокамерника по имени. ЯТереза дю Шен.
Намек на браваду в голосе аристократки. Это имя было ему известно, признал он, несколько шокированный неожиданностью.
Герцогиня дю Шен?
Он услышал намек на черный юмор в ее ответе.
Я думаю, ты слышал имя. Весь Париж его знает.
Весь Париж? Все во Франции. Герцогиня дю Шен была известна легкомыслием, безнравственностью, распущенностью. И все-таки она пребывала в тени своего мужараспутника, картежника, жестокого деспота.
Дю Шены, как многие самовлюбленные, злосчастные аристократы, служили для простого народа удобным оправданием эксцессов террора.
Я слышал о тебе, сказал он и осторожно продолжил:Я не знал, что тебя схватили.
Герцогиня начала медленно прохаживаться по узкой, тесной камере, заставляя его сдвигаться с ее пути. Казалось, она совершенно не сознавала, что причиняет ему некоторое неудобство. Он допускалей просто никогда не приходило в голову, что кто-то может не уступить дорогу.
Я был взята у дома подруги, сказала она рассеянно. На следующий день после того, как мой муж отправился на гильотину.
Он увидел, что она отвернулась, хотя и не смог прочитать выражение ее лица в сумраке.
Я сожалею, сказал Дарий. Она остановилась, протянула одну руку вперед, чтобы прикоснуться к грязной плесени, покрывавшей каменные стены, и брезгливо вытерла пальцы о бесценный шелк своего платья.
Ты? Она, кажется, слегка удивилась. Не понимаю, почему. Сама я считаю это чем-то вроде одолжения. Оно спасло меня от затруднения найти способ убить его.
Это было сказано с чувством гордости, со стальной бравадой женщины, привыкшей к осуждению общественного мнения. Дарий склонил голову и промолчал. Мысленно он стал читать молитву за упокой души герцога дю Шен. Ему показалось, что никакой человек никогда не нуждался в молитве больше.
Священник, сказала герцогиня. Это был комментарий, сделанный печально и про себя, но ей явно было наплевать, что Дарий невольно услышал его. Низкий юмор сброда никогда не перестает удивлять.
Возможно, они подумали, что ты захочешь утешения от церкви. Он не мог устоять перед соблазном добавить каплю сарказма; она повернулась к немутемный призрак среди полутьмы, и он почувствовал ее желание дать бой.
Утешение от церкви! засмеялась она. Это был чистый, пронзительный звук ярости, а под нимколышущаяся пучина страха. Последние двадцать лет я множество раз искала утешения, отец, но не у священника. Если это, конечно, то, чего они хотели. Ситуация неловкая скорее для тебя, чем для меняда, это уместно. Благочестивый отец Дарий, запертый с пресловутой шлюхой-герцогиней
Пожалуйста отозвался он. Она оборвала его возражение резким взмахом руки.
Возможно, они надеялись, что я погублю тебя. Это было бы успехом, не так ли? Что-то вроде увести в ад с собой, как последний трофей она внезапно остановилась. Дарий был застигнут врасплох мгновенно возникшим в ней напряжением. Ты слышишь это?
Что бы она ни услышала, оно было затеряно в других шумах тюрьмыплаче, далеких криках, просьбах, молитвах. И еще за всеми этими голосами Дарий однозначно чувствовал одиночество во тьме.
Там, сказала герцогиня. Ее голос, только что звучный и сильный, внезапно сломался. Девочка.
Невозможно было отличить один голос от другого. Дарий нахмурился и подошел ближе, когда герцогиня прижалась к двери: руки раскинуты, лицо прижато к дереву.
Я слышу ее, прошептала она. Ах, моя маленькая. Будь храброй.
Дарий коснулся ее руки. Герцогиня сделала глубокий вдох, но с места не сдвинулась.
Это моя дочь, видите ли, сказала она. Мари-Тереза. Ей всего шестнадцать лет.
Он позволил себе успокаивающе коснуться ее плеча. И почувствовал, что она содрогается от немого рыдания.
Все будет хорошо, пробормотала герцогиня, как детскую молитву. Все будет хорошо, все будет хорошо.
Они стояли так очень долго, затерянные во тьме, прислушиваясь к слабому плачу обреченных.
* * *
Скажи мне, сказала она позже, вырвав Дария из полусна, в котором он пребывал, сидя в углу, почему ты стал священником?
Дарий провел тысячу лет, размышляя над этим вопросом; у него была тысяча ответов, но среди них не оказалось двух согласных между собой. Он вспомнил отчаяние и мучения войны, вечную борьбу человека против человека; это было причиной. Он не мог рассказать ей о битвах между Бессмертными. Не мог поведать, как давным-давно отсек мечом голову святого человека у ворот Парижа, и замечательный, несущий любовь Квикенинг обратил его, как Савла на дороге в Тарс.
Я считаю, что все люди нуждаются в прощении, сказал он.
И ты думаешь, что достоин раздавать его.
Дарий улыбнулся, пусть даже она не могла видеть этого в темноте.
Нет, дитя мое, если и есть полное сосредоточение благодати, я далек от него. Но это не пригодность священника, который предлагает прощение. Это милость Бога.
Бог, сказала она ледяным тоном, имеет, что возразить на это. И не называй меня ребенком. Ты хоть знаешь, сколько мне лет, отец?
«До смешного молодая», подумал он, но вслух пробормотал:
Я бы не смог угадать.
Она рассмеялась резко:
Я все же сделаю из тебя льстеца. В августе мне исполнилось тридцать пять. Пожилая женщина. Достаточно стара, чтобы стать бабушкой, если
Она замолчала. Дарий, борясь со сном, спросил:
Твоя дочьтвой единственный ребенок?
Голос герцогини помрачнел.
Нет. Есть сын. Филипп. Сын своего отца.
Твой тоже, конечно. Дарий намеревался утешить, но сразу почувствовал, что сказал не то. Герцогиня нервно рванула кружево своей юбки.
Я никогда не выведу пятно отсюда, сказала она.
Он умер? Твой сын?
Умер? произнесла герцогиня удивленно, как если бы она обдумывала это. Он был со своим отцом. Они были казнены вместе. Цвет дю Шенов отхватили под корень.
Беспечность в ее голосе была пугающей. В этой женщине присутствовали такие непостижимые крайности и такая больДарий оказался сбит с толку. Он давно не встречал кого-нибудь столь непостижимого. «Возможно, она так сложна, как Митос», подумал он.
И так же взыскательна к себе самой.
Я буду молиться с тобой за их души, если хочешь. Он предложил это мягко, намереваясь возвести мост над стеной ярости и презрения. Она отразила благонамеренный приступ.
Непременно молись. Если ты склонен к этому, то на коленях пробей спасительный тоннель сквозь камень. Я сейчас буду спать. Она нервно перебила себя, воскликнув:Это невозможно! Там нет подушки? Нет одеяла?
Боюсь, нет, пробормотал Дарий. Он не знал, раздражает его это или забавляет. Спи спокойно.
Она прислонила голову к стене и испустила глубокий, обиженный вздох.
Ты можешь звать меня Терезой, сказала она. Кажется, у нас получится стать хорошими друзьями, уважаемый священник. Разбуди меня, когда они подадут завтрак.
Ему не хватило духу сказать ей, что это маловероятно. Их тюремщики не потратятся даже на заплесневелый хлеб.
* * *
Он проснулся в темноте, задыхаясь от нее, погребенный под ней. Когда он открыл рот, чтобы закричать, тьма вторглась в него, словно засунула руку ему в горло.
Он не был уверен, что сможет издать хоть какой-нибудь звук, но вдруг прохладная рука скользнула по его лицу и прижалась ко лбу.